Румынам было выгодно сохранить колхозы. Они продолжали существовать под названием трудовой общины, но крестьяне по-прежнему называли их колхозами.

Председателем, или, по-румынски, «примарем» общины вместо Орловского сейчас состоял Марко Чабанюк, а его сын Николай стал полицаем села. Марко решил, что колхозу необходимо устроить на зиму новую теплую конюшню для лошадей. Собрал для этого всех колхозников на сходку и так объяснил положение:

— Многие из вас думают, что большевики уже близко, чуть ли не у Буга, поэтому у румын не хотят работать. Но большевики уже далеко за Волгой, поэтому кто откажется от работы, будет наказан розгами, получит 25 или даже 50. А если будет агитировать против немцев и румын, будет повешен!.. Теперь кто отказывается от работы — в Доманевку, и петля готова! Нужно построить конюшню, до холодов! Муровать ясли, крыть крышу будут каменщики Иван Олейник, Бельченко, подносить камень будет дядька Иосэп, муж докторши, возить камень, глину и месить будут другие по указанию бригадира. Работать с завтрашнего утра! Остальные мужчины и женщины должны работать на поле. Никто не может отказаться. С румынами и немцами шутки плохи.

— А позвольте спросить…

— И спрашивать нечего! Здесь не большевистский митинг. Делайте, что приказывают. Сейчас разойтись по одному, не вместе…

Утром мы с одним из военнопленных шли за повозкой, запряженной парой чесоточных лошадей, собирали вокруг развалившейся постройки камень-дикарь. Мне было тяжело поднимать большие буты по два-три пуда каждый, но жаловаться на слабость и хилость некому. Чувствовал, что скоро упаду без сил, но наступил обеденный перерыв на два часа.

После обеда подвозил к сараю глину. Для этого мне дали пару молодых бычков, никогда раньше не шедших в ярме. При помощи бригадира я их запряг, но бычки почему-то шли не в ту сторону, куда я их гнал.

Колхозники смеялись надо мной и моими бычками:

— Ты, дядька Иосэп, кричи им «эй», и они пойдут!

Кричу «эй», бью палкой, а они упорно не хотят двинуться с места.

— Возьми соли и сыпь им на хвост — побегут тогда!..

— Дядька Иосэп! Возьми у жинки рецинки и дай им выпить — ей-ей пойдут!..

Я подошел к волам спереди и, взяв налыгач, повел. Они послушно пошли. Я уже больше не кричал «эй!», «соб!», а водил молча. К вечеру у конюшни набралась довольно большая куча глины.

На другое утро там возилось уже несколько человек. Бабы носили из колодца воду, тащили мелкую солому из-под скирды и, смешивая все, предложили мне, сняв штаны, месить… Подкатав штаны выше колен, мы с военнопленным Ваней усердно месили глину ногами, превращая ее в редкую кашицу. Бабы накладывали месиво в ведра и тащили в сарай.

— Отпустите Иосэпа и Ваню в сарай!.. Они будут подавать камень! — закричал Бельченко.

Обмыл ноги и отправился в сарай. Подавал Бельченко и Олейнику камень, а Ваня подавал ведра с глиной. Работа шла молча. Тишину нарушал лишь стук молотков, разбивающих камень, да шуршанье железных лопаток по жидкой глине, вливаемой в уложенный камень.

— Да что же это мы? Каторжники?! Давай перекур!..

Уселись. Бельченко и Олейник закрутили цигарки. Олейник вытащил из сапога кресало, высек огонь, оба закурили.

— Ты что куришь, Иосэп? — спросил Бельченко.

— У меня табаку нет!.. В лагере не садил табаку!

— Возьмите кисет! — предложил Олейник.

Я с наслаждением затянулся.

— Хороший табачок!

— Отсыпь себе немного! А когда твоя жинка будет у меня дома — передам для тебя… У меня хоть и мало, но до весны хватит!..

Я поблагодарил, поднялся и стал с улицы переносить камень в конюшню.

