«Блаженство мое было беспредельно, любовь пылкая, вкусная, обоюдная. Я полюбил Валю искренно, нежно, страстно, запел с нею тот все новый и столь увлекательный дуэт любви, к которому так привержены все любвеобильные <в рукописи - «любви-обильные» - С.Ш.> натуры. Дуэт любви, казавшийся мне моей лебединой песнью. Говорю лебединой песнью, так как в мои годы, в пятьдесят лет с хвостиком, прожив так бурно полжизни, мне искренно думалось, что эта моя любовь с Валей будет не только продолжительна, но будет в то же время последней…»

«Дай женщине равноправие, дай им равный заработок, открой им ко всему дорогу и доступ, - тогда разврата не будет, так как женщина не будет нуждаться, зависеть от мужей, покровителей и ухажеров <...> Мужчина забрал все в свои загребистые руки: законодательство, управление, власть, церковь и суд, является этаким монополистом дел и труда, в области которых бесправная женщина лишена возможности не только конкурировать, но даже и сотрудничать. Ввиду этого для нее остается лишь брак, который, в свою очередь, кроме тяжести и бремени материнства, является для нее ни чем иным, как легальным конкубинатом, чуть ли не проституцией (когда брак заключают, но без любви, из-за матерьяльных выгод) с санкцией закона и церкви. Ведь жена не кто иная, как законная наложница, содержанка, не на время, не на абонемент, а на всю жизнь. Тяжелое и неотрадное дело даровой любовницы с прибавкой такого тяжелого бремени как деторождение… <...> Причем, конечно, могущественное злато, этот всемирный развратитель, с его деморализующим влиянием и соблазном, имеет громадное влияние на жизнь и любовь женщин: pas d’argent, pas de cuisses, как говорят весьма верно и метко французы».

«Таким образом, современная женщина в шелку, бархате и соболях, украшенная брильянтами, разъезжающая на автомобилях, пьющая шампанское и поглощенная лишь мишурой-жизнью, является куртизанкой, гетерой, постельной принадлежностью, но отнюдь не сподвижницею, сотрудницею мужчины в деле прогресса, развития и преуспевания масс, народа.

При этом факт неоспоримый, что женщина консервативна, реакционна par exellence. Многовековая раба, она, если и не носительница рабства, то, во всяком случае, его приверженница. Конечно, есть исключения в среде образованных, просвещенных женщин, но их меньшинство.

Вот к общему-то уровню женщин с реакционными взглядами и убеждениями принадлежала прелестная Валя. Валя, которую я искренно и честно любил, с которой я сошелся и жил, я, революционер, ярый противник существующего строя и жизни.

Физически, как женщина, она была прекрасна, лучшего я не мог желать; но как человек, как товарищ, как спутница жизни, она была мне совершенно неподходящая, чуждая; так как она не только не разделяла мои взгляды, воззрения, убеждения, но и не понимала меня, мои стремления. Я был и остался для нее человеком вполне ей чуждым, непонятным. Все, чем я жил, что меня поглощало, интересовало, занимало, что было для меня дорого, чем я был проникнут, было для нее terra incognita.

Буржуйка по крови и взглядам, буржуйка до мозга костей, матерьялистка, рутинно верующая, проникнутая духом монархизма и существующего строя a la russe, с признанием полезности казачьей плетки против “бунтарей”, она не только не понимала меня, но даже возмущалась моим атеизмом и революционным духом, и на этой почве было наше первое охлаждение. При этом она ошиблась в расчетах, расчетах чисто мещанских, считая меня, “графа” богатым человеком, в то время как я не имел пока ни кола, ни двора…

О том, что пока я беден, что не имею ничего, за исключением моего скромного заработка пером, я честно и правдиво сказал Вале с первого же дня нашего сближения; но она этому не поверила, отнеслась скептически, так как в газетах говорили другое, противоположное, чем она увлеклась, чему хотела верить; говорилось в этих брехаловках о громадных моих тратах, в том числе о сумасшедших тратах на женщин, увлечении моем ими, прожигательстве на них миллионов. Все это было в действительности, но, увы, в далеком, давно минувшем прошлом! От всего этого осталось лишь воспоминание! А теперь, в настоящем, все мои средства и надежды до получения крупного наследства после кончины моей матери и брата, были основаны лишь на моем личном труде, на моей литературе, на книгах моих, которые я собирался издавать. Книги, которые действительно должны были мне дать немалые деньги, так как написанного мною в продолжение четверти века было много (двадцать семь книг, составляющие десять томов полного собрания моих сочинений); с придачей еще к тому моей всемирной известности, что, безусловно, должно было дать мне колоссальные средства при издании моих произведений как в России, так и за границей; но все это - в будущем…

