Прошел Новый год. Незаметно уплыло и крещение. В Александровке эти праздники не встречали — ни вечеринок, ни песен, ни самогона. Никто не готовил, даже вино было редкостью. Почти во всех хатах недостаток в еде, а в некоторых голодно. На селе тихо. Ночи морозные. Звезды блещут ярко. Окна всех хат освещены, везде на постое румынские солдаты и офицеры, отступающая румынская воинская часть.

Напротив нас, у агронома, стоят офицеры. Слева через дорогу у Матушевич — офицеры, у Хорунжего — офицеры, а дальше — капитан-интендант и другие. Воинская часть, вероятно, будет находиться на селе несколько дней.

У Василия на кухне тепло, но заходить погреться опасаемся, там румынский капрал ужинает. В нашей комнатушке холодно. Сидим на соломе, укутавшись в тряпье, ежимся от холода и ждем, когда судьба избавит нас от непрошеных гостей? Капрал ушел, затем вернулся с товарищами и приказал нам перейти к Василию на кухню, а они, мол, займут нашу комнатушку. Перенесли наш скудный скарб на кухню, кое-как разместились. Тесно: девять человек на маленькой кухне, но зато тепло, даже сняли с себя верхнее. Два румынских офицера в чине локотинентов. Один из них врач, другой — инженер. Наша Маруся и ее сестра выросли в молдаванском селе, объясняться с офицерами им легко. Врач говорит по-немецки, я могу с ним беседовать. Врач похож на еврея, а инженер — типичный румын с черными большими глазами. По-румынски я понимаю, но говорить мне трудно, и я прислушиваюсь к разговору врача с Марусей:

— Вы евреи?

Маруся бледнеет.

— Да, я врач, и меня сюда назначили для борьбы с тифом. А это моя семья!..

— Не волнуйтесь! Мы вас не тронем! Мы не немцы!.. Я сам из евреев!..

Я с недоверием посмотрел на него.

— Можете мне поверить! У нас в Румынии евреев не трогали, если бы не немцы, и здесь не трогали бы. В румынской армии много евреев-врачей. Сейчас мало… Большинство погибло!..

— Это правда, что был приказ больше евреев не убивать?

— Да, такой приказ будто был, но немцы с этим не считаются!.. А мы и без приказа никого не трогаем!.. Румыны ненавидят немцев, и теперь стали понимать, в какую пропасть их завела немецкая политика. Я с вами откровенен потому, что вы, еврейка, столько испытавшая, на нас не донесете!

Маруся горько усмехнулась:

— Вы должны понять, что еврей теперь боится даже показаться перед немцем.

— Это я понимаю, поэтому разговариваю откровенно!

— Тогда скажите так же откровенно, когда окончатся наши мученья?

— На мой взгляд, и по мнению моего товарища, война должна скоро окончиться!..

— Почему вы так думаете?

— Сейчас идут тяжелые бои, нас бьют. Мы отступаем. Румын скоро на фронте не будет. Мы, вероятно, на фронт больше не пойдем, а, может быть, даже заключим с русскими перемирие… Немцам неделю назад устроили второй Сталинградский мешок, в который попали десять дивизий. А может и больше… В Корсунь-Шевченковской… Около трех недель там шли ужаснейшие бои… Немцы, как нам рассказали по секрету, только убитыми потеряли 60 тысяч, о пленных и говорить нечего!.. Мы удрали, а вся техника попала к русским!

Вмешался инженер:

— Воевать с русскими наши не хотят, и, вероятно, скоро от немцев отойдут! Немцы нас посылают в бой, а сами остаются сзади… Когда мы начинаем отступать, немцы стреляют в нас…

— В общем, гитлеровцам капут! — закончил врач.

— Евреев на селе много? — спросил меня инженер по-немецки.

— Всего одна семья — наша!

— Вам беспокоиться нечего, пока мы здесь. Вам нужно бояться только немцев, если они будут отступать через ваше село! — сказал врач, прощаясь.

После ухода офицеров пришел агроном Липский и сказал Марусе, что нужно немедленно пойти к капитану-интенданту.

— Он заболел, хочет полечиться у русского врача!.. Ему сказали, что вы профессор. Он предпочитает лечиться у профессора, а не у своих неучей-врачей! — агроном ехидно улыбался.

Маруся пошла к капитану. Никто из нас не спал, когда она вернулась поздно ночью. Молча улеглась спать. Мы ее не расспрашивали в присутствии Василя и Коти, а утром, когда Котя ушел погулять на улицу, Маруся рассказала:

— Гнусная история. Капитан оказался вполне здоров. Принял меня за столом, уставленным водкой, винами и закусками — колбаса, консервы, белый хлеб, шоколад и всякие вкусные вещи, как в мирное время. Когда я спросила, чем он болен, он ответил: «Потом расскажу, а пока кушайте и пейте!..» Налил водки… Я отказалась. Налил вина — поблагодарила и снова отказалась. Он настаивал, тогда я немного выпила и закусила… В комнате никого не было. Капитан начал рассказывать гнусные анекдоты и попытался обнять. Я отодвинулась. Он продолжал настойчиво ухаживать… Мне это надоело, и я сказала, что больна нехорошей опасной болезнью. Только тогда он отстал и отпустил меня. Это меня продали капитану за колбасу агроном и Иван Котенко, муж Нины…

***

Иван Васильевич Цибульский заставил нас переехать на квартиру к бабке Федоре Валевской. И не только нас, но и Старикову, медсестру, и портниху Пембек, работавших в Новоселовке. Восемь человек в маленькой клетушке бабки Федоры, но мы мирились, — в Доманевском или Карловском лагере было хуже. Маруся с медсестрой занимались медицинской практикой, остальные женщины вязали и шили для сельчан, а я работал в колхозе. Когда работы не было, я, захватив детские саночки и веревку, отправлялся за село ломать стебли подсолнуха. Заготовка топлива занимала у нас много времени, но другого выхода не было.

Но вот все румыны из села ушли на Доманевку. Через два дня колхозники уже знали, что румыны — военные и гражданские — оставляют Украину и возвращаются в Румынию. Поговаривали, что румыны даже заключили перемирие с русскими, что немцы, по своему обычаю, румын надули и отобрали у них так называемую Транснистрию, что через два-три дня тут будут уже командовать немцы.

Еще прошло пару дней, и от пришедших из Доманевки узнали, что румыны из Доманевки эвакуировались. Забрали с собой только несколько румынских евреев, а остальных оставили в лагерях на съедение немцам.

События следовали одно за другим.

***

Март 1944 года. Снег быстро растаял. Частые дожди. Слякоть, бездорожье. Людей на улицах не видно. Все сидят по хатам, ждут хорошей погоды. Дорожек нигде нет, и перейти улицу невозможно. Всюду вода, ручьи. И все-таки из Доманевки и Первомайска доходят новости о положении на фронте. Бои идут на юго-западе. Южный Буг, Днестр, Прут, Серет. По вечерам с улицы видны зарницы орудийных выстрелов. Слышны глухие раскаты взрывов. Сто, может быть, сто пятьдесят километров отсюда! Близко, близко!

На селе только власть Цибульского и агронома Липского, который уже пакует для побега пожитки. Румын нет, только изредка мимо села проходят одиночные немецкие машины, отдельные группы немецких солдат.

Но вот прибыло много машин с немцами, и даже конная часть, удирающие от русских немецкие колонисты, служившие у оккупантов полицаи и главы сельуправ, примари трудобщин и даже «добровольцы» немецкой армии — власовцы. Все на подводах, запряженных каждая в четверку лошадей. Подводы набиты грузом, переполнены мукой, свиными тушами, сундуками, вещами — до отказа. Сзади подвод тянутся коровы, телки, запасные лошади. Подводы покрыты от непогоды крышами из натянутых воловьих шкур. Из этих будок на подводах выглядывают женщины, а иногда дети. Разместились по хатам. Лошадей поставили по конюшням. К нам в хату никого не поставили, и так негде было, как говорят, яблоку упасть. Только конюшню использовали. А везде по дворам — полно людей. Везде по селу идет непробудное пьянство. Немецкие солдаты обходят хаты и требуют «шнапс», «яйки». Удирающие пособники гитлеровцев награбили население на местах и на подводах имеют все. И сейчас только пьют, едят да волочатся за женщинами.

Мы, евреи, из хаты не выходим, боимся. Бежать отсюда невозможно и некуда. Уйдем по дороге — расправятся отступающие немцы. Сидеть здесь — опасно. Единственный выход — поодиночке рассыпаться по отдельным хатам, чтобы никто из отступающих не узнал, что мы евреи. Но надежд на то, что нас примут, мало, из боязни перед немцами, учитывая приказ вешать всех, кто прячет евреев, и, кроме того, опасения, что местные антисемиты вроде Котенко и агронома Липского укажут немцам каждого еврея в отдельности. Посоветовавшись, решили пока остаться на месте.

Сидим как-то разговариваем. У стола вяжут свитера мать и дочь Пембек, Аня, Роха. Муся возится по хозяйству, я подкладываю солому в печь. Медсестра Старикова возится на печке с лекарствами, Котя играет с самим собой в шахматы, изготовленные из ниточных катушек. Открывается дверь, входят немецкий солдат и русский доброволец немецкой армии. Немец спихивает со скамейки Котю и усаживается, попыхивая трубкой. Доброволец долго стоит у дверей и пытливо осматривает каждого из нас. Долгое томительное молчание. Наконец доброволец спрашивает:

— Жиды?