— Брось, Иосэп! От работы кони дохнут! Перекур еще не кончился.

Подошел бригадир, и все снова принялись за работу. Перекуры были частыми, и я не переутомлялся. К вечеру явился проверить сделанное Марко (примарь).

— Медленно работаете! При такой спешке до зимы не закончите! — сказал Марко.

— Добавь, Марко Григорьевич, людей, тогда пойдет быстрее, а теперь пора шабашить!

Утром, кроме нашей, работала и вторая бригада. Я внимательно присматривался к кладке, укреплению камней, и вскоре сам попробовал муровать. Вышло удачно, меня перевели на эту работу, а камни стали подносить другие. Через четыре дня крышу яслей можно было покрывать черепицей. Спустя неделю сарай был готов к принятию лошадей. Марко приказал тогда перейти к ремонту ясель и крыши другого сарая. Но там было меньше работы, и меня перевели на копку картофеля в полевую бригаду.

На поле работать легче. Женщин человек тридцать, и только один я мужчина. Пройдешь шагов сто, оторвешь от выкопанных кустов картофель в принесенные ведра, высыплешь на кучи и — сели отдохнуть, пока нет бригадира. Здесь начинаются бесконечные рассказы женщин о снах, житье-бытье, прошлом и настоящем. Начинаются вздохи. Опять поднялись по команде, работа на сто шагов и отдых. Настал полдень, женщины придумали печь картофель. Соберут с соседнего поля кучу соломы, зажгут ее, положат в огонь ведра два картофеля и прикроют снова соломой. Сгорит — опять прикроют соломой огонь. Так раза два-три, пока картофель не будет готов. Тогда начинается пир. Вкусен картофель, спеченный на поле! Лучше всяких деликатесов! На другой день к печеному картофелю женщины принесли помидоры, соленые огурцы, хлеб, мамалыгу. Домой обедать большая часть не уходила, дома лучшего обеда не найдешь! Наоборот, ко многим дети приходили в поле обедать, приносили свежую воду… Тут же, после такого обеда, ложились отдохнуть. Проспав часика полтора, снова за работу до захода солнца.

На второй день бригадир мне сказал:

— Ты, старик, с завтрашнего дня будешь сторожем дневным. Придешь рано сменять ночного сторожа, а вечером он тебя сменит!.. Работать не нужно, а только смотреть, чтобы не крали, не уносили картофель в ведрах и мешках!.. Здесь пускай кушают, сколько хотят, а домой — ничего! Понял?

— Ладно!

Стало тяжелей — работать легче, чем смотреть за большим полем. Я приходил на смену ночному сторожу с зарей, а в сумерки уходил на квартиру. Поспать днем уже не удавалось, приходилось все красноречие употреблять на уговоры женщин не брать домой полных ведер с картофелем, а брать только часть, да и эту часть маскировать чем-нибудь сверху…

Картофельные обеды продолжались. Мне удалось научиться быстро и чисто готовить два раза в день печеный картофель.

Прошла неделя, но весь картофель еще не выкопали. Бригадир приказал все картофельные кучи свезти в одно место и перебрать по сортам.

Урожай был хорошим, пора приступать к кагатированию картофеля. Мобилизовали мужчин и больше недели копали ямы. Приготовили шесть ям шириной с полтора метра, длиной в тридцать метров каждая и глубиной полтора метра. Привезли к картофельным ямам десятичные весы, ящики для переноски, и притупили к работе. Как грамотного меня поставили к весам. Но как только на поле появлялись немцы или румыны, я вместо себя к весам ставил другого, а сам спускался в кагат для уравнивания в яме картофеля и засыпки его землей. Мы так договорились с бригадиром.

Во время обеденного перерыва я оставался на поле, пек картофель, обедал вместе со всеми и «сторожил», хотя днем редко кто брал картофель. Когда все уходили с поля, я дежурил до прихода ночного сторожа, а возвращался домой с полными карманами замечательного картофеля.