Валентина же Ивановна, эта киевская мещаночка с Керосинной улицы, хотела роскошь, туалеты, автомобили, бриллианты, и все это - сейчас. <...>

Первое время нашей связи, нашей обоюдной любви, было истым блаженством, полной гармонией чувств и настроений. Дни и ночи мы были неразлучны, жили душа в душу. Ненасытность чувства, ласки, поцелуи, настоящее гуркование влюбленных голубков. Всецело поглощенные взаимной любовью, влечением друг к другу, мы не расставались, и если выходили погулять, ехали в ресторан, в театр, к знакомым, то всегда вместе, причем торопясь домой, в уютную комнату нашей гостиницы, превращенную в гнездышко влюбленных, для того, чтобы предаться чувствам пламенной, взаимной нашей любви...»

«Анализируя отношения Вали ко мне и изучая ее психику, мне кажется, прежде всего, что в ней большая неустойчивость; а затем, что влечение ее, и любовь ко мне исходили, главным образом, от ее тщеславия к моей знаменитости и громкому аристократическому имени. Причем, она сильно надеялась, что сможет забрать меня в свои руки, женит меня на себе и этим достигнет заветной мечты быть графиней. А затем, уже на втором плане, была предполагаемая ею роскошная жизнь, по устройстве моих денежных дел, которые, <как> она, по своему легкомыслию и незнанию, думала, устроятся куда скорей и легче, чем это могло осуществиться на самом деле. Тогда, конечно, были бы у ней: рысаки, автомобили, цветы, соболя, бриллианты и шампанское рекой, что всегда было ее заветной мечтой, что пленяло ее безумно…

И все это было бы, несомненно, у ней рано или поздно, живи <она> со мной, как только стали выходить в свет мои произведения, мои книги… Но издание моих книг затянулось дольше, чем я предполагал, ввиду чего вместо автомобилей, соболей и бриллиантов, по приезде нашем в Москву я мог дать Вале лишь весьма скромную жизнь. Она же, вместо того, чтобы потерпеть, быть умницей и этим дать мне время и возможность устроиться, окончить, серьезно и не торопясь, мое крупное печатное дело, дело, могущее вполне нас обеспечить на всю жизнь, стала сомневаться как в моем деле, так и во мне, и в то же время стала мне мешать своими капризами и причудами в моей работе. Доходя до того, что вырывала у меня из рук перо и рукопись, бросая их на пол, требуя прекращения столь для нее скучной работы, чтобы заниматься ею, ухаживать за ней… <...> Ввиду этого, понятно, что во все время моей совместной жизни с Валентиной Ивановной, я положительно ничего не делал, не творил, не мог даже заняться корректурой написанного уже мной. Работа моя стала, моя работоспособность была атрофирована, и я за все это время не написал буквально ни единой строчки. <...>

Товарищи мои по перу, бывавшие у меня, прямо-таки удивлялись, что я, человек такой энергичный, работоспособный, не брался боле за перо и не творил ничего… И один из них мне очень метко и разумно заметил: “Мила и замечательно хороша, граф, ваша Валентина Ивановна, но с ней вы новенького не напишете, так как она, кажется, бумагу, перья и чернила не особенно долюбливает…” <...>

В то же время я убедился, что воззрения наши на жизнь так же чужды и диаметрально противоположны: я ярый революционер, народник, а она, моя Валя… если и не вполне черносотенница, то, во всяком случае, ярая монархистка a la russe. В одном лишь она была не солидарна с пресловутым Пуришкевичем и его бандой, черной сотней, - это относительно жидов, так как киевлянка эта была ярой юдофилкой; может быть, потому, что между ее «ухажерами» был и фигурировал когда-то “сам Бродский”, с цветами, шампанским и автомобилями, чем только и можно было ее пленить и расположить <...>

Это была вторая стадия нашей совместной жизни, жизни бесцветной, изо дня в день, не вносящей ничего нового и отрадного, так сказать, серенькая жизнь. Дела не клеились. Имевшиеся у меня небольшие деньги таяли понемногу, уходили на жизнь, да еще на напечатание одной из моих книг “Записки корнета Савина”, книги, которую я на свой риск и страх и на свои деньги печатал - выпусками, по двести тысяч экземпляров, два раза в неделю, что, по моим расчетам, должно было увенчаться полным успехом, дать мне чистой прибыли до двухсот рублей в неделю, и это в продолжение года, а может быть, и двух лет, что вполне обеспечивало бы нашу жизнь. - Вот на это-то издание я и затратил все, имеющиеся у меня в наличности, деньги; для жизни приходилось прибегать к займам, к залогу имеющихся у нас кой-каких лишних драгоценных вещей…