Молчим. Все опускают головы. Лица матери и дочери Пембек покрываются красными пятнами.

— Я ведь спрашиваю! Отвечайте!

— Это итак видно!.. Да! — отвечает Маруся.

— Я обязан выполнить приказ фюрера — расстреливать всех жидов.

Доброволец уставился на нас злыми глазами, оценивая эффект от своих слов. От него несло водкой. Галочка заплакала, опустив голову на руки. Остальные молчали. Вдруг Маруся звенящим голосом гордо заговорила.

— Что ж! Если у вас сердце палача — расстреляйте!

— Успокойтесь! Я могу спасти только двух-трех при одном условии… Если отдадите на сегодняшний вечер вашу Галочку!.. Она мне нравится… Согласны?

Галочка заплакала еще сильнее. Мать Галочки стала ее успокаивать и ответила:

— Дайте подумать немного!

— Хорошо! Приду вечером. Коммен! — позвал доброволец немца.

Ушли. Убедившись, что они завернули за угол, я вернулся в хату. Решили Галю спровадить к Мише Коновалову, а остальным остаться — положиться на судьбу. Пришла дочь Марко — председателя колхоза. Она учительница. Узнала в чем дело, и возмутилась.

— У нас комендант прибывшей немецкой части. Попрошу этого убийцу унять. Такого приказа «убивать евреев» сейчас нет… Это было в первое время! Это делают эсэсы, а тут эсэсов нет!.. Успокойтесь!.. Он больше не придет!

И действительно, доброволец больше не приходил. Утром его нашли в канаве, пьяным и раздетым. К нам позже заглянула учительница и рассказала, что этот доброволец в тот же вечер обобрал немецкого офицера, его арестовали, разоружили и отправили в лагерь для военнопленных.

***

Немецкая воинская часть из села ушла. Остались лишь эвакуирующиеся на запад с немцами. Непрерывные дожди. Дороги размыты.

Наступал вечер, когда в дверь постучали.

— Откройте, Иосиф! Немцы не стучат, когда им нужно в квартиру! Они просто врываются!..

Я открыл. Вошли евреи из Доманевского лагеря, изможденные, бледные, обросшие, босиком. Семеро: двое мужчин, остальные — женщины.

— Идем, куда глаза глядят! В Доманевке оставаться нельзя. Все немецкие части проходят через Доманевку!.. Нам нужно в такое село, где немцы не проходят! Нам нужно в глушь!

— Здесь такой голова, который не допустит посторонних!

— Мы и не думаем оставаться! Немного отдохнем, — у вас тут и переночевать негде!..

— Оставайтесь до утра, отдохните! Стеснимся, — кажется, привыкли в лагере!..

— Нет, удобнее уходить ночью и ходить ночью, чтобы нас меньше видели днем… Ночью национальность не заметна!..

— А как остальные из Доманевского лагеря?

— Рассыпались по окрестным селам. Крестьяне их прячут, хоть и рискуют… Крестьяне изменились — меньше боятся.

***

Немцы на селе теперь частые гости. Немецкие части приходят, переночуют и отступают дальше на запад. Бои идут у Буга, у Вознесенска. Мы уже и днем часто слышим канонаду из-за Буга, а по вечерам небо окрашивается в кровавый цвет, подернутый дымчатой пеленой.

Рассказывали про бои у Вознесенска, про издевательства немцев и добровольцев-калмыков над населением, о том, как этих калмыков наши окружили у Вознесенска и перестреляли как изменников. Рассказывали про русских партизан, про их подвиги, как немцы при одном только слове «партизаны» бегут без оглядки, про то, как наши преодолевают водные преграды, как действуют «катюши», про «котлы», которые устраивают немцам, что не сегодня — завтра здесь будут проходить последние отступающие немецкие дивизии и появятся наши.

— Только бы скорее — и мученьям конец!

У нас остались только Маруся, Аня и Котя. Остальные рассыпались по другим крестьянским хатам. Я перешел к Ване Чабанюку — пастуху. Несколько дней скрывался у него, а затем перешел в разбитую хату на краю села — к двум бедным сестрам. В этой хате никто не останавливался, внешне она скорее походила на развалившийся сарай, да и проход в жилую часть — небольшую клетушку — вел через хлев, где стояла худая корова. Чтобы жилье это не привлекало внимания, на нем вдобавок много было написано мелом по-латыни, от таких хат немцы уходили подальше.

***

И вот началось. Утром 27 марта 1944 года прибежала домой старшая из сестер и сообщила, что немецкие фельджандармы забирают всех мужчин до 60 лет, начиная с 14-летнего возраста. Фельджандармы обходят все хаты, ищут на горищах, в стогах соломы, в ямах — повсюду. Спрятавшихся расстреливают на месте. Угоняют коров, лошадей. Забирают птицу, продукты, все ценное имущество. Фельджандармы начали свою работу в конце села, со стороны Новоселовки. Все колхозники роют под скирдами ямы и прячут добро.

Я решил скрыться во что бы то ни стало.

Небольшая, почти пустая торба, кусок мамалыги, — и пока фельджандармы орудовали в противоположном краю села, быстро пошел к хате Миши Коновалова. Я помнил его обещание меня спрятать. У Коновалова сидели чужие, я отозвал его в сторону. Но он сказал, что уж места нет.

Я пошел в поле по направлению к Мунчелянам. Погода теплая, солнечная. Начинает пробиваться зеленая травка. Через минут двадцать быстрой ходьбы встречаю Аркадия Матушевича с торбами и сыном Володей. Матушевич бывший учитель, по возвращении из плена в последнее время работал секретарем сельуправы. Сын был конюхом в колхозе. Матушевич относился к евреям нормально, поэтому я мог его не опасаться. Он тоже хочет скрыться вместе с сыном.

Мы вместе дошли до долины, там нужно было перейти к стогам сена, расположенным у сгоревшего хутора Мунчелян. Присели в бурьяне, думая, что нас никто не видит. Но скоро к нам присоединились и другие крестьяне. Образовалась группа из 13 человек. Все притаились в бурьяне. Проходит час, другой. Выставленный наблюдатель дал знать, что приближается группа верховых, а вдалеке на дороге видна большая колонна людей, коров и лошадей, подгоняемая немцами. Верховые поскакали к нам. Немцы направили на нас автоматы.

— Кто вы? Партизаны? — спросил по-русски переводчик.

Матушевич ответил, что мы без оружия и согласно приказу эвакуируемся на запад.

— Тогда пойдемте вместе с нами на Дружелюбовку! — приказал переводчик.

Мы взяли торбы и пошли. Жаль было расставаться с родными местами, но ничего не поделаешь. Верховые ускакали, оставив нам двух сопровождающих и наказав, при попытке к бегству — стрелять. Уже под вечер пришли в Дружелюбовку. Нас поместили в лагере, организованном в колхозном сарае. Людей в лагере столько, что негде не только прилечь, но и присесть. А ноги болят так нестерпимо, что вот-вот упаду. Кое-как на ночь прикорнул у ног пригнанного сюда Вани Чабанюка — пастуха. Издалека слышен грохот орудий. Утром чуть свет приказали строиться в колонну. Только теперь я увидел, что здесь почти все взрослое мужское население Александровки и Новоселовки. Еще люди из других сел. Колонна почти из пяти тысяч человек.

Прежде, чем двинуться в путь, комендант фельджандармов приказал выйти вперед всем больным и старикам старше 60 лет. Вышло человек двадцать, но комендант освободил только трех. Двинулись в путь. Впереди — жандармы на лошадях, затем — коровы, быки и лошади с погонщиками, затем — мы, угоняемые на немецкую каторгу. Наконец, длинный обоз из так называемых добровольцев, бегущих с оккупантами. Всю колонну замыкали верховые фельджандармы.

Двигались быстро. Не прошло и часа такой ходьбы, как я уже начал задыхаться и отставать. Это заметил немецкий солдат и ударом приклада заставил меня догонять свой ряд. Я попросил его по-немецки посадить меня на подводу, так как я стар, и немного болен. Я не поверил своим ушам, когда услыхал его согласие. Солдат помог мне влезть на подводу. Я поблагодарил. Солдат ускакал вперед и вскоре вернулся с офицером.

— Вы говорите по-немецки? — спросил офицер.

— Да, я знаю немецкий язык, только литературный, но знаю его свободно.

— Где вы научились языку?

— В коммерческом училище, а затем в университете, который окончил в 1910 году.

— Позвольте узнать вашу профессию?

— Профессор! — неожиданно для себя ответил я.

— Очень приятно, господин профессор, комендант колонны приказал вам быть переводчиком!

— Хорошо! Поблагодарите коменданта за доверие и передайте также просьбу меня пристрелить, если меня заставят ходить пешком. Я больной и голодный человек.

— Не беспокойтесь, господин профессор! Вы будете ездить, а не ходить пешком, и будем немного вас подкармливать.

Офицер тут же ломаным русским языком приказал ездовому меня возить и давать кушать. Для убедительности он погрозил нагайкой.

Офицер с солдатом отъехали. Колонна продолжала двигаться на запад — почти без остановок в пути. К вечеру прибыли в Ширяево, Всех поместили на ночлег в трехэтажном здании школы и на площади вблизи школы. Часовые не допускали к нам никого из местных.

Быстро уснул на голой земле и не заметил, как промелькнула ночь. Утром пошел дождь, но это не помешало жандармам построить колонну на площади и произвести подсчет. Не хватало около 50 человек — сбежали.