Поздняя осень. Кагатирование заканчивалось. Засыпали последние ямы. На поле осталось довольно много куч картофеля. По ночам чувствовалось приближение зимы. Прислали несколько арб соломы, и от заморозков стали ею укрывать картофель. Из конторы пришла ведомость на раздачу картофеля по трудодням. Я начал раздачу после переборки оставшегося от кагатирования картофеля. Раздача продолжалась целую неделю. Бригадир разрешил мне отправить на квартиру мешок картофеля. Это на некоторое время нас обеспечивало.

***

Седьмое ноября 1942 года.

На душе грустно. Никто на работу не идет. Все умыты и одеты по-праздничному.

Чуть ли не в каждой хате на столе — самогон и закуска: соленые огурцы, помидоры, мамалыга, вареный картофель. Пьют до одурения.

В хату входит румынский полицай Николай Чабанюк.

— Отчего на работу не идете?

— А сегодня праздник… Выпей, Коля, стакан горит!.. Первач!..

— Какой там праздник?! На селе немцы и румыны, бьют, гонят на работу!

— А ты им скажи, что сегодня большой праздник всех святых. Сегодня пьют, работать не будут!

— Они тебе сейчас дадут святых! — рассердился полицай.

Потом пришли жандармы и сразу начали избивать нагайками хозяйку:

— Ла лукру! — кричат.

— Сегодня праздник всех святых! — отвечает хозяйка. — Выпейте и закусите! Зачем бить?

Жандармы уже пьяны, но все же потянулись к водке и закуске. Вскоре валяются бесчувственными на лавках. В селе на работу в этот день никто не пошел. Праздновали всех святых.

***

Моросит мелкий дождь. Осень. Утром иду в трудобщину. С трудом вытаскиваю постолы из глубокой грязи. В конторе еще никого нет. Иду в кладовую. Миша-кладовщик перекладывает на сухое место муку в мешках. Я помогаю. Надо перебросить кукурузное зерно в другое помещение, более сухое. Мы ссыпаем зерно в деревянный полуцентнерный ящик и несем вдвоем. Приходит Цибульский, староста сельуправы, под хмельком, требует прислать ему домой мешок муки ячменной и мешок кукурузной.

— Я не против, — говорит Миша, — но надо оформить как-нибудь, не хочу быть в ответе!

— Ладно! Оформим завтра, а пришлешь вечерком!..

Цибульский ушел, оставив после себя запах самогона.

— Иосэп! Когда будете уходить до хаты, возьмете с собой кило пять кукурузной муки. Этой свинье хватит меньше на пять кило. Он взвешивать не станет по лени. Сегодня в дождь никто не придет.

— Мне не во что брать.

— Возьмите ту торбинку, а после обеда или утром принесете, незаметно положите на место.

— Спасибо…

Работа с зерном продолжалась весь день.

Дождь прекратился, но ветер свирепствует. Невылазная грязь. В кладовой, в амбаре работы для меня нет. Миша заболел, я был в его распоряжении. Там работают Коля Гиделюк и Миша Чумак. Коля хромой, бывший заседатель в Народном суде, любит побеседовать о положении дел на фронтах. Второй — тракторист, высокий здоровый добряк. При румынах он объявил себя плотником, о специальности тракториста умолчал.

В «плотне» мастерят воз и готовят сани к зиме. Никто в плотню не заходит. Только Коля и Миша работают. Поставили железную печурку, затопили. С их разрешения сажусь у печки и подкладываю щепки. В плотне тепло.

— Иосэп пришел!.. Перекур!.. Закуривайте, Иосэп!

Курим и молчим. Коля долго молчать не может:

— Плохо на фронте! Из Доманевки передали, что немцы уже под Сталинградом, но их там остановили, немцы на Дону, Северном Кавказе, южнее Ладожского озера… Вы не знаете, Иосэп, где эти места?

— У меня карты нет, показал бы!..

— А у меня карта есть, да не могу найти!.. — Коля походит к окнам, смотрит во все стороны, открывает дверь, выходит наружу, возвращается и из потайного ящика в стене вытаскивает покрытую толстым слоем пыли географическую карту Европейской России.

