Редакционный портфель Записки корнета Савина, знаменитого авантюриста начала XX века

Записки корнета Савина: Предисловие публикатора | Содержание | 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 | Валя. Быль. | Послесловие публикатора | Примечания | Фотоматериалы

XVII

27 октября я предстал перед судом исправительной полиции. Накануне вечером прибежал ко мне в тюрьму мой защитник. Он не рассчитывал на оправдание, но надеялся, что настоит на небольшом наказании - месяца полтора-два тюремного заключения, - а главное, добьется, чтобы проведенное уже мною время предварительного заключения было зачтено мне в счет наказания.

- Если я этого добьюсь, то это надо считать победой, потому что вас тотчас же освободят из-под стражи, и вы отыграетесь от требования выдачи вас в Россию. Я сегодня еще справлялся в прокуратуре по делу выдачи. Оно только что отослано с заключением прокурора республики в министерство внутренних дел, от которого зависит окончательное решение. Пока министерского решения не состоялось, вас арестовать никто не вправе и вы, окончив счеты с французским судом, можете беспрепятственно ехать, куда пожелаете. В этом и состоит важность включения в счет наказания того времени, которое вы уже провели в тюрьме. По правде сказать, в суде на вас смотрят не особенно благосклонно. Судьи наши, как вам известно, большею частью клерикалы и ярые монархисты, так что смотрят на всяких революционеров, даже и на русских нигилистов, крайне недружелюбно. В моей защитительной речи я всячески постараюсь сгладить впечатление, сделанное прессой, и буду бить на необузданность вашей русской натуры, что должно смягчить сердца судей. Главное, держитесь скромнее, не горячитесь, а в последнем вашем слове выразите сожаление и раскаяние в совершенном проступке. Помните, что во французском суде ни красноречие, ни самые убедительные доводы не могут изменить заранее определенную вашу виновность. Факт оскорбления полицейского комиссара и сержанта неоспорим, а потому, по убеждению суда, должен последовать и обвинительный приговор, но соразмерность наказания в руках трех судей, перед которыми вы завтра предстанете. Значит, задачей вашей должно быть, главным образом, расположить их к себе, а этого вы можете достигнуть только скромностью и выражением раскаяния.

Ночь перед судом я провел весьма тревожно, не будучи в состоянии ни на минуту уснуть.

В 9 часов пришли за мной, чтобы ехать в суд. Хотя заседание суда начиналось в 12 часов, но из Мазаса отправляли всех арестованных, вызываемых в суд и к следователям, много раньше, так что приходилось всегда ждать по нескольку часов. В здании суда для арестованных устроены специальные камеры.

Камеры эти не имели ни окон, ни мебели, и несчастные, запертые в них, должны были по нескольку часов проводить в темноте и стоя. Грязь и смрад в этих отвратительных чуланах невообразимые. Иногда они бывали до того переполнены, что в каждом из них помещалось по десяти и более человек. Водили арестованных в суд, к следственным судьям и к прокурору республиканские гвардейцы, исполняющие в суде обязанности жандармов. Это были большею частью старые унтер-офицеры, состоящие на сверхсрочной службе, люди крайне грубые. Водили они арестованных не иначе, как с закованными руками. Для этого у каждого из них имелись ручные кандалы в виде двойных железных браслетов, которые запирались ключом. К ним приделаны были цепочки, за которые солдаты и водили арестованных, как охотники водят собак. Исключений не делалось никому.

Суд исправительной полиции в Париже имеет двенадцать отделений или камер.

Вот перед одной из них, восьмой камерой, и должен был я предстать.

Надо отдать справедливость французским судьям, - они крайне добросовестно относятся к изучение всего, относящегося к разбираемому ими делу. Это изучение позволяет им очень быстро решать дела: так что в один день каждое отделение решает двадцать, тридцать и более дел.

Исполнительная власть, хотя обязательно присутствует при всех разбираемых делах, но редко поддерживает обвинение, в особенности, если виновность ясна.