Комендант, рыжий высокий офицер, приказал перевести колонне приказ, что при попытке совершить побег, будут расстреливать. Я перевел. После этого подвели к коменданту двух деревенских парней с мешками на плечах. немецкие солдаты нашли их в погребе разбитого снарядами дома рядом со школой. Парни объяснили, что хотели в погребе оправиться, но комендант им не поверил и приказал расстрелять. Парни стали просить прощения, но комендант был непреклонен. Их отвели к забору, развернули лицом к стене. Два жандарма по команде дали залп. Смерть была мгновенной.

Привели еще одного парня. На вид — интеллигентный. Он был бледен как смерть. С трудом держался на ногах. В руках держал какие-то документы. Комендант эти документы выхватил и стал читать.

— Ничего не понимаю! Переводчик! Господин профессор! Прочтите и переведите!

Я прочел, что парень уволился со службы в Крыму и возвращается на родину. Датирована 1941 годом. А перевел, что выдано «полицией, что «бежал от большевиков». Парень был без мешка с продуктами, это дало мне возможность сказать коменданту, что парень не из нашей колонны, а спрятался просто из трусости. Комендант приказал освободить и отпустить парня.

Колонна двинулась дальше. Дождь превратился в ливень, но, несмотря на это, пришлось быстрым шагом идти по болотам и воде. Лошади с трудом тянули тяжелую кладь. Возчик Иванов — бывший примарь трудобщины, раскулаченный при советской власти, и сыновья его сошли с подводы. Они с укором посмотрели на меня, как бы приглашая последовать их примеру, но я молча показал им порванные постолы и отвернулся. Вскоре дождь прекратился, и потянуло холодком. Мы уходили, а вслед за нами бухали снаряды. Как будто фронт гнался за нами. Вот-вот нас окружат, и мы будем свободны! Но мы шли на запад без отдыха целые дни. Лишь ночью отдыхали, окруженные отрядом жандармов. После нескольких дней тяжелого пути прибыли в село Бугай. Посыпал густой снег. Не прошло и часа, все покрылось снегом.

***

Как будто весны и не было. Зима, настоящая зима. Снежный буран. Холод. Твое дыхание падает на землю в виде снега. Все село Бугай запружено машинами: тягачи, грузовики, легковые машины, танки, самоходные пушки. Их сотни, тысячи. Перед нами — высокая гора, ведущая на Гребеники Тираспольского района. На эту гору пытаются взобраться на машинах немцы, но не удается. Машины скользят назад, перевертываются и падают в пропасть. Немцы пытаются помочь машинам, но сами скользят, земля под снегом покрыта льдом. Они растирают уши руками, хлопают себя по телу, стараясь согреться, стучат своими громадными ботинками друг о дружку и снова пытаются помочь машинам взобраться на гору. Много техники попорчено, почти негодные машины взрывают гранатами. Целое кладбище взорванных машин.

Меня и возчиков поместили в колхозной кузне. Вместе с нами — несколько цыганских семей. Много плохо одетых детей, их черные глазки печальны. Дети дрожат от холода и забиваются поглубже под лохмотья. Мы попросились к цыгану-кузнецу в хату. Вход в нее был из кузни. Хозяин согласился, освободил мне место у стола. Тепло, и я снимаю дырявое пальто.

В хату врываются фельджандармы, проверяют паспорт у кузнеца. Убедившись при моей помощи, что кузнец не цыган, а молдаванин, говорят мне по-немецки:

— Господин профессор! Больше в хату никого не пускайте! Здесь будут ночевать кроме вас два офицера. А цыган из кузни мы выгнали на улицу! Пускай идут в Бессарабию!

Я молчал и думал, куда эти голые дети и женщины пойдут в этот ужасный мороз? Босиком по снегу. Жандармы ушли. Я разговорился с кузнецом.

— Спасибо, что помогли, и меня с семьей не выгнали на мороз, в этот глубокий снег! Никогда не забуду этой помощи!

— В дни несчастий надо помогать друг другу. Но, к сожалению, человек человеку — волк.

— Неверно! Это только у немцев, этих зверей, а у нас нет!

Худенькая цыганка — жена кузнеца — выкинула на стол из котелка снятую с огня мамалыгу.

— Покушайте! Для гостя дорогого и соли не жаль! Еще осталось немного — сейчас подам! И чесноку дам!

Я поел горячей мамалыги с жадностью. Согрелся, и почувствовал, что клонит ко сну.

— Скажите, господин профессор, что мне теперь делать? Ведь нас, цыган, сейчас гонят, как и всех вас. Правда?

— Правда! Но, может быть, и не сейчас, а через несколько дней. Если узнаете, что фельджандармы гонят мужчин из вашего села — спрячьтесь на пару дней. Вы спрячьтесь, женщин не трогают! Только запаситесь сухарями! Через пару дней здесь будут наши! Только молчите!

— Спасибо! Я так и думал!

Я уснул, сидя у стола. Рано утром всю колонну погнали помогать вытаскивать руками немецкие машины на гору. Но колонна мало помогла, машины за ночь примерзли к грунту, их трудно было оторвать.

Нас погнали через Гребеники на Тирасполь. Поднявшись на гору, мы видели торчавшие из снега трупы цыган. Женщины, дети, старики… У трупов открыты глаза, в них ужас… Вся дорога до Гребеников, а затем и до Тирасполя усеяна тысячами машин, большей частью испорченных, взорванных. Ходьба по глубокому снегу, а в некоторых местах — по твердым грудкам утомляет не только колонну, но и сопровождающих жандармов, все еле волочат ноги. Многие не выдерживают и падают от усталости. Их поднимают прикладами и нагайками. Долго тянется этот путь. После полудня проходим разрушенный Тирасполь. Пушкинская улица. Здесь много моих знакомых и друзей. Я каждый кустик знаю. Не бежать ли? Это сравнительно легко сделать. Но как меня встретят? Спрячут ли? Да и дома ли? Может, многие за эти годы умерли или погибли, или на войне сражаются.

Мы остановились, ожидаем приказаний коменданта. Я внимательно наблюдаю. Почти у каждых ворот немецкие часовые. Значит, бежать бесполезно. Приказ двигаться на Парканы, мечты о побеге улетучиваются. Проходим Тираспольскую крепость, минуя Закрепостную Слободку. Здесь копают окопы тысячи гитлеровских рабов. Копают противотанковые рвы, ставят громадные пушки, замаскировывая их в садах между деревьями. Проходим мимо Терновки и скоро будем в Парканах. Немцы спешат нас переправить через Днестр в этом месте, в плавнях. Они ожидают ожесточенных боев. Приближаемся к Парканам — селу болгар-огородников. Это село я хорошо знаю. Оно все во фруктовых садах и виноградниках. Летом, а особенно осенью, здесь настоящий Эдем. Попадешь в сады — и никакая сила отсюда тебя не вытянет. Все в зелени, золотой ранет или шафран своим соком опьяняет, а золотистый сладкий напиток розовый шашлы или карабы заставляет забыть все горести мира.

***

Колонна с трудом приплелась в Парканы. Наступал вечер. Зажглись на небе звезды. Высоко взвивались разноцветные ракеты. Слышны взрывы бомб и снарядов. Стало теплее, снег начал таять. Непролазная грязь. Оцепили квартал, нас всех распределили по дворам. Мы с возчиком поместились в крестьянской хате. При лампадке беседовали с хозяевами. Где-то близко упал снаряд. Все в доме задрожало. Посуда со звоном покатилась на пол. Несколько стаканов и блюдец разбилось. Выскочили на двор. Напротив, через улицу горел дом. Хозяин выбежал за ворота и через полчаса, вернувшись, рассказал, что снаряд уничтожил дом соседа, убил корову, тяжело ранил старуху. Счастье, что хозяева были в саду, не успели войти в хату.

— Скоро русские будут здесь! — кончил свой рассказ хозяин.

Я взглянул на возчиков, Иван был бледнее смерти, а у его сыновей подергивались скулы. Бывший примарь-кулак не очень радовался возвращению наших. Я улыбался.

— Напрасно радуешься! — сказал Иванов. — Большевики еще далеко, а немцы достаточно сильны! По укреплениям видно, они готовятся дать здесь сражение красным, всыпать им по первое число! Нам нужно отсюда скорее убираться за Днестр, а не то и нам попадет!

— Водная преграда — Днестр — и эти укрепления для большевиков значения не имеют. Днепр и Буг — реки более широкие, и немецкие укрепления на них были более мощными…

— Вы, я вижу, большевик, будьте осторожнее!..

Я замолчал, вспомнив, с кем имею дело.

Утром нас снова построили и повели к реке. Комендант посадил меня на другую подводу смотреть за вещами немецких офицеров. Часть солдатских вещей поместили на подводу Иванова. Наши подводы были последними в колонне. В конце села комендант приказал всем идти к реке, а нашим трем подводам с солдатскими вещами въехать во двор, где помещалась комендатура. Меня позвали к коменданту в контору.

— Господин профессор! — обратился ко мне комендант, улыбаясь. — Я и мои солдаты здесь сменились, и передаем колонну русским полицаям. Вам придется их догонять.

— А нельзя ли меня отпустить? Я больной и старый. Еды у меня нет никакой. Буду за вас молиться.