— Видите, как они далеко ушли?! Скоро до Урала дойдут!

— Ничего, — говорит Миша, — до Урала не дойдут! Их там измотают, как Наполеона… А потом набьют морды и выбросят!

— Что ты, Миша, у них и техника, и почти вся Европа! Покажите, Иосэп, эти места!

Я показал.

— А где Африка?

— На этой карте нет.

— И доставать не нужно, — сказал Миша, — там бьют немцев, скоро их в Африке совсем не будет.

Началась бесконечная беседа о положении на фронте и перспективах.

— У фрицев победы временные!.. Мы только собираемся силами… Мы как стальная пружина, но как развернемся, так немцы полетят! — убеждал нас Коля, пряча карту.

— Они не будут рады, что полезли к нам, — убежденно сказал Миша.

 Ветер приутих. На небе появились просветы. Выглянуло холодное солнышко.

***

Начало декабря. Холод пробирается в хаты. Кукуруза и подсолнухи стоят на полях неубранными. Жандармы и полицаи гонят народ на уборку. Выходят, но толку мало. Собирают, а реальных результатов нет. Лишь в некоторых местах под наблюдением румын кое-что делают. Румыны часто пускают в ход нагайки. Примарь предложил убирать поля за треть урожая. Согласились, но ощутимых результатов и это не дало.

Тиф стал частым гостем. Доктор Косова целыми днями посещает больных в обоих селах. Приходится много ходить, и она осталась без обуви. Ходит в мужских калошах, замотав ноги тряпками. Приносит иногда от благодарных пациентов немного муки, пару яиц, сыру, кукурузы. Без корзинки на «визиты» не выходит.

Нет топлива. Холодно, не на чем сварить скудный постный суп. Беру от хозяйской коровы «налыгач», иду в степь к стогам соломы. Сторож — свой человек, он помогает связать большую охапку. Сгибаясь под тяжестью, несу окольными путями солому к себе. Иногда сторож говорит: «сейчас неудобно», румыны на селе, тогда иду в другой конец села к подсолнухам — ломать палки. Это запрещено, но все относятся с участием, никто не препятствует. Палки подсолнуха сухие, легко ломаются. Складываю большую вязку, туго перевязываю налыгачем и огородами несу домой. Но чаще всего приходится оставаться без горячего в холодной хате. Тогда кутаемся в лохмотья и неподвижно сидим, забившись в угол.

Все на селе знают о положении на фронтах. Когда кто-нибудь приходит из Доманевки, его обступают со всех сторон. Никто не приходит без свежих новостей, иначе засмеют. Буквально через несколько минут «пантофельная» почта разнесет новости по селу.

Почти все село болеет тифом. До больницы в Доманевке далеко, и больница переполнена тифозными. Поэтому румыны разрешили «болеть дома». Косовой трудно справиться с посещениями больных в Александровке и Новоселовке, часто не ночует дома. Утомленная, приходит убедиться, что сынок ее, Котя, здоров. Больше ей никто не нужен — лишь бы ее «божок» был здоров и сыт. Она добрая, жалеет всех. Ухитряется принести ему интересную книжку с картинками, коньки, саночки, иногда конфетку.

Рождество, Новый год, Крещение прошли впервые тихо: почти у всех — тифозные и выздоравливающие.

***

27 января 1943 года вечером — радостная весть. В хатах огоньки не гасли до самого утра. Из рук в руки переходила переписанная от руки телеграмма, подписанная Верховным Главнокомандующим тов. Сталиным 25 января 1943 года.

«В результате двухмесячных наступательных боев Красная Армия прорвала на широком фронте оборону немецко-фашистских войск, уничтожила 13.000 орудий и много другой техники. Наши войска одержали серьезную победу. Наступление продолжается.

