«Предлагаемые строки вновь воскрешают память о знаменитом международном авантюристе корнете Савине, имя которого в течение ряда лет гремело по всей России и Западной Европе, будучи окружено целым рядом легендарных и фантастических рассказов. За последнее время в печать лишь изредка проникали сведения об этом в своем роде замечательном человеке. Автор помещаемых нами воспоминаний - русский артист, игравший в парижском театре Athene, дает ряд интересных штрихов из жизни Савина, с которым ему удалось случайно познакомиться и довольно близко сойтись в Париже в конце 1908 года.

* * *

Мое знакомство с корнетом Савиным произошло при посредстве одного афериста, нанимавшего помещение для нашего театра. Жил comte и т. д. в Hotel de Russie без копейки за душой, одинокий и всеми покинутый (он только недавно перед тем бежал из Сибири). Сохранилась еще барственность и уменье пускать пыль в глаза, но, при внимательном наблюдении, было заметно, что человек сильно устал от постоянной травли. Врет он феноменально, особенно, пока мало знаком с кем-нибудь; самые невероятные “проекты” следуют один за другим.

Сегодня он хочет взять в кредит у Dion 12 автомобилей для установления автомобильного сообщения между Тифлисом и Батумом; завтра - он анархист и сочиняет проект, как одним ударом уничтожить “все”. (Между прочим, еще во время японской войны, он писал русскому императору письмо с проектом уничтожить японцев, отравив все колодцы и реки в Корее и Маньчжурии.)

Меня он полюбил, по его выражению, как родного сына, и каждый день звал меня с собой в Америку, где он хотел устроить “бюро усыновления”, но не имел такого помощника, какого хотел бы иметь. “Да, милочка, - (его любимое слово), - если бы во время oно со мной были вы, а не - (тут Савин употребил очень сильное и выразительное mot) - Трахтенберг, дела пошли бы иначе, и я теперь имел бы миллионы”.

Надо заметить, что этот самый Трахтенберг “работал” много лет вместе с Савиным, а в один прекрасный день, почуяв несомненный провал, нашел более выгодным выдать своего патрона и все его дела кому следует. Трахтенберг этим способом сохранил деньги, которые уже были заработаны, вышел сухим из воды, а в довершение издал на русском и английском языке биографию и похождения Савина. Этой биографии Савин ему в особенности не может простить. “Что значит жид, - из-за копеечной прибыли прозевал миллионы!”⁷⁰

Еще прошлой зимой, еще не отдохнув после последнего побега из Нарыма, Савин уже мечтал о каких-то 700 миллионах, которые ему следует получить с испанского королевского банка в качестве наследника графини Тулуз-Лотрек. (Он сам этот титул будто бы имеет по усыновлению от графа Т.-Л.) Но пока миллионы были в перспективе, его из Hotel de Russie выгнали за неплатеж. Правда, вещи, т. е. дюжину белья, 2 пиджачных пары, лаковые сапоги, цилиндр и полсотни щеток для ногтей, головы, бороды и проч., он успел вынести накануне, так же, как и огромный портфель с разными “акциями” и купонами аргентинского акционерного общества, не существующего уже лет 50, - и, кроме того, всю бутафорию: огромные серебряные вызолоченные (очень, правда, искусно) часы, такие же браслеты и цепочки, серебряный кубок с орлом, выигранный когда-то его рысаком в Петербурге, фантастический эмалевый медальон, подаренный Марией-Антуанеттой его бабке, пачки вырезок из лондонских газет, сообщающих историю о вызове на дуэль русского императора дворянином Савиным (вызов этот был послан из Якутской области), описание болгарского инцидента с восшествием в сыскное отделение вместо престола и т. д. Все это находилось у меня на квартире. Но сам он очутился на улице. Первую ночь он скрыл это от меня и от моего товарища по театру Г., был, по обыкновению, у нас на спектакле, потом вместе на Монмартре, где у меня плясала “матчиш” моя знакомая венгерка (между прочим, в обществе среди женщин Савин был поразительно интересен и мил: немыслимо было дать ему 50 лет). Когда стали выходить, по обыкновению уничтожив массу устриц по 70 сант<имов> дюжина при соответственном возлиянии, он заявил мне, что поедет ко мне “посидеть”, потому что плохо себя чувствует (у него часто бывают сердечные припадки). Принимая к сведению предшествующие “разговоры” администрации его отеля, я понял, в чем дело, отдал ему свой ключ, а сам остался ночевать на Монмартре. Он поломался (вообще, он очень деликатен, - никогда никакого амикошонства и напрашивания на интимность; сразу видно, что не хам), но, в конце концов, согласился. На другой день я и Г. сообща сняли ему большую, светлую комнату, где он и прожил два месяца.