Мое дело, хотя и не представляло из себя ничего особенно интересного, как уголовный процесс, но являлось сенсационным, потому что обо мне писалось так много в газетах, и крайне интересовало парижскую публику.

Это привлекло в зал суда массу клубменов и горизонталок высшего полета⁴⁹. В этот день в суде можно было встретить всех известных спортсменов Парижа и самых шикарных кокоток, которые вообще редко посещают храм Фемиды.

Когда меня ввели в зал заседания, судьи уже сидели на своих местах. Длинный, покрытый зеленым сукном, стол, за которым сидели судьи, помещался на возвышении; по правую сторону сидел за особым столом товарищ прокурора, по левую сторону находилась скамья подсудимых, на которую подсудимые садились в том порядке, как были назначены их дела.

В этот день арестованных, судящихся перед восьмой камерой, было 23 человека, и так как мое дело должно было продлиться дольше других, то оно было назначено последним.

Суд творился быстро.

Не успеет обвиняемый встать перед судом, как он уже приговорен к нескольким месяцам, иногда даже годам тюрьмы, и председатель бормочет резолюцию и приказывает судебному приставу вывести обвиняемого и вызвать следующего. Оправдания бывают весьма редкими и исключительными явлениями. При этом, у всех этих обвиняемых, «завсегдатаев суда», большею частью не бывает защитников, за неимением денег, казенных же не полагается.

Нередко эти вечные клиенты выкидывают весьма комические сцены, вызывающие громкий смех не только в публике, но даже и среди судей. Так, например, в тот день один субъект обвинялся в краже кошек и продаже их потом под видом кроликов.

- Вы обвиняетесь в воровстве домашних животных и в мошенничестве, - говорит ему председатель. - Признаете ли вы себя виновным в этих преступлениях?

- Нет, г. председатель. Обвинение против меня формулировано неправильно.

- Как же это? Вы были пойманы на месте преступления, когда вы заманивали кошек и ловили их, причем в мешке, имевшемся при вас, найдено несколько обделанных уже кошачьих тушек, разве это не верно?

- Да, это верно, но здесь нет ни воровства, ни мошенничества. Я - охотник в душе, браконьер, но я не вор, а кошка не домашнее животное, а хищное животное.

- Но из следствия видно, что вы продавали этих «хищных животных» разным кухаркам за далеко не хищного кролика, обманывали их.

- Опять-таки, здесь нет никакого мошенничества, г. председатель. Мои покупатели были всегда довольны моим товаром, что доказывается тем, что они постоянно благодарили меня и заказывали мне снова принести им моих «кроликов». Где же тут обман, если обе стороны довольны? Да уж если привлекаться за такой невинный обман, то привлеките, г. председатель, раньше вашего портного.

- Это за что же?

- Да за то же самое.

- Как за то же самое? Он мне кошек не продавал.

- Но зато он продает вам мех белых кошек за горностаев, и от моего опытного взгляда не ускользнет это, глядя на меховую опушку вашей судейской мантии. Тут только одни хвостики горностаевые, а мех кошачий.

В зале общий хохот, а кошачьего охотника приговаривают к двухмесячному тюремному заключению.

Таких курьезов, вызывающих общий смех, было несколько, и вели они большей частью к тому, что балагурам этим за их юмор и остроту сбавлялось наказание.

Наконец в три часа все двадцать два моих компаньона по скамье подсудимых были осуждены и уведены из зала суда, и председатель обратился ко мне с обычным вопросом:

- Ваша фамилия, имя, звание?

Я ответил ему на это, а также, признав себя виновным в нанесенных мною оскорблениях действием полицейскому комиссару Бенаге и сержанту Флоке, стал объяснять самое происшествие, а также и причины, вызвавшие его, но председатель не дал договорить и, перебив меня, сказал:

- Мы все знаем. Садитесь.

Затем, обратясь к судебному приставу, велел ввести в зал свидетелей.

