Комната Зиновия Косова почти сгорела, в наше отсутствие случился пожар. Румынские солдаты искали в магазине «Бакалея» (что под нами) папиросы и табак, не найдя, подожгли магазин факелами. Дворник предупреждал, что может быть пожар, но на него только раскричались. Еврейские женщины и дети из этого дома пошли было в Дальник согласно приказу оккупантов, но их с дороги вернули. Хорошо, что хоть они не узнали ужасов тюрьмы. Когда начался пожар, моя жена с дочерью и жена Зиновия ушли из дому прятаться, — боялись, что их заподозрят в поджоге, как на Садовой улице и на Греческой, где поджоги свалили на евреев, и бросили их в огонь. Но эта беда миновала. Дворник и соседи заявили румынскому следователю, что подожгли дом солдаты, что солдат предупредили.

Семья Косова и моя поместились в двух комнатушках. Я подошел к книжному шкафу взять бритвенный прибор, оказалось, что его нет. Хватились пальто, некоторой одежды, — тоже исчезли. Внизу у Гольдштейна бомбой разбита квартира, и его семья перешла к нам. Мы с семьей Гольдштейна поместились в маленькой комнатушке Любы. Спали все на полу, но были довольны, что нет ужасов тюрьмы.

Я был угнетен, родные приняли это за страх. Меня стали упрекать в трусости. Я не протестовал, целыми днями сидел в комнате и молчал. Дверь держали на запоре и на всякий случай имели два или даже три выхода из квартиры. Кроме черного и парадного ходов в результате пожара у нас образовался третий — отверстие в полу коридора. Это был выход в подвал магазина, а оттуда — во двор.

Постучали в дверь черного хода. Открыли — ввалились четверо румынских солдат. Начинают искать.

— Унди пушка?³

— Никаких пушек у нас нет! — отвечаю.

Подошел Гольдштейн, хорошо говоривший по-румынски. Он отводит солдат в маленькую комнату, беседует с ними на родном языке, угощает сахаром, угощает чаем. Солдаты поняли все и уходят.

Через полчаса смотрю из кухни на наш разбитый бомбардировкой двор и вижу группу немцев. Их пятеро. Сосед Новиков — антисемит — показывает им наши окна. Немцы стучат к нам. Я по требованию Любы ухожу в сгорешую комнату Зиновия. Неожиданных «гостей» принимает Люба. Весь разговор слышу из своего убежища.

Иуде? — спрашивает сержант.

Ответа не последовало.

Отдайте все золото и серебро, иначе расстреляем!

Ответа не слышу. Только шаги гулко раздаются в коридоре. Видно, вошли в нашу комнату.

Что-то долго не выходят. Наконец слышен стук затворяемой двери и железной перекладины. Пришли ко мне жена и Люба. Сказали, что фрицы ушли, забрав мои золотые часы, что были за пазухой у жены. Её избили, забрали пару ковров, немного белья и продуктов, ушли, обещав еще раз зайти.

Под вечер снова явились. Их сопровождал переводчик — немецкий колонист с большой свастикой на рукаве. Начался обыск. Забрали одеяла, простыни, ковры, белье, тетради чистые, подушки. Искали повсюду, даже за картинами. Забрали вышивальные нитки, трусы и даже бюстгальтеры.

Зачем вам трусы женские и бюстгальтеры? Зачем нитки?!

Мольчать! Все нужно! — и высокий офицер ударил дочь.

Я, было, бросился к офицеру, но жена остановила меня.

— Ради бога, он тебя убьет! Сдержи себя! — сказала тихо жена.

Я сел в угол и прикрыл лицо руками. Грабители ушли.

Мы стали прятать все оставшееся в развалинах сгоревшей квартиры. Все зарыли перегоревшими кирпичами и мусором. Продукты перенесли на антресоль и прикрыли разным хламом. В квартире остались лишь пустые шкафы, чистые столы, пара кроватей без матрацев и несколько стульев. Ночью стучались, но мы никого не впустили.

Утром явились румынские солдаты и начали новый грабеж.

Присутствовал управдом, которого мы позвали. Управдом заявил, что во дворе немецкие и румынские офицеры, и они сейчас придут сюда.

Тогда солдаты убежали. Оказалось, это управдом прибег к уловке. Он использовал ее уже не впервые.

В этот день налетчики больше не беспокоили. На другой день был издан приказ о марксистской литературе, о вообще запрещенных книгах, пластинках, о запрещенных песнях «жидовских» авторов и композиторов. Я стал жечь книги. Всю жизнь собирал их, любил их. Все свободное время я отдавал книгам. У меня собралось до пяти тысяч томов. Чего у меня только не было: по философии, по истории, политэкономии! Каких только мировых классиков я не приобретал! Кажется, не было ни одной новинки по художественной литературе, по юриспруденции, по общественным наукам, которой не было бы у меня в шкафах.