Поздравляю бойцов, командиров и политработников Юго-Западного, Южного, Донского, Северо-Кавказского, Воронежского, Калининского, Волховского, Ленинградского и других фронтов с победой над немецко-фашистскими захватчиками и их союзниками под Сталинградом, на Дону, на Северном Кавказе, под Воронежем, в районе Великих Лук, южнее Ладожского озера.

Объявляю благодарность командованию и доблестным войскам, разгромивших гитлеровские армии на подступах Сталинграда, прорвавшим блокаду Ленинграда и освободившим от немецких оккупантов города: Кантемировка, Беловодск, Морозовский, Миллерово, Старобельск, Котельниково, Зимовники, Элиста, Сальск, Моздок, Нальчик, Минеральные Воды, Пятигорск, Ставрополь, Армавир, Валуйки, Россошь, Острогожск, Великие Луки, Воронеж и многие другие города и тысячи населенных пунктов…»

На другое утро ходили именинниками. А перед начальством делали сердитое лицо.

— Пантелей! Почему проходишь не здороваешься? Возгордился, что фрицев побили? — спрашивает староста сельуправы Цибульский у родного брата.

— Здравствуй, Ваня. Разве побили? Расскажи! Я слыхал, что немцы уже Москву взяли, Сталинград, скоро Сибирь возьмут.

— Ты дурачком, Пантелей, не прикидывайся! Знаю, что у тебя телеграмму читали, водку пили, кричали «ура!»

— Что ты ерунду порешь? Я только после тифа встал, в хате голодно, холодно, а ты — водку… Стыдно, брат!

— Смотри, Пантелей, повесят тебя немцы за агитацию!..

— Если ты, брат, об этом толкуешь, то что нам разговаривать... Докатишься.

И Пантелей ушел, плюнув в сердцах.

— Вот напасть! — проворчал. — Жаль, что брат, а то треснул бы!

Проходит мимо конторы трудобщины Игнат. Цибульский его останавливает:

— Игнат Васильевич, не спеши, успеешь! Дай почитать телеграмму. Литру поставлю, ей-богу, поставлю.

— Какую телеграмму, Ваня? Какие же теперь телеграммы?

— Брось дурачка строить! О победах.

— Скажи, Ваня, что за телеграмма? Ты, вероятно, выпил и плетешь!..

— Не пил, а если телеграммы не дашь, то вот тебе крест — сообщу румынам.

— Дурак! О чем сообщишь?

Сердитый Цибульский поделился с агрономом Липским. Этот носил румынскую чиновничью фуражку с гербом, пил с немецкими офицерами и вел оуновскую пропаганду среди населения. Распространял антисоветскую литературу с погромными статьями против евреев, рассказывал антисемитские анекдоты и призывал молодежь вступать добровольцами в немецкую армию. Все боялись доносов агронома и его нагайки, которую он всегда носил с собой.

Липский выслушал Цибульского и предложил провести обыск в нескольких хатах. Цибульский испугался, что партизаны, узнав об обысках, отомстят ему…

— Обыски проводить рано. Лучше через месяц-два, когда будут точные данные… Безрезультатный обыск — лишнее обозление! Надо все делать осторожно!

Агроном созвал сход и объяснил, что слухи о победах над немцами — враки. Наоборот, немцы у самой Москвы и не сегодня-завтра возьмут ее. А «сейчас» «доблестные» немецкие войска из биноклей видят, как в Москве русские дерутся между собой в Кремле. Крестьяне улыбались.

— Чему улыбаетесь? Не верите? Во всех газетах об этом сказано! — закончил Цибульский.

— Бумага все терпит! — раздалось из задних рядов.

— Кто сказал? Предлагаю назвать себя тому, кто сказал!

Все молча стали расходиться.

— Чего уходите, собрание не закончено! Много вопросов…

Все разошлись, оставив Цибульского, агронома и секретаря у стола президиума.

— Саботажники! Партизаны! — скрежетал зубами агроном.

А через несколько дней новая телеграмма Верховного Главнокомандующего с поздравлениями войскам Донского фронта по случаю успешного завершения ликвидации окруженных под Сталинградом вражеских войск.