Комендант подумал и сказал:

— Перейти фронт вы не сможете. Или наши, или красные вас подстрелят. Оставаться здесь невозможно, — будут бои, ожесточенные. Я вам дам бумагу, что вы эвакуируетесь добровольно. Отберите людей с подводами и направляйтесь в Бесарабию. Там, на свободе, без полицаев, будете выжидать. При удобном случае вернетесь к своей семье. Довольны? Вы напоминаете моего отца — старика-профессора.

Я поблагодарил. Вышел во двор, спросил Иванова и других подводчиков, согласны ли они добровольно эвакуироваться за Днестр, без полицаев и вообще без конвоя. Подводчики с радостью приняли предложение. Я сказал, что получу сейчас документ от коменданта, и нас там, в Бесарабии, никто не будет трогать.

— Мы там устроимся и будем жить, как боги в Одессе! Мука и жиры у нас есть. И вас будем кормить, господин профессор! Вот что значит уметь говорить по-немецки! — восторгался один из подводчиков.

Через несколько минут удостоверение и пропуск через Днестр были готовы, и мы направились к реке. Для переправы мы ждали в очереди подвод до вечера и вынуждены были вернуться обратно в Парканы.

***

Без немецкого конвоя, без жандармов. Это своего рода счастье, но я связан с подводчиками общим документом, связан тем, что они не дают мне умереть с голоду, везут на подводе. Ходить я уже не в состоянии. Счастье было бы еще больше, если бы наши части окружили Парканы, и прекратились наши мучения. Мы остановились у того же хозяина на квартире. Пока возчики поили и кормили лошадей, поили корову и доили ее, я разговорился с хозяином:

— Дети у вас есть?

— Два сына. Оба в Красной Армии. И зять там же. Дочь очень тоскует по мужу. Когда уже война кончится? Не знаете?

— Думаю, скоро «их» выгонят из России, пойдут дальше и закончат войну.

— Живы ли сыновья и зять? От них писем нет уже три года… Жена днями и ночами плачет… Ее единственное утешенье — внучек. Ему четыре года минуло… Хороший внучек! Уже виноградные кусты чистит, за домом смотрит… И собаку накормит!..

— А дочь что делает?

— Она в Тирасполе на консервном заводе работала, а сейчас дома, по хозяйству… Работы много, а моя жена — старая и больная.

Вошли возчики, сказали, что снаряд упал на третьей улице, покалечил много людей. Надо утром выезжать на мост, переправиться через Днестр.

— Зачем спешить? Оба моста — понтонный, и железнодорожный — сейчас трудно пройти, все запружено немецкими войсками, тысячи повозок и колонны стоят уж несколько дней в очереди. Как же вы пройдете?

— Мы видим, к чему вы клоните, — сказал с раздражением Иванов, — вы просто большевик и хотите нас предать в руки большевиков! Или мы едем утром, или я сообщу немцам, кто вы!

Согласился ехать. Я был уверен, что у Днестра разыграются ожесточенные бои, и все равно здесь негде будет скрыться. Рано утром мы стали в очереди подвод, чтобы перейти Днестр. Очередь тянулась километра три-четыре. В этот день тоже мост не переехали и вернулись на старую квартиру. Снова тревожная ночь с падающими на село снарядами и налетами советской авиации. Задрожала земля. Мы выбежали из хаты. За нами звон разбитых стекол и посуды. Взорвался снаряд, снопы пламени взвились к небу. Иванов запряг лошадей, приказал всем сесть на подводу, и мы снова отправились в очередь на переправу. К утру мы были лишь в конце села, а до моста еще оставалось четыре километра. Целый день в очереди, — к вечеру продвинулись лишь на два километра. Сырая, дождливая погода, — мы продрогли. Иванов решил на село больше не возвращаться и из очереди не выезжать. Простояли всю ночь, лишь к утру продвинулись дальше. Наконец стали приближаться к спуску в плавни.

Со стороны колхозного сада, через виноградники пробирается группа цыган. Немецкие солдаты, наблюдающие за порядком в очереди, кричат им что-то. Цыгане не понимают и продолжают приближаться.

— Алт! — кричит один из офицеров.

Цыгане в разноцветных лохмотьях продолжают идти. Раздаются автоматные очереди, и цыгане падают на землю. Маленький цыганенок поднялся, побежал обратно, но пуля его догнала. Подводы стали спускаться вниз. Дорога изрыта снарядами, лошадей нужно вести за поводья. Слезаем с подводы и шлепаем по болоту. Идем дорожкой по лесу. Кругом немецкие солдаты греются у костров.

Наконец мы у понтонного моста, где у каждого проверяют документы. Невольно оглядываюсь назад. Щемит сердце, больно, что приходится уходить все дальше. Переезжаем мост. Орудийные раскаты, грохот разрывающихся бомб, одиночные выстрелы остаются позади. Въехали на берег, поднимаемся в гору. Снова оглядываюсь назад, но из-за невольных слез ничего не вижу.

— Что вы плачете, господин профессор? — ехидно спрашивает Иванов.

— Ударился ногой о камень... Теперь трудно будет ходить.

Въехали в предместье Бендер.

***

Наших три подводы, 11 человек, 8 лошадей и две коровы расположились в пустом доме бежавших бессарабцев. В хате лишь пара разбитых шкафов и пустые бутылки. Все устали, озябли от сырости и холодного дождя. Отдохнуть и согреться! Труба цела, соломы достаточно. Я топлю печь, пока ездовые пошли по пустым квартирам и сараям соседних домов в поисках корма для скота. Принесли достаточно кукурузы в мешках. Накормили, напоили лошадей и коров. Сварили суп в ведре, поели досыта и улеглись на соломе.

— Что же дальше, господин профессор? — спросил Иванов.

— Утром двинемся на Комрат, как указано в пропуске! И прошу вас, не зовите меня профессор! Здесь я — Иосиф Александрович.

— Ладно! Наконец я слышу от вас дельное слово! Это правда, что ваша жена была докторшей в Александровке и лечила родных Лени из Дружелюбовки?

— Какого Лени?

— А того, который едет на второй подводе. Они с Ваней рассказали, что приезжали в Александровку за ней и видали вас.

— Правда!

— Значит, вы жид?

— Нет! Я — караим! У меня есть документ!

— Но караимы — те же евреи!

— Караимы — это другая национальность!

— Вы не бойтесь, мы никому не скажем, что вы еврей.

— Я не боюсь, но караимы — другая национальность, происходит из хазар тюркского племени!

— Да нам все равно! Мы никому ничего не скажем, — Иванов захрапел.

Я стал подумывать, как от этих моих попутчиков скрыться. Представил, как одинокий, голодный, оборванный, странствую из села в село по Бессарабии, каждый солдат или жандарм может задержать и даже расстрелять по подозрению в том, что я еврей или партизан, или шпион.

— Из двух зол выбирают меньшее! Бог поможет! Они никому не скажут, тут в Бессарабии будут нуждаться во мне как в переводчике! — подумал я и решил продолжать странствовать с компанией Иванова.

Утром двинулись в путь.

— На запад, подальше от Днестра, где с минуты на минуту начнутся бои! — сказал Иванов, выезжая со двора.

Тысячи повозок, длиннейшие колонны мужчин, угоняемых немцами на каторгу в «фатерланд», военные обозы — все это двигалось по трем параллельным дорогам. Уже начинало темнеть, когда мы свернули в сторону и въехали в русское село Ивановка. Попросились в одну из хат переночевать. Отказали — негде. Попросились в другую. И тут отказ. К нам подошел уполномоченный села.

— Кто вы такие?

— Эвакуированные с Украины.

— Добровольно или принудительно?

— Добровольно-принудительно!

— Как это понимать?

— Очень просто! Если бы не уехали добровольно — отправили бы этапом под конвоем!

— А вы не полицаи?

— Полицаи у нас ходили в синей форме! А зачем спрашиваете? Мы не разбойники!

— Потому спрашиваем, что вчера у нас ночевали эвакуированные полицаи, сегодня уехали! Обворовали дом, забрали две бочки вина, зерно, муку, одежду, две коровы и кур.

— Еще раз повторяем, мы не полицаи! Нам красть не нужно, можем заработать на хлеб своим трудом: выорать ваши огороды, ведь лошадей у вас нет, за печеный хлеб и кукурузу.

— Если так, я вас устрою в пустую хату с конюшней, дадим соломы для постелей, и дадим заработать! Пожалуйте сюда!

Мы въехали в пустой двор. Накормили и напоили скот, убрали упряжь и кладь с подвод в хату, настелили густо соломой и легли спать. Рано утром поднялись и порешили дальше пока не двигаться, а подработать немного. Договорились с соседями, стали вспахивать усадьбы.

***

Теплые весенние дни. Солнышко. Земля так и просится в работу. Но румыны запретили сеять. Властей нет, они сбежали за Прут, а немцы жизнью села не интересовались. Работ на полях нет — лошадей угнали, усадьбы вскапываются лопатами. Орали нашими лошадьми три дня, как вдруг узнали у «делегата», что румынские власти вернулись, — то ли потому, что затишье на Днестре, то ли появилась уверенность, что русские дальше Днестра наступать не будут. «Шефы» приказали всех русских задерживать и направлять в примарии. В субботу прибыл секретарь примарии с двумя вооруженными жандармами. Секретарь предложил нам уехать, в противном случае отправят колонной на Неметчину.