И я вынужден был почти половину сжечь. Почти неделю я топил нашу печь книгами.

Пришел Гольдштейн и сказал, что меня заочно выбрали в члены еврейского комитета, и просят явиться в комитет по регистрации евреев. Что это за Еврейский комитет, в чем его функции? Апатия к жизни несколько уменьшилась, и я отправился на Ольгиевскую, 18.

Меня познакомили с председателем комитета господином Подкаминским. Познакомился и с членами этого Комитета. Функции Комитета заключались пока в регистрации все евреев VI района, и в помощи по возвращению отобранных квартир и имущества.

— Пускай так! — подумал я, — лишь бы не думать, что-нибудь делать и забыться!

Я ходил с председателем Комитета в жилуправление по поводу квартир, и там мы узнали, что ожидается переселение всех евреев города в новое гетто на Молдаванку. Будет выделено несколько улиц, их обнесут колючей проволокой, оттуда выселят всех русских и поселят евреев. Границы гетто охватят улицы Малороссийскую, Среднюю, Степовую и бывший «толчок». Евреи будут, мол, работать в гетто и даже вне гетто, а на ночь возвращаться. Евреи будут носить на груди шестиконечную звезду, их права будут ограничены, но жизнь будет сохранена.

Подкаминский и другие члены комитета были убеждены, что самое страшное уже позади, жизнь евреев при румынах потечет теперь молоком и медом…

Комитет имел еще одну, печальную функцию: собирать у евреев района ценные вещи и преподносить их прокурору и другим власть имущим румынам. Эту работу проводили почти все члены комитета. Я от сборов денег и ценностей категорически отказался, а взял на себя хождение с председателем комитета по учреждениям для сбора информации.

Но жизнь идет своим чередом, а желудок требует пищи. Пришлось моим распродавать оставшиеся после налетов вещи.

Начали с кроватей, швейной машинки, стульев — все уходило на село в обмен на муку, картофель, масло, крупу. Продукты ценились дорого, а вещи дешево. Например, за швейную машину, почти новую, получили только полтора пуда картофеля, за никелированную кровать — один пуд муки и пуд картофеля.

Обменом занимались Зиновий и Люба, которые почти целыми днями крутились по базару, выискивая покупателей… Но дело шло туго, и мы голодали.

Прислушивались к известиям с фронта… Но к нашему ужасу фронт отодвигался все далее на Восток…

В комитете продолжалась регистрация евреев. Та же работа проводилась и в комитетах других районов города. Взяток для прокурора и для работников румынской полиции давали все больше.

Наконец, председатель Подкаминский собрал комитет для сообщения информации, которую он получил от прокурора.

— Понимаете ли вы, мои дорогие братья, что мы, евреи, лишь недавно снова висели на краю большого несчастья… но, слава богу, нас эта беда снова минула. Мы все должны были попасть в гетто, огороженное от всего мира колючей проволокой, но этот проект провалился благодаря нашему прокурору, которого мы кормим подарками… Сейчас мы можем жить спокойно в своих жилищах и искать свой кусок хлеба… Мы должны «возблагодарить» прокурора и бога за то, что они думают о нас… Я кончил, но членам комитета предстоит работа собрать побольше новых подарков… Прокурор мне заявил, что ему теперь необходимо достать золотые часы хорошего качества, золотое кольцо с большим бриллиантом для его жены, два теплых новых одеяла, пять штук новых простынь, четыре пододеяльника, хороший красивый посудный сервиз и кухонную посуду.

— По этому вопросу прения открывать не следует. Надо немедленно приступить к работе по сбору этих вещей! — сказал член комитета доктор Петрушкин.

— Уважаемый доктор! Я вижу, вы умный человек и поняли меня с полуслова! Надеюсь, что и все такого мнения?! Объявляю наше заседание закрытым! — кончил Подкаминский и стал вытирать свои очки.

Ходили по домам, собирали деньги, вещи и радовались, что наступило относительное спокойствие. Понимали, конечно, что оккупанты надолго нас в покое не оставят…

Конец декабря. Холодно. Уголь и дрова у меня еще с прошлого года. Хватит на всю зиму. Топим «буржуйку» (железный казанок). На нем кипятим чай и варим картофель в мундире. Тепло уходит на улицу, стекол нет, картон недостаточно сохраняет тепло…

Комитет почти закончил работу по регистрации. Закончили эту же работу комитеты и остальных районов. Оказалось, что в Одессе осталось около 70.000 евреев.

Дежурю как-то в комитете. Сижу у печки, греюсь. Вошла молодая женщина. Голова у нее забинтована. Левая рука висит плетью.

— Где тут председатель?

— Я его заменяю, в чем дело?

— Меня не хотят пустить в мою квартиру… У меня забрали все имущество соседи… Мне негде спать и нечего есть…

— А где вы были до сих пор?