— Ну, теперь фрицы начнут драпать так, что пятки засверкают! — сказал Ваня Чабанюк после очередного рейса в Доманевку за новостями.

***

Февральские холода. Я ежедневно с налыгачем в руках отправлялся за село собирать палки от подсолнухов, хворост. Впятером мы спали на полу в маленькой клетушке — бывшей кухне Василя, ветеринарного санитара колхоза. Холодно, из-под дверей дует. Закладывали на ночь двери соломой, но это мало помогало. Пока топили плиту, сравнительно тепло, но как только переставали топить, ноги начинали мерзнуть, нужно было закутывать их тряпками и мешками. Тут же в комнатушке варили.

Относились к нам Василий и его жена Катя неплохо. Пускали погреться к себе в комнату, где всегда было тепло. А мы помогали укачивать грудного ребенка, убирали иногда конюшню, уборную, били кукурузу, носили из колодца воду.

Я работал в кладовой у кладовщика Миши. А когда работы не было, шел в плотницкую — посидеть у пылающей чугунки. Коля и Миша строгали доски для готовящихся к весне повозок. Стружки заполняли всю мастерскую. Я сгребал их в кучу недалеко от чугунки, подкладывал немного внутрь и вновь садился к огню. А на дворе — оттепель и невылазная грязь с тающим снегом. Конец февраля.

— А есть, Иосэп, новости!.. Новый приказ Верховного Главнокомандующего по случаю годовщины Красной Армии!.. Вот я выписал из него. Коля достал из тайника бумажку и стал читать:

«Три месяца назад наши войска начали наступление под Сталинградом. С тех пор инициатива военных действий находится в наших руках. Красная Армия наступает по фронту в 1500 километров и почти везде достигает успехов. На севере, под Ленинградом, на Центральном фронте, на подступах к Харькову, в Донбассе, у Ростова, на побережье Азовского и Черного морей. Мы наносим удар за ударом гитлеровским войскам. За три месяца Красная Армия освободила от врага территорию Воронежской и Сталинградской областей, Чечено-Ингушской, Северо-Осетинской, Кабардино-Балкарской и Калмыцкой автономных республик, Ставропольского и Краснодарского краев, Черкасской, Карачаевской и Адыгейской автономных областей, почти всю Ростовскую, Харьковскую и Курскую области. Началось массовое изгнание врага из Советской страны».

Коля передохнул, посмотрел в оба окна и продолжал:

«Полностью разгромлены румынская, итальянская и венгерская армии, брошенные Гитлером на советско-германский фронт. Только за последние три месяца разбито Красной Армией 112 дивизий противника, при этом убито более 700 тысяч и взято в плен более 300 тысяч человек…Окружена и ликвидирована огромная отборная армия немцев в 330 тысяч человек под Сталинградом. Мы начали освобождение Советской Украины от немецкого…»

Послышались шаги. Коля замолчал, быстро сложил бумажку, спрятал в тайник и начал обтесывать доску, Миша остругивал бревно, а я подкладывал топливо в печку.

Открылась дверь, вошел агроном.

— Здравствуйте, господа!

— Здравствуйте, Борис Леонидович! — ответил Коля.

— Тепленько здесь! И жид тут?! Как работа? Хотя, чего с них работу спрашивать! Евреи работать не любят!.. Им гешефты нужны!.. Я вам анекдот о евреях расскажу…

Агроном долго рассказывал старый антисемитский анекдот.

Мы молчали, никто не смеялся.

— Разве не смешно?!

— Мы этот анекдот знаем! — ответил Миша. — Смешно, когда в первый раз, а вы его рассказываете в четвертый или пятый!..

— Это я рассказал для еврея! — агроном, уходя, хлопнул дверью.

Когда шум шагов агронома замолк, Коля, посмотрев в окно, сказал:

— Вот мерзавец!.. Вот хамло!..

Наступал вечер. На западе в ярко-красном зареве заходило зимнее солнце.