Мы решили в воскресенье отдохнуть, а в понедельник двинуться в путь. Однако после полудня появился сам шеф жандармов, и нас под конвоем препроводили в примарию, в следующее село. Там собрали из разных сел человек пятьдесят русских и украинцев. Всех с подводами и скотом разместили во дворе. Техсекретарь рассказал по секрету о приказе Антонеску украинцев отправлять этапным порядком на Комрат, а затем колонной в Германию, а молдаван оставлять. Мы решили ни за что в немецкую колонну не пойти, под конвоем не ездить, иначе скот и люди будут голодать. Мне поручили переговоры с секретарем примарии, и через него с шефом жандармов. Переночевали, а утром оказалось, что из нашей группы ночью удрало пятеро, в том числе два сына Иванова. С секретарем я договорился быстро, показав документ немецкого коменданта фельджандармов.

— Вы добровольно уехали, поэтому мы можем не опасаться, что вы будете действовать в пользу большевиков. Думаю, шефа я уговорю отпустить вас без конвоя, но надо кое-что уплатить.

— Поговорю с группой.

С шефом все быстро слажено. Мы уехали. Иванов недоволен побегом сыновей, и в этом винит меня.

— Если бы вы не советовали остаться в этом селе, мы бы уехали дальше, и сыновья были со мной!

— Если бы мы здесь не остановились, это случилось бы в другом селе, приказ общий!

— Тогда нужно ехать на Чимишлию или в Комрат, куда назначил комендант! –Иванов ударил кнутом лошадей.

Дорога пошла в гору, мы сошли с подводы. Когда взобрались на вершину горы, наступила ночь. Трудно спускаться под гору. Выбрали площадку, где можно было найти достаточно сухого топлива, и распрягли лошадей. Зажгли костер, поставили треногу и стали варить. Мясо у нас было, по дорогам Бессарабии валялось достаточно пристреленных и прирезанных коров, волов, не имевших больше сил двигаться в гуртах на Неметчину.

В воздухе послышался гул моторов.

— Скорей тушите костер! — крикнул Иванов.

Костер потух, и мы улеглись спать.

***

Не успели въехать в Комрат, как нас окружили румынские жандармы и отвели в жандармерию для проверки документов. Шеф документы проверил, опросил через переводчика, вручил документы одному из жандармов и приказал препроводить в немецкую комендатуру. У комендатуры много подвод ждет очереди для регистрации и дальнейшего направления. Я насчитал подвод пятьдесят. Жандарм оставил нас в коридоре, отдал документы секретарю и, приказав ждать вызова, ушел. Ждали долго. Вышел немецкий солдат и громко спросил:

— Кто знает немецкий язык?

Наши указали на «профессора». Немец повел меня в канцелярию к коменданту. Тот долго опрашивал по-немецки и наконец приказал секретарю выдать мне документ как старшему из колонны русских «беженцев», направляющихся в Кагул для переправы через Прут. Приказал упомянуть в документе 142 человека, 51 подвода, 113 лошадей, 19 коров. При колонне два солдата, которые обязаны явиться в кагульскую немецкую комендатуру. Документы я раздал на руки их владельцам. Колонна двинулась в дальнейший путь. Солдаты уселись на последнюю подводу. Двигались медленно. Солдаты не торопили. Проезжали села и деревни, поля с разбросанными по ним сотнями трупов крупного и мелкого скота. Это немцы угоняли украинских коров, волов и овец. Скот гиб в пути. Никто трупы не убирает, и одуряющая вонь преследует нас. Ночуем в долине, где меньше холодного ветра, небольшая речка и можно найти немного хворосту, чтобы развести костры. По дороге встречаем группы немцев и русских пленных, готовящих окопы. Изможденные, худые, оборванные пленные просят у нас хлеба и курева.

Но первый вопрос, который они задают:

— Скоро придут наши?

Мы молчим, опасливо поглядывая на руководителя окопных работ:

— Этой сволочи не бойтесь, она не понимает!..

— Скоро! — не выдерживаю я.

— А где они сейчас?

— У Днестра.

Капрал подбегает к военнопленному с нагайкой, и тот, поплевав на руки, продолжает копать.

— Не езжайте на тот берег! Не езжайте к фрицам! Там — голодная смерть, — крикнул нам вдогонку пленный.

***

Мы медленно проезжали Большую Алботу, бывшую немецкую колонию. Населения в селе мало. Много разрушенных домов, но кирха цела и отремонтирована. За кирхой, через дорогу, начинается центральная улица. У помещения шефа жандармов колонна остановилась, меня позвали к шефу, который расспрашивал сопровождающих нас солдат.

— Куда едете и зачем? — спросил через переводчика.

— Едем на Кагул для переправы в Румынию!

— Покажите эвакуационный документ!

Я показал.

— Езжайте на переправу к Фальчиу! Мне приказано никого не пускать на Кагул! –сказал шеф румынских жандармов.

Я объяснил это немецким солдатам, они стали возмущаться.

— Невозможно! — сказал капрал. — У нас командировка в немецкую часть Кагула!

— Тогда вы, господин капрал, предложите шефу дать нам несколько домов на несколько дней, а вы с товарищами и с одним из нас утром поедете в Кагул выяснять вопрос в немецкой комендатуре.

— Хорошо! — согласился капрал.

Шеф жандармов разрешил колонне занять любые пустые дома и конюшни.

Еще только светало, когда Иванов запряг лошадей. Оба солдата и я уселись на узенькой повозке и покатили на Кагул. Через пару часов дорожные указатели определили, что до Кагула 14 километров. Нас нагнала бричка с немецкими фельджандармами. Один из них в чине полковника приказал остановиться.

— Ваши документы!

Солдаты взяли у меня лист, выданный в Комрате на мое имя, и передали полковнику. Полковник прочел и посмотрел на меня.

— Вы понимаете по-немецки?

— Да!

— Эти солдаты останутся у меня и будут преданы суду за то, что отстали от своей части, а вы езжайте обратно и завтра в десять утра приведите вот в это село всю колонну для отправки на Фальчиу в сопровождении моих солдат. Ваш документ останется у меня! Понятно приказание? Если колонна сама не явится — я пришлю жандармов, и будет хуже.

Солдаты побледнели. Дрожащими руками они сняли свои ранцы и автоматы с подводы, а мы с Ивановым укатили назад в Алботу. Было еще довольно светло, когда я рассказал о приказе немецкого полковника всем собравшимся из нашей колонны. Многие стали ругать меня за то, что отдал документ полковнику.

— Теперь придется ехать под конвоем, а может, еще и лошадей отберут!

— Сейчас будет еще худший конвой, больше конвоя!

— Езжайте отсюда на Фальчиу сами, другой дорогой, — предложил я. — Без конвоя, как беженцы.

— Но ты с нами поедешь. Мы тебя не отпустим!

— Согласен!

Совещание закончилось. Все разошлись по своим хатам, а на утро в Алботе от всей колонны осталось лишь наших шесть человек с двумя подводами. Все ночью уехали из села, неизвестно в каком направлении.

***

Мы было решили последовать примеру уехавших, улетучиться из Алботы, как явился исчезнувший час назад Ленька из Дружелюбовки и рассказал новости:

— Я был на второй улице за оврагом, там русские и украинцы из Кировограда и Днепропетровска. Все с лошадьми и коровами. Устроились в хороших домах, работают на ферме. Ферма большая: 14 тысяч овец, понятно, русских, с Украины, 400 волов, коровы, лошади, одних озимых засеяно до двух тысяч гектаров. Своего рода советский совхоз. Во главе инженер-агроном, администратор, главный магазинер и агрономы. У них нехватка рабочей силы, этот «чентр мотокультура», как называют ферму, с удовольствием примет нас на работу и будет кормить, и еще платить. Нас тогда не погонят на Румынию или Неметчину!.. Пойдем наниматься!

Мы согласились и пошли в контору «чентра». Администратор каждого опросил по-русски, он был сыном русского помещика в бывшей царской Бессарабии. Осмотрев документы, администратор предложил всем явиться рано утром за получением наряда. Мы остались втроем: администратор, вошедший только что агроном и я.

— Вы — старик, интеллигент. Чернорабочим вы не можете быть, а другой работы у нас для вас нет!

— Прогони ты его! Разве не видишь, он одной ногой в могиле? — сказал по-румынски администратору инженер.

— Пока я стою твердо на земле двумя ногами! — ответил я. — Могу пойти на любую черную работу! У меня здоровые руки!!

— Вы понимаете наш язык? Знаете еще языки?

— Немецкий и французский, еще помню латынь.

— Языки нам не нужны, нужна рабочая сила. Сапать, пахать, вести лошадей, волов сможете? А если будет свободное место сторожа, — пойдете?

— Готов для любой работы!

— Ладно! Приходите утром на наряд! Будете работать, как все, поденно!

На другой день я был включен в список рабочих и получил назначение дневного сторожа у квартиры и конюшен инженеров-агрономов, как раз против конторы «Чентра».

***

Я охранял упряжь в сарае, смотрел за тем, чтобы никто из чужих не выводил лошадей, подметал двор. Распоряжался мною инженер-агроном Стойко — бессарабец, сын русского священника. Жаловаться не могу. Стойко относился ко мне неплохо: заботился, чтобы я не голодал, спрашивал, не обижают ли, не тяжела ли работа, угощал папиросами, иногда стаканом вина. Молодой, красивый, с черной, как смоль, окладистой бородой, Стойко иногда звал меня к себе, допытывался, кто я, чем занимался на родине. Я отделывался шутками.

— Откуда вы знаете языки?

— Я изучал их, чтобы работать переводчиком при издательстве!

— А какое учебное заведение окончили?