— Я только сегодня утром добралась из Богдановки! — тихо сказала пришедшая.

— Как из Богдановки? А где эта Богдановка? Что вы там делали?

— Богдановка — это село у Буга. Туда нас загнали румыны из Одессы через Дальник!.. В Богдановке было до 80.000 евреев… не только из Одессы, но из Бессарабии, Буковины и даже из Польши. Нас гнали из Дальника, куда мы пришли по их приказу. По дороге в Богдановку отставших расстреливали или просто убивали прикладом по голове! Вы ж понимаете, среди нас было много стариков и старух, много детей!.. Только здоровые могли пройти столько километров пешком, в плохой одежде, в плохой обуви и голодные!.. Ведь к нам не допускали крестьян с едой и питьем. Нас в села не пускали.

— Что же вы делали в Богдановке?

— Нас там поместили в свинарниках… работы не давали… еды не допускали… Питались мы тем, что несли с собой из Одессы на плечах. Свинарники очистили от снега и свиного помета и спали, прижавшись друг к другу!.. Изредка отдельным смельчакам удавалось пробраться на село и обменять одежду на хлеб и молоко… Так мы жили до 22 декабря… А с этого числа…

Женщина вдруг разрыдалась. Я с трудом ее успокоил:

— Так вот, 22 декабря началось… прибыли немцы, румыны и русские полицаи. Они стали выводить по одной — по две тысячи человек к Бугу, к оврагам, и расстреливать…

Опять импульсивные рыдания женщины. С трудом успокоилась.

— Меня с другой партией вывели 23 декабря к оврагам. Тут же стояли бочки открытые. Нескольким здоровым евреям приказали нас раздеть… Оставляли нас в одном белье на морозе… Евреи, которые нас раздевали, вынимали из одежды ценности и бросали в одну бочку серебро, в другую — золото и золотые вещи!.. а одежду складывали в кучи!.. а потом оставили нас у оврагов — лицом к ямам, и расстреливали нас сзади.. Я должно быть, упала в обморок, ночью пришла в себя и в одной рубахе пробралась в село! Спасибо крестьянину, что перевязал мне раны, дал кое-что надеть, покушать, показал дорогу, и я пошла!.. Сегодня с трудом пришла в Одессу — и негде быть!.. Все растащили.

— Я вас устрою! — сказал я.

Подождали, пока пришел Подкаминский, и я отправился искать убежище для пострадавшей. По дороге расспросил ее, как жили до начала расстрелов.

— Что говорить?! Жили в свинарниках… заболевали, и без медицинской помощи умирали!.. Умирали многие с голоду… Все равно все бы погибли там с голоду, холоду, от болезней и без расстрелов… Лучше, что расстреливали… Там было много врачей, профессоров, инженеров!.. Там было всего около 80.000 человек… Думаю, что лишь немногим удалось спастись… Это тем, которые ушли из Богдановки раньше, до расстрела…

Я устроил женщину в семье врача и ушел домой расстроенным.

Через пару дней явилось еще несколько человек из той же Богдановки. Они подтвердили те же печальные известия о 22, 23, 25 и 26 декабря. Картины расстрелов и жизни евреев в этом лагере уничтожения были нарисованы такие же, как и первой женщиной.

Прошло еще несколько дней, и над еврейскими жителями города Одессы снова нависли тучи. Появился слух, что на Слободке-Романовке строится. Вокруг Слободки ставились заграждения из колючей проволоки.

Этот слух мы проверили через еврейский комитет Слободки. Председатель этого комитета подтвердил, что проволочные заграждения строятся, но что русская часть населения Слободки ходатайствует о невыселении их из собственных домов, тем более, что еврейский лагерь на Слободке носит, мол, временный характер.

— Однако, — добавил председатель, — боюсь, что еврейскому населению угрожает большая опасность уничтожения.

Начало января 1942 года. Стоят сильные морозы. Когда морозы несколько ослабевали, падал густой снег, покрывший мостовую и тротуары почти на полметра. Дворники целыми днями сметали снег с мостовой на тротуары вокруг деревьев, чистили дорожки для пешеходов. Начались вьюги, и вихри снега переносились с места на место, образуя сугробы. Работа дворников приостанавливалась до времени, пока ветер не утихал. Руки и ноги мерзнут. Топлива нет. На базарах все невозможно дорого.

На улицах вывешен приказ командования, чтобы до 10 января все еврейское население города отправилось на Слободку — в гетто — для переотправки оттуда в Очаковский и Березовский районы Одесской области или так называемой Транснистрии. В приказе подробно рассказывалось, что можно с собой взять из вещей, сколько и какие инструменты для работы и т.д.

Одним словом, приказ этот говорил о том, что для еврейского населения города начались новые мучения. Весь приказ — под страхом смерти в случае неисполнения. Управдомам и дворникам под тем же страхом смерти приказано изгонять евреев из домов…

И начался исход евреев из Одессы.