— Завтра будет мороз с ветром! — заметил Коля, развешивая инструменты по стене.

— Долго вам, Иосэп, терпеть не придется!.. Скоро, вся эта шваль отсюда вылетит! — заключил Миша, надевая свой потрепанный полушубок.

Мы разошлись по домам.

***

Цыгане. Все они называют себя рударями и утверждают, что цыганского языка не знают и не понимают. Говорят они исключительно по-румынски. На село их пригнали 78 человек, включая женщин и детей. Мужчины занимаются изготовлением деревянных ложек и корыт. Они трудолюбивы, мастеровиты — кустари. Их поместили в конторе и одном из амбаров колхоза. Там холодно. Дети голые, даже рубашонок нет. Цыганки и зимой ходят с открытой грудью. Юбки из цветных лохмотьев.

Цибульскому приказали выдавать цыганам паек мукой и картофелем, но этим пайком сыт не будешь. Поэтому ложки они меняют на кукурузную муку, молоко, картофель. Им тесно: 78 человек в двух комнатах. Спят вповалку. Летом обещают выстроить хаты и дать землю «в собственность». А пока женщины и дети болеют. Вши повсюду, целыми днями женщины чистят одежду от вшей. В цыганских жилищах почти всегда крик, ссоры. Часто налетает агроном, избивает кнутом или палкой.

Сегодня умер ребенок, цыгане просят дров на гробик. Все сочувствуют цыганам и помогают, кто чем может. Похоронили одного ребенка, заболел другой. Дифтерит, а сыворотки нет! И отделить заболевшего от здоровых нет возможности! Цибульский возмущается, он мнит себя профессором медицины.

— Надо везти ребенка в Доманевскую больницу. Там можно сыворотку найти! — предлагает доктор Косова.

— Вот еще, будем тратиться на цыган! Пусть подыхают! — отвечает Цибульский…

И второй ребенок погиб.

Как-то после выдачи пайка цыганам я в кладовой остался один. Вошел Алеко. Он искал Мишу. Алеко был примарем у цыган, умел немного говорить по-русски. Он стал жаловаться, что румыны к ним плохо относятся, обманули их, рударей:

— У каждого из нас была повозка, лошадь, коровы. Мы были богаты потому, что работали. Мы делали ложки и продавали их в селах. Хорошо жили, хорошо одевались, наши девушки носили на шеях золотые монеты. А румыны сказали ехать в Россию, где нам приготовили много хат, много коров, волов, овец, кур! Там будет по двадцать гектаров земли, по три гектара сада, виноградники, обещали, обещали и обманули! Теперь голодаем, без одежды, бьют, убивают… Ничего! Мы молчать не будем. А скоро большевики тут? — неожиданно закончил Алеко.

— Мне неизвестно! Я сам в таком же положении, как рудари… Молчи, сюда идут! — я принялся подметать кладовую

Вошел Миша и тихо сказал:

— Когда будете выдавать цыганам паек, дайте большой перевес! Жалко их, голодают, умирают! Ведь тоже люди!

Алеко услышал слова Миши и со слезами на глазах благодарил его за человеческое отношение…

***

Конец марта. Еще холодно, но уже чувствуется весна. Снег тает, потекли ручьи. Солнышко начинает пригревать. У кладовой идет очистка зерна: ячменя, яровой пшеницы, овса, проса, семечек. В амбаре, куда меня поставили на работу, отделяют семенные кочаны кукурузы от плохой, идущей на корм скоту. У плотни ладят новые повозки. Кузнецы укрепляют железные части, варят шины для колес, исправляют плуги, сеялки. Готовятся к весенним посевным.

Я на сортировке кочанов, взвешиваю количество выделенного семенного материала и отмечаю палочками на стене. В разгар работы в амбар входит несколько румын, останавливаются, наблюдают. Один из них, капрал, неожиданно спрашивает у меня:

— Ла тини жидан?

Вытягиваю руки по швам, утвердительно нагибаю голову.