— Юридический факультет Императорского новороссийского университета и читал лекции по гражданскому праву.

— Вы были прокурором? Не стесняйтесь, я никому не скажу!

— Никогда прокурором не был, только адвокатом… прошу никому не говорить! Я здесь только рабочий!

— Слово дворянина! У меня тоже высшее образование... Но разве адвокаты и профессора у вас так плохо одеваются?

— Нет, конечно! Меня по дороге ограбили…

После этого разговора Стойко стал относиться ко мне с еще большим вниманием. Но когда понадобились рабочие для прополки ячменя и всех перебросили на поле, он не смог меня отстоять.

***

Нас человек тридцать. Работаем на поле ячменя. Палками в полметра длиной с острыми железными лопаточками на концах вырываем бурьян. Осот, молочай — их так много, что трудно заметить ростки ячменя. Работаю не хуже других, но чуть отстаю, и к концу прополки полосы всему ряду рабочих приходится задержаться на пару минут из-за меня. Агроном ругается, бросается на меня с палкой:

— Футуи, мама, Порк!..

Понемногу с работой свыкаюсь, к обеду иду наравне с другими. К вечеру агроном даже хвалит и угощает окурком папиросы. Пололи ячмень несколько дней, и перешли на прашевку кукурузы и фасоли. Во время обеденного перерыва меня позвали к приехавшему на поле инженеру Стойко.

— Я договорился с администратором, с завтрашнего дня вы назначены ночным сторожем на мельницу… Не будете бояться?

— Чего там бояться?!

— На наряд можете выйти позже... Получите завтрак и снова пойдете спать... А к вечеру пойдете на мельницу, закроетесь до утра, до прихода заведующего и румынского солдата. Там вам будет легче, чем тут, на поле.

— Я рад всякой работе, которую в силах выполнить. Спасибо за заботу.

— Перед тем, как пойти на мельницу, которая в моем ведении, зайдите ко мне домой! — приказал Стойко и уехал.

— Повезло тебе, старик! — сказал агроном, присутствовавший при разговоре. — Ни с кем из рабочих он так спокойно не разговаривает... Обычно после беседы с господином Стойко рабочий остается без зубов или с разбитой рожей...

До конца обеденного перерыва оставался еще целый час. Я улегся на мокрую зеленую траву отдохнуть.

***

На другой день рано утром по обыкновению я пришел за получением наряда.

— Сегодня, господин профессор, на поле работать не пойдете! Получите свою порцию мамалыги, брынзы и отправляйтесь спать снова. С сегодняшнего вечера вы назначены ночным сторожем на мельницу! — приказал на немецком языке администратор и многозначительно на меня посмотрел.

Я смутился, что он назвал меня профессором.

— Через часик зайдите ко мне в контору, — и администратор, улыбаясь, приказал магазинеру выдать мне вместо мамалыги хлеба, а вместо сыра — настоящей брынзы.

Я ушел в сад за конторой позавтракать и посидеть в густой траве до того момента, когда можно будет зайти к администратору. Почему администратор назвал меня вдруг профессором и переменил тон обращения? Неужели Стойко выдал меня? Несмотря на аромат цветов и деревьев, я долго в саду удержаться не мог, — пчелы меня прогнали.

В конторе «Чентра» я долго ждал, пока меня позвал администратор.

— Вы агронома Мунтяна Ивана Николаевича в Одессе знали?

— Слыхал о таком! — ответил я, вспоминая.

— Не только слыхал, но и защищал в суде! Он здесь был до вашего прихода и рассказал мне об этом. Я ему показал ваш паспорт с фотокарточкой, а он рассказал о вас как адвокате и человеке. Очень рад, что могу быть вам полезным...

— А я не рад его разоблачению. Я здесь не адвокат и не профессор. Я здесь простой рабочий, ждущий окончания войны и мечтающий увидеть свою семью!

— Ладно! Я вас не выдам. Никто, поверьте, не узнает, кто вы. Постараюсь помочь, если потребуется. Будете работать ночным сторожем на мельнице. Или, может, хотите более ответственной работы?

— Спасибо! Меня эта работа устраивает вполне, — ответил я, прощаясь.

И потекли дни на новой работе. По утрам спал до обеда. После работы помогал моей пятерке украинцев пасти лошадей и корову, а часам к пяти отправлялся к Стойко за инструкциями для мельницы: с заходом солнца уходил на ночное дежурство. Закрывал изнутри двери мельницы, проверял двери машинного отделения, садился на мешки с зерном и слушал. Писк, возня крыс и мышей меня совершенно не трогали. Прислушивался только к звукам извне. Глубокая тишина ничем не нарушалась. Лишь изредка стук в дверь ночного дозора, проверяющего бдительность. Я немедленно отзывался, и дозор уходил.

***

Конец июня. Я на дежурстве. Душная ночь. Из плавней несмолкаемый шум лягушек. Клонит ко сну, но креплюсь и стараюсь поудобнее устроиться на мешках с мукой. Дозор уже прошел. Чтобы не заснуть, вспоминаю свою последнюю поездку в Москву. Военный музей. Ряды трофейных пушек. Зал гражданской войны. Одежда и оружие Котовского, его награды. Я его знал лично, служил в его полку, совершил под его командованием не один поход. Смотрю на портрет дорогого командира, и чудится его окрик: «Орля мои! Котовцы умирают, но не отступают!» Вспоминаю, как Фрунзе в 1921 году выступал в Тирасполе, я сидел рядом в президиуме съезда советов, вместе с ним фотографировался, беседовал как редактор газеты, это интервью он мне подписал, и сейчас оно у меня в кармане — реликвия… Отношу его к директору Военного музея. Он благодарит, спрашивает, сколько уплатить. Я улыбаюсь. Директор извиняется и благодарит за ценный подарок...

Воспоминания прерывает стук копыт лошади. Стучат в дверь мельницы.

— Кто там?

— Откройте! Это хозяин мельницы!

— Я знаю только одного хозяина — чентр и инженера Стойко.

— Откройте, я сломаю двери, вам будет плохо!

— Попробуйте! Я вам разобью голову железным прентом! — кричу я.

— Тогда я вас закрою снаружи, и вы не сможете выйти.

Снаружи раздался звук закрывающегося на ключ замка и пьяный хохот. Потом двуколка отъехала.

Сильный стук в дверь и крики машиниста-мельника разбудили меня. Я открыл заднюю дверь со стороны машинного отделения и рассказал, как ночью хулиганы заперли дверь снаружи на замок. Мельник рассмеялся и сказал, что это, вероятно, был бывший владелец мельницы, вернувшийся в село.

***

После ночного дежурства я отдыхал. Вдруг сквозь дремоту слышу:

— Где тут у вас жид Мошка?

— Здесь! — отвечает Иванов.

— Вот спит! — повторяет Ваня Саражин.

Я приподнялся на локте. Рядом с лежанкой стоит румынский жандарм.

— Идем к шефу! Велел тебя арестовать, — сказал жандарм.

Оделся и пошел. Я понял, что донес на меня Иванов с двумя бывшими полицаями из Дружелюбовки. Когда выходили со двора, я видел их ехидные улыбки. Жандарм привел меня к шефу. Тот приказал держать меня пока во дворе, а мне сказал:

— Подожди, жид, немного! Я тебя расстреляю!

— У меня времени достаточно, могу подождать! — ответил я, улыбаясь.

Шеф расхохотался, толстое тело тряслось. Он хохотал, держась за бока:

— Тебе грозит смерть, а ты шутишь! А еще говорят, что жиды трусы!

— Я не жид, а караим! Меня уверяли, что румыны трусы! А я убедился, уважаемый шеф, что румыны справедливый народ, и прежде чем наказать, проверяют, правду сказали или донос ложный!

Шеф задумался:

— Хорошо! Я проверю, правду ли говорили украинцы из вашей хаты!

Меня закрыли в помещении для арестованных. Присел на пыльную землю, и во все стороны помчались в свои норки мыши. В углу валялся красный длинный молдавский шарф, оставленный сидевшим в этой камере до меня. Посмотрел на решетку в окне и подумал, что малодушные тут, вероятно, кончают самоубийством. «Неужели после всего пережитого так должна закончиться моя жизнь? — спросил я себя. — Нет, надо бороться до конца!» Пока я прикидывал, как отсюда бежать, открыли дверь камеры, и жандарм провел меня в кабинет шефа. Здесь собралась солидная компания: кроме самого шефа, два немецких офицера, один из них комендант села, другой — комендант станции Тараклии. Кроме немцев, локотинент — румынский комендант села, и капитан — румынский комендант станции, и переводчик. Начал допрос шеф жандармерии:

— Ты, жид Мошко, как твоя фамилия?

— Я не жид и не Мошко, а караим по национальности. Зовут меня Иозеф.

— Предупреждаю, если ты скажешь хоть слово неправды, — будешь немедленно расстрелян вот из этого револьвера. Понял? — шеф направил на меня оружие.

— Понял, господин офицер! Врать не буду. Вот мой старый паспорт с фотокарточкой. Я не думал, что придется показывать его через 18 лет вам. Там ясно написано, что я — караим, а не жид!.. Передайте, господа офицеры, шефу, — обратился я по-немецки к немцам, — чтобы он не играл оружием, не то по нечаянности убьет самого себя, — я улыбнулся. И офицеры улыбнулись.

— Откуда знаете немецкий язык? — спросил комендант Тараклии.

— Закончил Императорский университет. Знаю не только немецкий, но и французский, и другие языки, даже румынский.

