Редакционный портфель Записки корнета Савина, знаменитого авантюриста начала XX века

Записки корнета Савина: Предисловие публикатора | Содержание | 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 | Валя. Быль. | Послесловие публикатора | Примечания | Фотоматериалы

I

На Б. Дмитровке в Москве, в том самом доме, где ныне электрический свет озаряет вход в вертеп разгула, известный под именем «Салон де-Варьете» и служащий одним из высших образовательных для московских саврасов учреждений, в конце шестидесятых годов помещался только что открытый и отличавшийся ярым классическим направлением русского юношества Катковский лицей.

В таком сопоставлении кто-нибудь из читателей, пожалуй, усмотрит предвзятую мысль с моей стороны, но это будет несправедливо: я только констатирую факты, будучи далек от всякой мысли их комментировать. Не моя вина, если эти два воспитательных учреждения, так резко противоположных по направлению, помещались в разное время в одном и том же здании.

В стенах этого учебного заведения мне впервые пришлось иметь столкновение с властями, которое закончилось для меня финалом очень плачевным, и тогда-то я узнал, что такое проступок и наказание.

Словом, в лицее, где всё, до последней пуговицы на сюртуке швейцара, было пропитано духом классицизма, - меня весьма реально высекли¹¹.

Но прежде, чем передавать, при какой обстановке все это совершилось, я позволю себе небольшое отступление, необходимое для выяснения условий, при которых я попал в лицей.

Отец мой, Герасим Сергеевич Савин, был человек уже не молодой, бывший гвардейский офицер, страстный хозяин и псовый охотник. Владея пятью тысячами душ крестьян, он вышел в отставку, поселился в деревне и всецело предался своим двум страстям: хозяйству и охоте. Долго он жил холостяком, и родные его уже отчаялись, что он когда-нибудь женится. Но вдруг на сороковом году жизни он влюбился в семнадцатилетнюю девушку приходившуюся ему сродни, и женился на ней. После свадьбы молодые поселились в Боровском своем имении, старом родовом гнезде Савиных, селе Срединском, где мы впоследствии все родились и выросли.

Очень добрый по характеру, отец мой страшно нас баловал и ввиду занятий по имению и частых разъездов по делам, оставлял нас более на попечении матери и большого штата гувернанток всех наций. Матушка моя, Фанни Михайловна, известная в Москве своею красотою, была женщина умная, развитая и так же, как и отец мой, замечательно добрая. Она руководила нашим воспитанием сама и ради этого, как только мы стали учиться, бросила свои выезды в свет и предалась вполне нашему образованию.

Нас было три брата. Первый, Сергей, был на девять лет старше меня и рос отдельно. Сверстником моим был младший брат Миша, моложе меня всего на три года. Жила наша семья по зимам в Москве, где у нас был дом у Никитских ворот, а летом - в Срединском, среди роскоши и обилия тогдашней жизни богатых помещиков.

По мере того, как я подрастал, шаловливый характер, проявлявший уже тогда наклонности к буйству и неукротимости, ставил весь штат моих воспитателей и гувернанток все в большие и большие затруднения. Конечно, этот мой строптивый характер немало озабочивал родителей. За невозможностью справиться с мальчиком дома, было решено отдать меня в учебное заведение. Начались разговоры о том, куда поместить меня. Отец, как военный, отдавал предпочтение военно-учебным заведениям, в которых преобладает строгость и где товарищеские отношения, наверное, хорошо повлияют на меня. Мать, как grande dame, была против отдачи меня в военную гимназию, находила, что там молодые люди усваивают себе вульгарные манеры и грубость в обращении, выходят без светского лоска.

Ее выбор остановился на Императорском лицее¹², куда и стали меня готовить. Но случай изменил ее решение.

Бабушка моя, Татьяна Александровна Савина, жившая постоянно в Москве, была статс-дама, председательница благотворительных заведений и имела на семью большое влияние. Как истая аристократка и поклонница «Московских ведомостей»¹³, она была в восхищении от того, что знала о вновь открывшемся лицее Каткова и потому настояла оставить мысль о помещении меня в Императорский лицей, уговорив моих родителей оставить любимого внука в Москве под его надзором и отдать к классикам.

Бедная, дорогая старушка, если бы она знала, как высекут классические педагоги ее любимца.

Катков и Леонтьев¹⁴, мыслями которых в то время жила вся дворянская Россия, открывают лицей. Да кому же еще и поручить своего ребенка? Вопрос этот был решен бесповоротно, и под сенью классицизма, в нынешнем помещении «Салона» я вкусил впервые плоды познания общественной жизни. Воспитанники лицея были детьми богатых и родовитых отцов. Научное образование было поставлено в условия, которые слишком хорошо известны, чтобы о них распространяться. Я учился довольно прилежно и вел себя, как и все остальные дети. Праздники я проводил у бабушки, которая всячески меня баловала. Денег мне всегда давали на карманные расходы вволю, и я не пропускал ни одного праздника, чтобы не побывать в театре.