Свидетели были: полицейский комиссар Бенаге, сержант Флоке, Мадлен и мой грум, англичанин Роберт Джаксон. Первые двое были вызваны обвинительной властью, Мадлен и Роберт - защитою. При появлении Мадлен, бледной, видимо расстроенной, одетой в черное, меня охватила страшная грусть, и я, глядя на нее, еле-еле удержался от слез.

Первым был допрошен комиссар. Он не стеснялся в своих выражениях и старался всячески доказать, что нанесенное мною ему оскорбление не было им вызвано и, по его словам, он был со мною чересчур любезен: предложил мне даже стул при входе моем в кабинет, чего он как официальное лицо не был обязан делать. В том же духе дал свои показания и сержант Флоке, допрошенный после своего патрона.

Показания Мадлен, наоборот, клонились к моему оправданию; она не только свидетельствовала о нервном и неприличном поведении полицейских чинов по отношению ко мне, но доказывала, что именно это поведение и довело меня до прискорбного инцидента. Ее показание было замечательно осмысленно и, наверное, послужило бы лучше всякой защитительной речи, сказанной адвокатом, если бы меня судили с присяжными.

Но на этих трех судей оно, по-видимому, мало подействовало.

Последним был допрошен мой грум Роберт. Его показания касались только первого инцидента с сержантом Флоке, так как по приезде в полицейское бюро он оставался на улице, при лошадях, и ничего не знал о случившемся в комиссариате.

Рассказав подробно и довольно комично на ломаном французском языке, с примесью английских слов, обо всем виденном, он страшно возмущался поведением полицейского сержанта не по отношению ко мне, а по отношению к лошадям, уверяя, что в Англии за такое грубое обращение с чистокровными животными полицейский был бы наверное привлечен к ответственности и строго наказан. Конечно, это рассуждение грума вызвало смех в публике.

- Господа судьи, - сказал прокурор, - настоящее дело ясно и виновность подсудимого доказана. Но, кроме этого, на моей обязанности лежит вывод перед судом обстоятельств, уменьшающих или увеличивающих вину подсудимого, а также и характеристика его личности. Все это имеет значение и влияет на меру и степень наказания, применяемого судом.

По собранным мною сведениям и имеющимся у меня официальным документам, присланным русскими властями, оказывается, что сидящий в настоящую минуту на этой скромной скамье подсудимых суда исправительной полиции г. Савин, - человек далеко не скромный. Это не полудикий барин-самодур, давший волю своей необузданности, как это думали многие сначала. Нет!.. Это ярый противник закона и порядка, это русский нигилист, обвиняющийся в России не только в сопротивлении власти, но также в тяжком преступлении - поджоге своего собственно замка, за что его ждет там не несколько месяцев тюремного заключения, как здесь, во Франции, а веревка. О решительности нигилистов и всех ужасах, совершенных ими в их отечестве, достаточно известно всем. Я счел нужным упомянуть об этом, так как принадлежность обвиняемого к партии нигилистов не позволяет считать его случайным нарушителем закона. Он - человек, стоящий в открытой борьбе с законом и порядком, а таким людям снисхождения от суда быть не может, и я считаю справедливым назначить ему высшее наказание, определенное законом.

Начав с критического обзора речи своего противника, защитник старался убедить, что такой приговор неоснователен и даже противоречит закону, который ясно указывает обязанность суда не выходить из рамок разбираемого дела.

Закончил он свою речь просьбой принять во внимание то сильное раздражение, в котором я находился во время совершения проступка и, наконец, все страдания, перенесенные мною во время моего почти трехмесячного заключения. Оно, конечно, послужит мне весьма назидательным уроком.

В моем последнем слове я выразил раскаяние в совершенном мною и просил суд не наказывать меня слишком строго, а отнестись снисходительнее. После пятиминутного совещания судей между собою тут же за столом, председатель прочел резолюцию, по которой я приговаривался к трехмесячному тюремному заключению, причем не засчитывалось время, проведенное мною в предварительном заключении.