Комендант Тараклии с сомнением покачал головой.

— Чем же вы занимались у себя на родине?

— Был адвокатом, профессором. Защищал многих немцев в советском суде, спасал их от смерти!

— Так! — продолжил допрос другой немецкий комендант. — Немецкий язык… А с немецкой литературой знакомы?

— Знаком с литературой…

— Вы слыхали о таком произведении «Лорелей»?

— Знаю, но Гейне, который его написал, запрещен в Германии как иуда. Может быть, я ошибаюсь, — тогда извините меня…

— Нет, верно! Гейне не только запрещен, но произведения его сожжены. Хватит! Господин шеф! Это не иуда. Он разговаривает, как настоящий берлинец. Зачем вы его задержали? Пусть работает!

— Почему на вас донесли эти украинцы? — спросил по-французски румынский комендант Тараклии.

— Они хотят получить мою рыжую лошадку в наследство. На этой почве у нас несколько дней назад произошел спор...

— Понятно. Господин шеф, немедленно отпустите господина профессора! Дайте еды, ведь он сегодня не ел.А украинцев за ложный донос задержать и отправить этапом за Прут. Извините, господин профессор, за беспокойство!

— Прошу вас, господин профессор, приходить ко мне по воскресеньям и обучать русскому языку. Я буду платить продуктами и сигаретами! Согласны? — спросил на прощанье немецкий комендант села.

— Согласен!

Мне вынесли большую буханку белого хлеба, какого я не ел с начала войны, колбасы, консервов, несколько пачек табаку и сигарет, мыла. Все это завернули в бумагу и передали жандарму, приказав отнести ко мне на квартиру. Шеф жандармов приказал привести украинцев с вещами, повозками, лошадьми в жандармерию и поместить среди этапируемых за Прут. Рыжую лошадку оставили мне. Вежливо попрощавшись, я ушел из жандармерии. По улице шел уже не впереди, а сзади жандарма, который нес подаренные мне продукты. У конторы «Чентра» меня увидел инженер Стойко.

— Знаете, господин профессор, я за вас уже стал беспокоиться. Очень рад, что хорошо кончилось! — сказал он. — На работу приходите завтра утром, а сегодня вечером ко мне на квартиру как переводчик.

— Не только хорошо кончилось, но и подарков надавал господин комендант! — сказал я весело.

Пришли на квартиру. Жандарм приказал Иванову и остальным запрягать, собрать вещи на подводу и ехать в жандармерию.

— Вы мне мстите? — спросил Иванов.

— И не думаю. Меня проверили и отпустили. Но «кто другому яму роет, сам в нее попадает».

Я остался в квартире один и попросил соседа сапожника (бывшего заведующего средней школой в Кировоградской области) присматривать, когда буду уходить, за вещами и лошадкой. С наступлением темноты пошел к Стойке. У него были гости: два немецких офицера и румынский молодой священник. Пили белое вино и закусывали консервами. На окне стоял бочонок вина. Хозяин был уже навеселе. И гости под хмельком.

— Хорошо, господин профессор, что пришли! Скажите офицерам на их родном языке, что я тоже офицер, я их уважаю, и пусть выпьют за здоровье — мое и свое! — сказал Стойко.

Я перевел. Немцы взяли стаканы с вином и крикнули как по команде:

— Хайль Гитлер!

— Вот дурни! Не за Гитлера, а за мое здоровье! Но вы им этого не переводите. Передайте, пусть еще раз выпьют.

Я перевел. Немцы опять вскочили с криком «хайль Гитлер!», выпили. Священник пил маленькими глотками и улыбался. Он предложил позвать румынского солдата спеть несколько румынских песен. Послали за певцом. Тот не замедлил явиться. Грустная молдавская «дойна». Солдат, с недурным голосом, пел с чувством. Я с удовольствием слушал, а немцы, уже пьяные, заткнули уши.

— Мы не любим таких песен! Лучшая песня — марш! — сказал один из них, криво улыбаясь.

Я перевел. Стойко рассердился, схватил стакан с вином, прервал певца и дал ему выпить. Когда в стакане ничего не осталось, взял солдата за плечи, повернул к дверям и коленкой под зад вытолкал из комнаты.

— Раз не нравится гостям — пусть идет к черту! Переведите, господин профессор.

Я перевел. Немцы одобрительно посмеялись, поднялись и шатаясь, ушли.

— Вот хамы! — сказал Стойко.

— Не только хамы, но и мерзавцы! — с негодованием священник стукнул стаканом по столу.

***

На другой день по поручению Стойко я отправился купить сигарет. Во дворе примарии было много румынских солдат. Вдруг вижу, что группа солдат направляется ко мне. Я немного смутился, опасаясь новой неприятности. Среди солдат был и вчерашний певец национальных песен. Поздоровавшись, он снял шапку, нагнулся, взял мою руку и целует. Вслед за ним целуют мою руку и другие солдаты. Оправившись от смущения, я спрашиваю:

— Где тут купить сигареты?

— У нас. Только денег мы не возьмем.

Через минуту несколько пачек сигарет было у меня в руках.

Дома Стойко, смеясь, объяснил, что солдаты, вероятно, приняли меня за попа, а румыны вообще уважают старших и целуют им при встрече руку. Тут же по секрету он рассказал, что пришло распоряжение из Бухареста всех украинцев отправлять этапом в Неметчину, только молдаван оставить. Пока шеф по просьбе Чентра воздерживается от исполнения распоряжения. И, по его мнению, мне лучше бы перебраться в другой Чентр подальше отсюда. Он мне предлагает поэтому ехать с ним в Теплиц, куда его перебрасывают администратором. Отсюда я вместе с некоторыми другими погоню в Теплиц около сотни волов и полсотни лошадей. Я согласился и поблагодарил за хорошее отношение.

На другой день в Чентре дали расчет почти половине рабочих, а меня вместе с молдаванами назначили погонщиком скота в Теплиц. Восемьдесят километров были пройдены нами в четверо суток. За нами ехал Стойко и два агронома.

***

Я назначен граждарем. По-русски это ездовой. Ежедневно на заре я запрягал пару хороших лошадей, на воз мне ставили бочонок с бурдой из гнилого гороха, ящик с нарезанными кусочками мамалыги, и я ехал в поле с раздатчиками еды. Мы колесили холмистое поле в течение дня не менее трех раз. Кормили рабочих, убирающих озимый хлеб. Возвращался разбитый, утомленный — уже ночью. Короткая летняя ночь пролетала на соломе, как мгновение. Я спал под забором, изголовьем служил камень, покрытый охапкой сена. С нетерпеньем ждал воскресенья, когда мог отдохнуть, выкупаться в небольшой речке, протекавшей у края села и покрытой зеленым камышом.

Я проработал всего четыре дня граждарем, как меня неожиданно позвали к самому директору Чентра — инженеру-агроному. Я несколько забеспокоился и на всякий случай осмотрел своих лошадей. Может быть, загнал их, они заболели, тогда директор расправлялся с неосторожными ездовыми кулаками. Успокоился, убедившись, что лошади в полном здравии весело жуют ячмень и сено.

— Здравствуйте, господин профессор! — обратился ко мне на французском языке с любезной улыбкой директор. — Если бы я знал раньше, кто вы, не были бы вы на столь тяжелой работе!..

— Вы очень любезны и добры, господин директор. Я ни от какой работы не отказываюсь.

— Это хорошо! Надеюсь, писать по-латыни умеете?

— Умею. Учил когда-то латынь.

— Тогда назначаю вас помощником магазинера. Будете в магазине хлеб принимать. Это работа легкая…

— Спасибо! Большое спасибо!

— Ежедневно будете мне давать сводку, сколько зерна приняли в магазин! Спать в общежитии агрономов, обедать — в столовой для агрономов. Получите письменное распоряжение для Бахчевану. Приходите каждый вечер на совещание агрономов под моим руководством или инженера Стойко. До свидания, господин профессор.

— Еще раз благодарю, господин директор.

С этого времени я только и делал, что в течение дня принимал десять подвод зерна в магазин. В моем распоряжении было три грузчика-молдаванина, в одном из них я узнал еврея из села Терновки Тираспольского района, но вида не подал. Начался период скуки, целыми часами просиживал у дверей магазина в ожидании, когда прибудет пара подвод с зерном. И моим грузчикам нечего было делать, они занимались гаданьем на картах. Жизнь кипела на полях Чентра. Сотни рабочих, пригнанных из разных сел, снимали урожай, свозили его на ровные площадки, складывали в скирды. Организовано было восемь арий (участков), где молотили и очищали хлеб. Транспорта для перевозки зерна в магазины не хватало, стали использовать военный. Румынское командование потребовало зерно для армии, и директор Чентра приказал мне поехать с военным обозом на поле — сдавать зерно, от 25 до 50 подвод ежедневно, составлять акты сдачи-приемки по весу. Зерно у меня принимал румынский капитан, неплохо знающий немецкий язык. Во время перерыва, в ожидании военных подвод со станции, мы разговорились. Капитан оказался бывшим учителем гимназии, в которой преподавал математику. Однако при подсчетах у него всегда получались ошибки в сторону понижения. Он много раз извинялся и наконец, не выдержав, объяснил:

— Я ошибаюсь специально. Мне нужно жить, курить, выпить, одеваться. Излишек зерна я продаю. Зарабатываю на каждом мешке две, три, а иногда четыре тысячи лей! Предлагаю пару тысяч лей ежедневно за 5-6 лишних мешков зерна. Ведь и вам нужно жить, господин профессор!