Все время он проводил с нами: днем на репетициях, вечером - на спектакле. Обедали и ужинали всегда вместе, по-нашему. А у нас бывало так: то обед Mit Wein, Weib и пр. По 12 фр. с рыла <так в тексте - С.Ш.> в Grande Taverne, а то у меня в номере жарился антрекот и пожирался “труппой” без всяких приправ. Все зависело от сбора и вообще от дел. Один раз для “обеда” были проданы мои и Г. штиблеты (положим, старые) и кинжал некоего поручика Р.

Каждый день у него были все новые “проекты”, и с каждым днем я убеждался все больше и больше, что он пережил себя и что от кандидата на болгарский престол остались только жалкие остатки. Все эти проекты страдали полным отсутствием здравого смысла, отзывались полным незнанием условий современного сыска. Раз он просил меня разменять среди бела дня в Credit Lyonnais (!) на 24 тысячи франков купонов от давно несуществующих акций. Чтобы его утешить, я ушел с купонами, посидел в кафе и пришел назад, будто не приняли. Другой раз он хотел в ломбарде заложить золоченые часы за золотые. Мне прямо было жалко смотреть на него. Очевидно, когда-то он обладал даром подчинять людей своей воле, импонировал им своей личностью, но все это выдохлось, остались только потуги. Все равно как сорокалетняя женщина еще стреляет глазами в уверенности, что прежние чары не исчезли. Я каждый день подолгу беседовал с ним. Обыкновенно утром, я еще в постели, а он уже является с портфелем (когда-то, наверное, был роскошный портфель, и как он его сохранил, черт его знает) и с планами. И, пока я одеваюсь, я успею раза три стать миллионером. Замечательно, что все его “трюки” основаны на человеческом легковерии и большею частью необычайно просты; только в былое время они были просты до гениальности, а теперь просты до наивности. Я всячески разубеждал его, доказывал, что дураков на свете мало, что уже не те времена и т. п. Он возмущался современной дряблостью и отсутствием любви к риску, а иногда задумывался и говорил: “Правда, теперь уже все не то...” А у меня язык не поворачивался сказать ему, что не только “все не то”, но и он сам - и это главное - “не тот”.

Любили его все в нашем кружке страшно, большинство не зная, что такое Савин. Ни одна наша пирушка не обходилась без него. Носились с ним, как с писаной торбой, даже дамы наши ему конфекты таскали, а одна художница писала его портрет и целый месяц была “графиней”. Устроили в “Morice” свадьбу, я говорил речь, взвинтился, стал в лирическом тоне говорить о прошлом и болгарской короне, а в заключение продекламировал “Перелетные птицы” Ришпена⁷¹. Савин встал, хотел что-то сказать - и расплакался; надо заметить, между прочим, что он пьет очень мало и только шампанское или очень хороший коньяк, да перед едой рюмку “русской” - из патриотизма. Потом Г. прочел горьковскую “Песнь о Соколе”, и все это было удивительно кстати. Все были тронуты, а французы за соседними столами не могли понять, что за торжество у artistes russes, и стали пить за наше здоровье. Даже англичане за своим Heidsick’ом стали шевелиться и подавать звуки. Славный был вечер, хотя и в 4 часа утра. У меня еще хранится счет с надписью «Савинская свадьба».

В общем, я и Г. берегли и сберегли Савина в Париже; как-то жалко было, что он на наших глазах ввалится с пустяками. Савин и посейчас не знает, каким образом парижская сыскная полиция, напавшая было на его след, стала искать его в Ницце, а потом уверилась, что он в Англии.