Услыхав это, Мадлен громко заплакала, а меня увели вниз, откуда вскоре отправили обратно в Мазас.

Не стану описывать подробностей дальнейшего моего пребывания в тюрьме в продолжение трех месяцев, которые я волей-неволей должен был посидеть в Мазасе по приговору суда. Дни тянулись так же бесконечно и однообразно, как и прежде, и единственным утешением были посещения Мадлен, которая, невзирая на холод и скверную погоду, аккуратно приезжала во все дни свидания, привозя мне книг, лакомств и всяких безделушек.

О выдаче моей первые два месяца ничего не было слышно, и мой адвокат уверял меня, что это прекрасное предзнаменование.

- Значит, - говорил он, - министерство, не желая отказать России ввиду заискивания перед ней в настоящее время французского правительства, затягивает рассмотрение дела до выхода вашего из тюрьмы, а тогда ищи ветра в поле.

Рошфор также успокаивал меня в моих опасениях по поводу выдачи.

- Будь спокоен, друг мой, тебя не посмеют выдать после всей полемики, бывшей в газетах.

Но вот в январе, когда мне оставалось каких-нибудь две недели до моего освобождения, меня как-то раз, утром, позвали в кабинет директора тюрьмы. Я застал там, кроме директора, еще какого-то пожилого господина с орденской ленточкой в петлице, которого директор тюрьмы представил мне как чиновника министерства внутренних дел.

- Я приехал сюда, - сказал этот господин, обращаясь ко мне, - чтобы вручить вам копию с декрета президента республики, в силу которого вы, по окончании срока тюремного заключения, будете выданы русским властям по обвинению в поджоге и уничтожении документов. - С этими словами он передал мне копию декрета, скрепленную надлежащими подписями и печатью министерства. Ошеломленный этим ужасным для меня известием, я вернулся в мою камеру, где со мной сделался нервный припадок. Я пролежал несколько дней в постели.

Мадлен узнала о случившемся из газет, которые подняли снова страшный шум из-за моей выдачи. Мнения их разделились: одни поддерживали министерство, говоря, что в присланных русских документах ничего не упоминается о принадлежности моей к нигилистической партии, почему находили выдачу мою совершенно правильной, так как возводимые на меня обвинения русскими судебными властями имели общеуголовный характер, а не политический, другие же, во главе которых стоял, конечно, Рошфор, возмущались этой выдачей, называя ее топтанием свободы политических убеждений и бюрократическим разбоем. Но эта газетная грызня не привела, конечно, ни к чему, кроме шума и бросания грязью друг в друга. Решение министерства, санкционированное президентом республики, было бесповоротно, и мне пришлось подчиниться ему и готовиться к отъезду в дальний путь.

Срок моему тюремному заключению истекал двадцать седьмого января, и в этот злосчастный день меня должны были увезти жандармы на германскую границу в Мец, чтобы передать там прусским властям для дальнейшей отправки в Россию.

Накануне рокового дня ко мне приехали проститься Мадлен, Рошфор и мой адвокат. Они выхлопотали у директора тюрьмы разрешение для Мадлен видеться со мною вместе с ними в адвокатской приемной и просидеть у меня более продолжительное время на прощание.

Бедная Мадлен была страшно убита этим новым постигшим меня несчастьем и хотела, во что бы то ни стало, ехать за мной. Но этого ей не разрешили, так как, по правилам перевозки арестованных, никто посторонний не может помещаться во время пути в отделении, отведенном для них и их конвоиров. Ехать ей в том же поезде, конечно, никто не мог запретить, но я первый был против этого и старался отговорить ее, в чем нашел поддержку со стороны Рошфора. Ее путешествие вместе со мною было совершенно излишне, так как я уезжал с твердым намерением бежать при первой возможности.