Я посмотрел на толстяка-капитана, в его черные, как сливы, глаза и сказал:

— У нас в России это не принято, за такие вещи у нас расстреливают!

Капитан расхохотался:

— Так это у вас, а вы сейчас у нас! Как же быть? Ведь мне жить нужно, и вы ходите оборванным и голодным!

— Я на такие сделки не пойду, господин капитан! Я от вас ничего не хочу. Могу только за каждый мешок дать вам пару лишних кило зерна на россыпь, на четыреста мешков это составит 800 килограмм. Но, понятно, вы об этом молчите!..

— Слово румынского офицера!

Подводы прибыли, и мы перешли к весам.

***

Вечером, после совещания, директор мне говорит:

— Вас хвалят капитан и колонел: быстро работаете и подвод не задерживаете. Я очень доволен. Но они меня ругали за то, что вы ходите у нас оборванцем. Получите в конторе 5 тысяч лей, езжайте в Арциз на базар, купите приличные брюки, рубашку и обувь. Пропуск я заготовлю, лошадей дам.

— Спасибо, господин директор!

— Завтра воскресенье, поезжайте!

— Будет исполнено!..

До Арциза пять километров, за полчаса лошади доставили меня на базар. Я оделся сравнительно прилично, и в хорошем настроении повернул лошадей на Теплиц. Вдруг меня точно резануло, — я увидел на базаре Казакевича, бывшего начальника румынской полиции в Доманевке, и сильно ударил кнутом лошадей.

***

Сдаю зерно капитану. Румынские солдаты грузят мешки на подводы. Подвод тридцать — они делают в день две ходки на станцию и обратно. Жаркий августовский день. Солнце печет немилосердно. Мы с капитаном в тени под стогом подводим итоги первой ходки. Кончили погрузку зерна второй ходки, но в этот момент прибыла румынская военная кухня. Румынские солдаты расположились обедать. Капитану подают обед, отдельно приготовленный. Вестовой капитана открывает для него бутылку ракии (румынской цветной водки). Капитан предлагает мне стакан. Я благодарю, отказываюсь.

— Вы меня обижаете, господин профессор. Я от всей души!

— Я водки пить не буду, не люблю.

— Тогда выпейте вина, у меня есть!

— Спасибо! Полстакана только, не больше.

Вдруг капитан с ужасом стал смотреть на небо, в котором показалось несколько десятков истребителей.

— Русские авионы! — крикнул он истерически, поднялся и побежал в поле, к вырытой траншее.

Было смешно смотреть, как толстый живот капитана трясся во время бега! Из траншеи он продолжал кричать, приказывая солдатам рассыпаться с лошадьми по полю. Я никуда не убежал, только смотрел вверх. Самолеты серебрились в лучах солнца. Я любовался ими, как зачарованный. Но вскоре прекрасное видение исчезло. Прибежал взволнованный капитан и сердито спросил:

— Почему не спрятались? Ведь грозила опасность!

— Какая опасность? Русские не бомбят полей и такие малые объекты как ваша транспортная колонна. Вы могли спокойно пообедать, господин капитан!

— У ваших русских все такие безразличные к смерти, как вы?

— У русских редко встречаешь труса! Русские трусов ненавидят!

Капитан задумался и тихо сказал:

— Тогда капут Гитлеру!

***

На другой день, 21 августа, когда я возвращался с поля, нашу подводу остановил румынский дозор. Во главе дозора был локотинент, который доложил капитану, что русские авионы разбомбили станцию, уничтожили несколько эшелонов с вооружением, зерном, снарядами. Убитых до 200 человек, раненых свыше трехсот. А недалеко отсюда, на повороте, по этой же дороге русский бомбовоз, пикируя, разбил два паровоза, несколько вагонов с войсками. Здесь около 100 убитых и много раненых. Фронт приближается. Мы вернулись в Теплиц кружным путем.

Утром 22 августа, когда я сидел у магазина (рядом с конторой Чентра) в ожидании военных подвод, поднялась суматоха. Все бежали укрыться от приближающихся русских самолетов. Я подошел к каменному забору, чтоб лучше наблюдать небо. Впервые после нескольких лет увидел у низко пролетавшего надо мной самолета красную звезду. Звено самолетов скрылось за горой, и все стали выползать из укрытий.

— Почему не спрятались, господин профессор? Вас могли убить, — спросил показавшийся Стойко.

— Было бы меньше одним на свете, господин инженер! Вот у вас в руках газета — был бы очень обязан, если бы одолжили на часок.

— Но она на румынском, трудно будет читать.

— Ничего, как-нибудь разберемся!

Получил газету и в первую очередь взялся за сводку от 19 августа: на Днестре спокойно, на Пруте и Серете — без перемен. Как будто фронта нет.

— Прячьтесь, господин профессор! Опять авионы! В Арцизе сегодня бомбили станцию, разбили два паровоза! Бегите скорее! — кричал агроном-молдаванин из села Коратного, Слободзейского района.

Я сложил газету, положил в карман и подошел к забору. Убедившись, что авионы пролетели далеко за селом в сторону, отправился к конторе, узнал, что военного обоза сегодня не будет, и отправился к речке купаться.

— Мелко, но освежиться можно! — подумал, раздеваясь.

Тишина. Лишь изредка ветерок шевелит верхушки камыша.

***

Жара спала. В саду у конторы Чентра беседую с румынским колонелом — бывшим, как он говорит, профессором художественной академии. Недалеко, на другой скамье сидят директор, Стойко, два агронома. Они спорят о том, как скорее закончить с молотьбой, ведь на поле скопился урожай озимой почти с полутора тысяч гектар. А кукуруза и ячмень еще не убраны — не хватает рабочих рук. Неожиданно в сад на взмыленной лошади влетел директор Чентра села Красного, находящегося в пятнадцати километрах от Теплица. Весь потный, запыленный, соскакивает с коня и громко говорит, волнуясь:

— Чего вы сидите глупостями занимаетесь? Большевики в Красном и, вероятно, уже сегодня ночью будут здесь! Собирайтесь и бегите отсюда! Я с трудом удрал без вещей, без еды!

Вслед за ним прискакал румынский локотинент, вытянулся перед колонелом, сообщил ему о том же. Началась метушня. Колонел с локотинентом исчезли, а директор, выкрикивая ругательства, стал отдавать приказания о немедленной эвакуации Чентра на юго-запад. Мне приказал немедленно запрячь пару лошадей, положить в телегу пару мешков муки, мяса, ветчины, колбасы, печеного хлеба, сахару, консервов, взять свои вещи, двух агрономов-молдаван из Слободзейского района и, когда станет темно, — двинуться за ним, а он уезжает сейчас же. Приказание я выполнил точно: запряг лучших лошадей, заполнил повозку снедью и вещами. Но когда стало темно, и администрации Чентра уже не было на селе, мы с агрономами двинулись не на юго-запад, куда требовал директор, а на восточную окраину села, где остановили лошадей во дворе украинца. Лошадей распрягли, а сами втроем отправились вглубь двора — в камыши.

***

Тиха бессарабская ночь. Камыши шелестят. Квакают лягушки. Жужжат комары. Мы смотрим в сторону села Красного и прислушиваемся. Слышен отдаленный гул моторов. Ни одного выстрела, ни одного отблеска.

— Если первыми придут сюда отступающие немцы — нам капут! — шепчет мне на ухо один из агрономов.

— Из села немцы ушли еще вчера, оставив только пекарню… Румынские жандармы сбежали утром, а директор узнал о событиях лишь сегодня. Может, немцев на этом фронте нет, поэтому так тихо продвигаются наши!.. Может, обойдется без боев — и мы спасены! — ответил я тоже шепотом.

Над селом взвились ракеты, и стало светло, как днем. Мы прилегли на землю. Ракеты вскоре погасли, яркие звездочки вновь показались на небе. Снова в ночной тишине только лягушки и комары. Уже поздно. Петухи пропели полночь. Слушаем гул моторов. Звуки будто ближе к селу, громче. Сердце стучит все сильнее. Каждый удар слышен. Гул уже у села. Звякающий скрежет гусениц. Эта песня все громче.

Предутренний холодок. Небо начинает сереть. Звездочки исчезают. Смотрим в сторону дороги — одна черная полоса, издающая сплошной гул и лязг.

Становится все светлее, уже вижу лица агрономов, не выдерживаю:

— Иду к дороге на разведку!

— И я с вами!

— И я!

Выбираемся из камышей, выходим через двор на улицу к забору. Танки, самоходные орудия густой массой, сотнями движутся по дороге к железнодорожному пути. Грохот и лязг заглушают все. На танках и орудиях намалеваны ласточки, белые медведи, слоны. Красных звезд не видно.

— Но это не немецкие танки, не немецкие пушки! А у русских — звезды, звезды должны быть повсюду…

И вдруг поток грозных машин остановился. Оглушающий шум прекратился. Открылся люк у танка, показалось русское лицо с пилоткой на голове:

— Товарищи, на селе много немцев и румын?

Этот вопрос и обращение «товарищи!» прозвучали как музыка. Вместо ответа я с восторгом подбросил в воздух свой кашкет и что было мочи крикнул: «Ура! Наши пришли!».

Через несколько часов мы с агрономами ехали на грузовой машине к Днестру — все ближе к родному городу, к солнечной ОДЕССЕ, к семье…

1946 г.

Одесса