Вот, в это самое, так сказать, безденежное время, когда все мои наличные средства были убиты в дело <так!>, настала зима, и Валя все чаще и чаще, все нетерпеливее, стала мне напоминать о соболях… Капризничая и отказываясь от покупки каких-либо других меховых и теплых вещей… Соболя, да соболя… <...> - Какая метаморфоза совершилась с Валей, думалось мне, от какой причины? Что с ней? Какие у ней новые переживанья? Моя умная, скромная и столь расчетливая Валя, какая она была в Киеве, где она отказывалась ехать в театр, для избежания лишних ненужных расходов, стала теперь в Москве совершенно другой, капризной, скучной, неприветливой, даже неласковой со мной. И это в те тяжелые минуты жизни трудной, когда я бился, как рыба об лед, устраивая мои дела, значит и ее, бегая без устали целые дни в двадцать градусов мороза в осеннем пальто. И все это для обеспечения жизни любимой женщины, ее, Вали. <...>

Вот в эту эпоху нашей жизни в Москве у нас ежедневно по вечерам сходились мои близкие друзья, в большинстве музыканты, сотрудники газет, люди милые и веселые, которые проводили скромно, но весело с нами время. Вечера, кончающиеся поездкой всей компании в ресторан.

В то же время я познакомил Валю с некоторыми близкими мне семейными домами, в которых представлял ее как мою невесту; но в них она неохотно ездила, находя скучными, и предпочитала общество холостой молодежи и ресторанной жизни. Так шло время, дни за днями. Настал ноябрь. Валя стала еще более скучная и менее экспансивная со мной, а благодаря этой скуке и глупости моего племянника студента Свенторжецкого, стала нюхать эфир, которым чуть не отравилась… Чем меня страшно напугала и встревожила… Этого еще не доставало!

В то же самое время я открыл, и это совершенно нечаянно, роясь в комоде с бельем в поисках за галстуком, крайне неожиданную и неприятную для меня новость, переписку Вали с прежними ее киевскими “ухажерами”-любовниками. У Вали были от меня тайны, на что я имел доказательства. <...> …я узнал, что она меня не любит… больше, назначала тайное rendez-vous одному из этих ее корреспондентов, своему прежнему любовнику, офицеру-летчику, который в начале ноября был проездом в Москве, едучи с Кавказа в Петербург. <...>

Да, в первое время нашей связи Валя была так со мной ласкова, любвеобильна, нежно-похотлива. Теперь же, спустя лишь три месяца, с ней сделалась полная метаморфоза, она совершенно изменилась, ее пыл, страсть охладились, похоть пропала. С прежнего любовного ты перешла на вы… хотя я продолжал ей говорить ты.

Больше того, ложась спать, <она> не только намазывала себе лицо, шею и руки каким-то липким кремом, но отвертывалась от меня, забывая даже меня поцеловать, пожелать доброй ночи, как она всегда делала раньше. А когда я ей об этом говорил, напоминал, она мне сухо отвечала: “Я спать хочу...” При этом не раз высказала мне, что я стар, никуда не годен и недостаточно силен, чтобы ее, молодую женщину, удовлетворить, как ей это нужно... <...>

По правде сказать, хотя мне действительно под шестьдесят лет, но я веду крайне регулярную жизнь, не употребляя вина и спиртных напитков, могу, в плотской сохранности и силе весьма благополучно конкурировать с любым дегенератом-молокососом современного века… Но Вале нужно было не то. Она желала атлета, ее истрепанное, но в то же время экзальтированное половым эксцессом тело нуждалось в долгом и сильном эротическом наслаждении, что, понятно, в мои годы и при моей нервности я дать ей не мог. <...> Ей ведь нужен был двадцатилетний юноша, сильный, могучий, а не сохранившийся довольно сносно пятидесятипятилетний человек, как я… <…>

Даже все мое прикладное знание в будуарных тонкостях и утонченных способах половой любви не удовлетворяли похотливую и очень требовательную в постельной гимнастике Валю, наоборот, приводили ее в исступление, к желанию сильного молодого самца, а не нежного, любвеобильного, ласкового сожителя.