В заключение расскажу о том, как Савин уехал из Парижа. У него была масса всяких ничего не стоящих ценностей, в виде несуществующих акций и т. п., на номинальную стоимость 32 тысячи франков. Он отвез все это в Credit Lyonnais и сдал на хранение в стальной шкаф. Там ему выдали квитанцию, что, мол, приняты такие-то бумаги, на общую сумму столько-то, от такого-то (банк примет хоть старые газеты, раз ты платишь за шкаф, и их не интересует, что ты сдаешь, хоть фальшивые монеты). В одно прекрасное воскресенье он вечером пошел к хозяйке дома, в котором жила его художница, которая его знала за “содержателя”, и объяснил ей, что не успел взять из банка денег в субботу, а сегодня, мол, банк заперт, так вот, не может ли она дать до понедельника 1000 франков под залог квитанции из Credit Lyonnais, где у него положено на 32 тыс. франков valeurs. Баба видит - граф, часы, цепочка и вся бутафория, все tres chic, и дала 600 франков за 700 (больше у нее дома не было). А в понедельник “клиент” уехал, добродетель восторжествовала, и баба была наказана за свои ростовщические наклонности. Из 600 франков Савин 400 отдал мне на руки на хранение, чтобы они за последнюю ночь не попали в какие-нибудь нежные, но цепкие ручки (в этом отношении он слаб; всякая юбка приводит его в старческое раскисание и может снять с него последнюю рубашку).

Спектакля у нас в тот день не было, и мы решили на прощание покутить. Для начала поехали в клуб Cafe des Arts, где я был членом и куда ввел Савина в качестве гостя. Сели играть, как всегда в баккара. Савин, по обыкновению, продул в полчаса бывшие при нем деньги, около 200 фр. (играет он совершенно по-детски и, по-моему, это крайне для него характерно: не его сфера), после чего стал сначала глазами, а потом по-русски просить меня, чтобы я ему дал еще сотню на “отыгрыш”. Я отказал категорически, выругал его за бесхарактерность и сказал, что, согласно уговору, отдам ему деньги только на вокзале. Он обиделся, вынул аршинную американскую акцию в 500 долларов (акция была, конечно, “савинская”, которая всегда лежала в его бумажнике для демонстрации, и попросил секретаря клуба разменять. Секретарь пошел советоваться с казначеем. Видя, что может выйти некрасивая история, если, полагаясь на честность comte de Touluse-Loutreque (его знали там с лучшей стороны), казначей выдаст деньги, я отозвал секретаря, с которым был очень близок, и попросил акции не менять. Француз, по выразительности моего тона, понял, в чем дело, и возвратил Савину его бумажку, извиняясь, что клуб вообще акций не принимает, а своих денег у него при себе нет, иначе, конечно, он бы с удовольствием и т. д. Савину пришлось кончать игру, а так как я был в выигрыше в этот вечер, то и пригласил всех ужинать, т. е. Г., Р. и Савина. Сначала угощал я в Halles, потом Г. на Монмартре; в заключение, стал угощать “отъезжающий”, которому для сей оказии были возвращены его деньги. Ночь, конечно, не спали и в понедельник утром поехали прямо на вокзал, где расцеловались и расстались. На прощанье Савин сказал, что едет на дело, которое даст ему сотни тысяч, и обещал телеграфным переводом вызвать меня в Нью-Йорк и там усыновить.

А через неделю мы прочли в “Matin” корреспонденцию из Бордо, озаглавленную “Escroc de haut vol”. В ней сообщалось, что некто приятной наружности, именуясь графом де Тулуз-Лотрек, хотел учесть в банке чек, подписанный Вандербильдтом. Просили его прийти завтра, справились, а когда он сдуру (это Савин-то, “сам” Савин!) действительно явился на другой день вечером за деньгами, его арестовали, как мальчишку, его, Савина, про которого 15 лет назад начальник парижской Surete говорил, что l’agent qui ferait bon le comte de T.-L. n’est pas ne (faire bon значит выследить и поймать с поличным).

Что же произошло, что изменилось? Французская сыскная, что ли, лучше стала? Не думаю. А то, что Савин выдохся, это верно. Sic transit...

В общем, я сохранил о нем самое милое и симпатичное воспоминание. Какая-то смесь Хлестакова с Кречинским, но с сильной примесью Павла Кирсанова. Не хам, и душа большая и красивая, а в наше время это очень много и очень редко»⁷².