Как известно, одновременно с классицизмом на Руси народилась оперетка, с легкой руки также классической «Прекрасной Елены»¹⁵. Бывая в театре, я увлекся «Прекрасной Еленой» настолько, что знал наизусть все мотивы. В это время у нас в лицее, для вящего укрепления учеников в познаниях по классическим языкам, затеяли домашний спектакль на латинском и греческом языках. В костюмах древних римлян и греков мы должны были декламировать на специально устроенной для этого сцене длиннейшие стихи. Долбежка ролей мучила мальчиков, как всякое скучное зубрение, и была нам очень не по нутру. Я вообще поленивался учить латынь и греческий язык, а когда профессор задал мне новый урок для сцены, состоявший из множества страниц латинской роли, я захотел пошкольничать.

- Знаете, г. профессор, мне кажется, можно бы и не учить эту роль.

- Отчего?

- Да зачем мне учить ее, когда я и без этих длинных стихов знаю кое-что из классического репертуара.

- Вот как? Это похвально. Что же вы можете, Савин, продекламировать классического? - заинтересовался профессор.

Недолго думая, я во весь голос запел:

- Что? - закричал профессор при взрыве хохота всего класса, не хуже моего знавшего «Прекрасную Елену».

Глубоко возмущенный моей выходкой, профессор покинул свою кафедру и пошел жаловаться. Прибежал горбатый директор, и меня посадили в карцер. Но этим еще не окончился скандал. Выходка школьника получила значение крупного проступка. Все воспитанники, по освобождении меня из карцера, аплодировали мне. Совет же лицея решил применить ко мне примерное наказание. Меня схватили, положили и высекли публично.

Такая воспитательная мера, хотя древними классическими детьми и переносилась, - например, в Спарте, - с образцовым героизмом, не повлияла на меня в ожидаемом направлении. Балованный, своенравный, в высшей степени, самовольный мальчик, я был страшно потрясен и возмущен таким «спартанским» поступком моих менторов и, недолго думая, убежал, бежал из лицея к бабушке.

Бабушка, извещенная дирекцией о моем проступке и понесенной каре, разохалась и хотела сейчас увезти меня на Дмитровку. Но я протестовал всеми детскими силами, как только мог, и категорически заявил, что убегу снова, но уже не к ней, а к няне в Срединское. Нечего было делать. Бабушке оставалось написать родителям, и история кончилась тем, что меня взяли домой.

Несколько времени спустя я поступил в лицей в Петербурге.

В лицее я пробыл три года. Но и здесь ненавистная мне латынь не дала докончить экзамена из третьего во второй класс¹⁶. Фиаско на экзамене совпало с эпизодом из жизни в отпуску, и эти две причины вместе заставили меня покинуть лицей, не кончив курса.

В начале семидесятых годов театр «Буфф» был в большой моде. В нем пели тогда Жюдик и Жан Гранье, производившие страшный фурор. Не знаю, почему, - наше начальство нашло неудобным для нас посещение этого, излюбленного всем петербургским бомондом театра, и ездить туда нам было строго запрещено. Но сладость запрещенного для лицеиста плода, прелесть Жюдик, начинавшая бушевать молодая кровь - все влекло туда, и мы изрядно-таки посещали «Буфф» под страхом попасть за это в карцер. Одним из самых заядлых завсегдатаев «Буффа» по праздникам был я.

И вот сижу я в одно из воскресений с товарищем моим М-м в первом ряду, что было нам вообще строго воспрещено в театрах, как вдруг в антракте подходит к нам всесильный тогда в Петербурге генерал Трепов¹⁷.

- Ваши фамилии, господа? - спросил он.

Мы назвались.

- Запишите, - обратился он к сопровождавшему его адъютанту.

- А позвольте, ваше превосходительство, узнать вашу фамилию? - обратился я к нему.

- Как, вы не знаете меня? Я - генерал-адъютант Трепов.

- Благодарю вас, ваше превосходительство! Миша, запиши! - обратился я к своему товарищу, смущенно стоявшему сзади.

Эпизод в театре сделался городским анекдотом. Петербург смеялся, но наше лицейское начальство было не из смешливых. Меня посадили сначала в карцер, а при обсуждении вопроса о моей переэкзаменовке предложили моему отцу взять меня из лицея.

Так я оказался неудачником в школе, и главными причинами были: ненавистная мне латынь и страстно любимый мною театр.

Для того времени традиционная участь русского юноши, неудачника по школе и дальнейшей карьере, решалась словом:

- В юнкера!

Записки корнета Савина: Предисловие публикатора | Содержание | 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 | Валя. Быль. | Послесловие публикатора | Примечания | Фотоматериалы