Таким образом, даже все мои знания и изощрения по эротической части, по полученному мною специальному образованию в Париже, не удовлетворяли пылкую, юную, русскую женскую натуру, киевскую Сафо, которую нельзя было насладить и удовлетворить самыми умелыми и утонченными лобзаниями - суррогатом любви. И хотя Валя была отчасти и к этому склонна, как опытная Фрина, приучена некоторыми своими “ухажерами”, но ей этого было все-таки недостаточно, ей был нужен сильный, мощный, молодой самец… которого она могла, конечно, найти и против чего, по правде сказать, я мало бы что имел, если бы только соблюдены были ею приличия, да чтобы и любовь сердечная от этого не страдала бы, - вот главное. <...> Ну, не сыта дома, поезжай, матушка, в ресторан, покушай досыта на здоровье… То же самое по части полового насыщения. <...> Здесь, по-моему, нет даже места для ревности, раз человеческая любовь, дружба и уважение остаются неприкосновенными, и все дело заключается лишь в половом насыщении… Я это даже как-то раз сказал Вале, в присутствии моего племянника Свенторжецкого: “Возьми его мне в помощники, будет дело, по крайней мере, en famille...”

Но оказалось, что дело было вовсе не в этом; не в истрепанности моего тела, не в моих годах, а совершенно в другом, в пустоте моего кармана, вот в чем. В соболях, в бриллиантах, в автомобиле, о которых так мечтала Валя, которые она думала получить от меня - старика шестидесяти лет - без пяти минут. И дай я ей все это, тогда она, наверное, не охладела бы ко мне, не поворачивала бы мне свою прелестную спину в кровати, а наоборот, нежно и любовно целовала бы своего милого и доброго старичка <...> К несчастью, я не мог ей дать всего того, о чем эта милая, прекрасная, но крайне неустойчивая и легкомысленная женщина мечтала. Ввиду этого, любовь ее ко мне угасла, я стал ей неприятен, ненавистен. Вот причина ее ко мне охлаждения. Не старческая моя слабость, а карманная пустота послужила причиной к жизненной драме. Не будь у меня этой карманной пустоты, наверное, все было бы у нас all right, и я, хотя старик шестидесяти лет без пяти минут, был бы по-прежнему любим Валей… <...>

Что касается меня и тех намеков Вали, что я старик, то на это скажу, что вещь известная, что телесная сила и мощь зависят не от одних лет, а больше от настроения, душевного состояния и спокойствия. А какое могло быть у меня в это время душевное настроение, а с ним и физический подъем, когда дела мои не клеились, денег у меня было мало, а жизнь и борьба за существование все более и более обострялись…

Вот причина упадка силы!.. <...>

Продолжая мою повесть, признаюсь, что, полюбя так сильно, искренно и нежно Валентину Ивановну, попал, к несчастью, не на ту женщину, которая была мне нужна, не нашел в ней друга, любящего существа, спутницы жизни, о чем мечтал. Не нашел в ней даже гибкой, восприимчивой, любящей натуры большинства женщин, легко поддающихся влиянию любящего человека, любимого ими не только, как самец, любовник, а как друг. Вот этим другом я никогда не был для Вали… <...> мужчина для нее был не друг, не спутник жизни, а веселый компаньон для разгула <...>. По этому моему анализу, анализу строгому и беспристрастному, Валя не любила меня, и это не только теперь, на третьем месяце нашего сожительства, но и в начале, в Киеве. <...>

Я, аристократ по крови, по рождению и воспитанию, в то же время, по убеждению, ярый революционер, народник, ненавидящий и критикующий существующий строй, порядки, человек, не признающий ни божеской, ни верховной власти, атеист и анархист; больше того: ненавистник современной культуры, цивилизации, которые зову вандализмом; она же во всем этом видела идеальное устройство, гарантирующее жизнь и благосостояние буржуазной категории <...>

Так шло время… Дело издания затормозилось. Деньги уходили, а Валя становилась все капризнее, все злее. Былая ее страсть ко мне охладела. При этом, садистка по натуре, она стала меня мучить, щипать, бить, говорить колкости, что, по-видимому, ей доставляло удовольствие, наслаждение…

Это она проделывала не с одним мною, но и с близкими нам людьми: моим племянником Свенторжецким, графом Ильей Львовичем Толстым и издателем журнала “Театр и карикатуры” Е.П.Ивановым, который, ввиду этого садизма Валентины Ивановны, перестал бывать у нас…

Вообще, ее обращение с мужчинами было крайне странно, не корректно, слишком больное; обращение не порядочной женщины, а кокотки, доходящее до того, что она тормошила, била, кусала наших знакомых, а на улицах и в ресторанах бесцеремонно фиксировала совершенно ей незнакомых мужчин, людей, почему-то интересовавших ее внешностью ли, известностью ли, богатством ли…