Я не мог предположить, чтобы при таком длинном пути, как от Парижа до Петербурга, не нашелся удобный момент, чтобы избавиться от моих конвоиров. В случае же, если бы мои надежды не осуществились и меня бы довезли до места назначения, Мадлен могла бы приехать в Петербург и там ожидать моего освобождения. В оправдание русским судом по обоим возводимым на меня пресловутым обвинениям я был уверен, бежать же хотел я не из-за страха перед судом, а только чтобы отвратить скандал и то горе, которое причинит моим бедным родителям мой приезд в Россию и содержание в тюрьме до суда. В особенности я боялся за моего старика-отца, на которого мой арест в Париже так сильно повлиял, что с ним сделался удар.

Рошфор, как человек опытный по части побегов, бежавший, как известно, из Новой Каледонии, куда он был сослан за участие в коммуне⁵⁰, советовал мне, главным образом, запастись деньгами, чтобы по совершении побега я смог скрыться от преследований. Конечно, я воспользовался этим советом и взял у Мадлен тысячефранковый билет.

На другое утро, в семь часов, за мной пришли жандармы, которым было поручено меня отвезти до франко-германской границы, и я вместе с ними отправился на вокзал Восточной железной дороги. По приезде туда мы прошли прямо в отведенное для нас купе второго класса, где и расположились в ожидании отхода поезда.

Сопровождающие меня жандармы были старые волки. Они знали, что я русский офицер, а потому относились ко мне весьма любезно.

Национальные симпатии сменились вскоре личными, и жандармы мои искренно жалели и делали все, что от них зависело, чтобы хоть на время заставить меня забыть мое положение арестованного. На станциях они пускали меня свободно гулять, заходить в буфет и разрешали делать, что мне только хотелось.

В купе нашем появилось вино и разные закуски, купленные мною, и мы пили и болтали, как старые друзья.

Как ни дружен я был с моими новыми друзьями-жандармами, как ни казался весел, беззаботен, мысли мои были всецело направлены на план бегства. Проезжая раньше неоднократно по этой линии железной дороги, я знал, что у германской границы нам придется проехать несколько длинных туннелей. План мой состоял в том, что, как только поезд наш войдет в один из этих туннелей, я, благодаря темноте, незаметно для моих конвойных отворю дверцу вагона со стороны свободного второго пути и выпрыгну на ходу. Конечно, решение было крайне рискованно, но без риску я не мог рассчитывать на свободу, а потому надо было отважиться на этот способ бегства.

На станциях, на которых мы выходили, я подробно рассмотрел и изучил устройство запоров в вагонных дверцах, чтобы быть в состоянии скоро и без шума отворить их.

Вагоны во Франции устроены, <не> как большая часть у нас; там проходных вагонов вовсе нет, а они разделены на купе в восемь мест каждое, в которые входят с обоих боков, как на некоторых мелких линиях, например, на Балтийской дороге у нас. Таким образом, сидя у открытого окна вагона, мне достаточно было, при входе поезда в туннель, спустить руку с наружной стороны, чтобы достать ручку двери, отворить ее и затем спуститься на подножку вагона, а с нее уже спрыгнуть. Конечно, прыгать должен был я, в силу закона инерции, вперед и с возможно большей силой. При таком прыжке и благоприятных обстоятельствах падения я мог только ушибиться. Но было еще одно обстоятельство, кажущееся с первого взгляда пустым, но имевшее огромное значение: надо было найти предлог держать окно открытым.

Будь на дворе тепло, дело было бы другое, но день был холодный, пасмурный, по временам шел снег, так что без особой причины не было никакой надобности отворять окна. Вот эту-то причину надо было найти во что бы то ни стало, и я ее вскоре нашел. Сначала я стал жаловаться на головную боль и кружение, а затем стал притворяться, что меня тошнит, и для этого отворял беспрестанно окно и высовывался в него.