<...> Она встретилась и познакомилась с двумя женщинами: Любовью Алексеевной Ефремовой <...> и Марией Яковлевной Осиповой <...>, которые, как одна, так и другая, бывали в двух известных в Москве домах свиданий madame Lucienne и Морозовой, куда затащили и завербовали Валентину Ивановну, о чем я, конечно, ничего не знал, и даже не подозревал… Посещения имели роковые последствия…

Валя, решившись на такой шаг, бывая в домах свиданий, стала часто пропадать из дому, пользуясь моей беготней по делам, ловко скрывая свою позорную деятельность. О чем я узнал лишь много позже… В то время я ничего не подозревал, не видел у Вали ни лишних денег, ни даже каких-либо новых атрибутов туалета, могущих меня навлечь на мысль и подозрение, что у ней имеются какие-то отдельно получаемые деньги… Где и как прятала она эти постыдно заработанные деньги, не знаю. Но знаю одно лишь то, что она прекрасно маскировала свою постыдную деятельность и имение денег <так!>, бравши у меня то рубль, то три на свои мелкие расходы, причем ни клочка нового тряпья не заводила. Больше того, так ловко меня обманывала, что взяла у меня как-то раз денег, чтобы ехать к врачу по женским болезням, опасаясь, якобы, беременности; но оказавшимся врачом одной из этих сводней, от которого Валентина Ивановна и получила свидетельство о своем половом здоровье, без которого, в силу обязательных полицейских правил для проституции, хозяйки домов свиданий не имею права принимать к себе в дом женщин и знакомить их со своими гостями. Дошла, значит, до такого падения и бесстыдства, что поехала к врачу показывать и свидетельствовать свой половой орган. Какой позор! Какая мерзость!..

А затем, получив это свидетельство, без стыда отдавалась первому встречному, продавала свое тело и любовь у сводни за какие-нибудь пятнадцать рублей, сделалась проституткою. <...>

Плачь, корнет Савин! Плачь, развратитель женщин в молодости, бессильный моралист в старости!.. <...> И правы французы, говоря, что когда черт становится отцом, он делается пустынником (quand le diable devient vieux, il se fait ermite...) <...>

“Где ты была? Что ты делала? За что ты так безжалостно со мной поступила, Валя? За что, за что?”, - спросил я ее.

“Где была? В шантане у Максима… А затем, встретив одного моего киевского знакомого, поехала с ним на автомобиле к Яру, в Стрельну, к Жану… А утром поехали на Воробьевы горы кофе пить и есть блины… Не беспокойтесь, я вам не изменила, а только захотела покутить. Мне надоело все сидеть дома”.

“Лжешь ты, Валя, до двух часов пополудни со вчерашнего дня не кутят… так просто… без чего-либо… другого… Я ведь не ребенок… знаю все это… слишком хорошо… Знаю, при этом, что все рестораны в Москве, да и за городом закрываются в пять часов утра. Где же ты была и с кем… с тех пор? Теперь ведь третий час дня!” <...>

Тяжелый, скучный, томительный день, а затем такая же тяжелая, мучительная ночь тянулись для нас… Валя была еще тут, в одной комнате со мной, спала даже рядом со мной в одной кровати; но моей Вали уже тут не было; здесь сидела и лежала какая-то мне чуждая женщина, с оловянными глазами, как у мороженого судака. Красавица, но без красоты… не женщина, а проститутка, - гетера, бесчувственно, бездушно смотрящая на окружающее… <...> Был ли у нее намечен план действий? И были ли деньги для его исполнения? Кто знает!.. Трудно сказать. Что же касается денег, то, может быть, таковые и были, какой-нибудь четвертной билет, припрятанный за корсетом или в чулке, куда обыкновенно прячут заработанные деньги кокотки и, во всяком случае, больше у ней не могло быть… Ведь с теперешним безденежьем самой раскрасавице цена двадцать пять рублей в Москве. И Валя, за свою измену мне, больше этого не могла получить… Иудовы тридцать сребреников… Вот, что она взяла за измену другу!.. За потоптание в грязь моей любви!..

А все-таки, мне ее очень, очень жаль. Бедная, бедная Валя! Не по тому пути пошла ты, не пожелала быть благоухающей розой, а пышной, без аромата, камелией… Жаль… Да, жаль мне Валю, которую я так искренно и честно любил.

И, кончая тут мою правдивую, жизненную, без всяких прикрас и вымысла повесть <...>, добавлю, что от души желаю ей счастья; больше того, в случае каких бы то ни было невзгод, прошу ее обращаться ко мне, как к другу… и любящему человеку. Ведь не я ее бросил, не я разлюбил, не я ее обманул!.. <...>

Москва,

январь 1914 года.