Тошнота все как бы усиливалась, и мои спутники предложили мне оставить окно отворенным, а так как из него сильно несло холодной сыростью, то они, закутавшись в свои плащи, сели в противоположный конец купе. Время подходило к вечеру. Мы уже проехали Эперне и из богатых равнин Шампаньи въехали в гористую, поросшую лесом местность. Это были Вогезы, а за ними следовала уже граница Франции с Лотарингией.

Поезд наш мчался на всех парах, поминутно пропадая во тьме многочисленных тоннелей.

«Пора действовать, нечего мешкать», - думалось мне, и я пододвинулся к окну.

С оглушительным свистом и треском мы снова въехали в длинный тоннель. Спустить руку за окно, отпереть дверцу вагона и спуститься на ступеньку, было делом нескольких секунд. Меня охватило холодным, сырым воздухом подземелья, темь была непроглядная, так что даже не было видно стены тоннеля, что мешало мне соизмерить прыжок; но нечего было делать, надо было прыгать, всякая минута была дорога.

И я прыгнул в эту тьму.

Хотя я и стал сначала на ноги, но от страшной силы инерции я не мог на них удержаться и несколько раз перекувырнулся через голову, причем больно ударился плечом о рельс свободного пути, на который упал. Ошеломленный, разбитый, я все-таки не потерял сознания, немедленно вскочил на ноги и без оглядки побежал к выходу их тоннеля, но от страха и потрясения мне захватывало дух, и ноги подкашивались подо мной, так что невольно пришлось мне убавить шаг; при этом я почувствовал страшную боль в правом плече. Выйдя из тоннеля, я присел на сложенные близ пути шпалы и стал ощупывать разбитое плечо и, к ужасу своему, убедился, что сломал ключицу. Боль была нестерпимая. Но сознание опасности дало мне силу побороть боль, так как я понимал, что оставаться мне тут было немыслимо, надо было во что бы то ни стало удалиться от линии железной дороги вглубь страны.

Гористая, покрытая лесом местность, в которой я находился, представляла, конечно, большое удобство, чтобы скрыться, и, не сломай я ключицы, я счел бы себя в эту минуту совершенно обеспеченным в этой глухой местности.

Но страшная боль, причиняемая мне при малейшем движении, заставляла меня идти очень тихо и часто даже останавливаться. Наступившая вскоре ночь ухудшила и без того незавидное мое положение. Не зная местности, я проплутал всю ночь в этой гористой трущобе. Держался я на север, зная, что в этом направлении должна находиться невдалеке бельгийская граница.

Сколько я прошел в эту ночь, определить не могу, но думаю, что сделал, по крайней мере, верст сорок. Больших сел и деревень я не встречал, но часто проходил мимо небольших поселков и отдельных ферм, в которых не мог ничего узнать, так как все давно уже спали, и только собаки с лаем провожали меня за околицу.

Когда совершенно рассвело, я добрался до широкого шоссе, обсаженного пирамидальными тополями. Пройдя верст десять по этому шоссе, я дошел до большого села, где и зашел, чтобы отдохнуть и подкрепиться, в кафе. Здесь молодая девушка, прислуживавшая гостям, на вопрос мой «Далеко ли отсюда до бельгийской границы?» ответила удивленно:

- Вы хотите сказать до французской границы?..

- Как до французской? Разве здесь не Франция?

- Нет, - ответила она, - наше село в Бельгии. Французская граница от нас в пяти километрах.

Легко понять радость, которую произвели на меня эти слова горничной. Я был в Бельгии! Я был спасен!

Изнемогая от боли, я прежде всего осведомился, нет ли поблизости доктора или больницы, куда я мог бы обратиться, чтобы сделать перевязку сломанной ключицы, и узнал, что доктора я могу найти в ближайшем городе, отстоящем от села в пятнадцати километрах, но также могу обратиться и в близлежащий иезуитский монастырь св. Игнатия, где есть небольшая монастырская больница и прекрасный врач-монах.

Записки корнета Савина: Предисловие публикатора | Содержание | 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 | Валя. Быль. | Послесловие публикатора | Примечания | Фотоматериалы