— Почему не носишь шестиконечной звезды? Знаешь приказ? — начинает кричать капрал и бьет меня кнутом по плечу.

— Я сейчас работаю, снял пальто!.. Звезда на пальто нацеплена! Вот, посмотрите! –показываю на висящие лохмотья, называемые мною пальто.

Капрал меняет гнев на милость, улыбается, но, чтобы оправдать удар, говорит:

— Надо носить звезду на груди и на спине! Иди, работай!

***

Это оказалось возможно только потому, что мы жили вне лагеря с патрулирующими вокруг часовыми. Мы связались с Одессой через крестьянку из Новоселовки. Мусе, доктору Косовой, нужны были лекарства для больных. Крестьянка не могла достать лекарства в Доманевке даже за большие деньги. Ради спасения больного крестьянка решилась поехать в Одессу. Чтобы оправдать расходы взяла немного продуктов на продажу. Муся передала с ней письмо для профессора Гродского, не написав из осторожности даже адрес, все устно: как пройти и как найти профессора.

И радость! Крестьянка привезла ответное письмо, какое-то белье для нас, лекарства и даже денег. Она не потеряла на поездке, и решилась на второй рейс. И вторично привезла из Одессы посылку и деньги. С этих пор связь стала регулярной. Моя дочь и жена все сбережения пересылали через Гродского. Получали посылки из Одессы и через лавочника в Доманевке. Жить стало легче. Лекарства, приходившие из Одессы, помогали частной практике Муси, которая оплачивалась продуктами и деньгами.

Муся, сестра и Котик обогатились хоть старенькой, но целой одеждой и даже обувью. У меня появились брюки, рубашки, плисовая куртка, и даже старая, но теплая, на вате шинель. А главное — возможность иногда «к празднику» приобрести Цибульскому «вечерю», пару бутылок хорошей водки и съестного. Мне не приходилось больше выпрашивать табак и бумагу. Я покупал курево уже за деньги и даже иногда угощал других цигарками.

***

Первые теплые дни апреля 1943 года. Уже сухие дорожки. Земля парит. Дни увеличились. Колхозники выехали в поле сеять. Меня назначили на работу по вскрытию кагатов с картофелем.

«Картофельная» бригада небольшая — всего 16 человек. Добавили цыган. Работа пошла живее. Вскрыли кагаты, и оказалось, что в четырех из них картофель сгорел, лучшие сорта: американка и «ранняя роза». Пропало более четырехсот центнеров. Пригодными для посевов осталось триста тридцать центнеров. Бригада работала медленно, и работа тянулась более трех недель. Днем по назначению бригадира я наблюдал за переборкой картофеля, сторожил, чтобы картофель не крали. Конечно, давал возможность каждому работающему брать по полведра картофеля домой для семьи. А на поле во время обеденного перерыва мы разводили, как прежде, костры, пекли в них картофель и ели до отвала. До сих пор я не понимаю, почему цыган считают ленивыми, способными только красть лошадей, любителями легкой жизни. Здесь я убедился, что это народ трудолюбивый и жизнерадостный. Работало с нами человек десять цыган, и никто не увиливал от работы, даже самой тяжелой. Без жалоб и кряхтенья они тащили тяжелые ящики с картофелем из глубины кагатов в кучи для переборки. Всегда с шуткой, с песней. Очень способные, они за короткий срок в несколько месяцев научились русскому и украинскому языкам, сочиняли остроумные частушки. Колхозники любили эти веселые песенки.

— Костика! Григор! Спойте песенку про Антонеску!

— Нельзя! — смеялся Костика. — Антонеску услышит!

— Антонеску далеко, — возражали ему, — в Бухаресте!

— У румын хороший слух, а уши у Антонеску длинные аж досюда!

— Не бойся, Костика! Наши ушами у Антонеску не служат, а если случается — мы их отрезаем!

Костика с Григором вдруг делают сальто-мортале через голову и пускаются в пляс:

«Антонеску наш герой

Оказался с головой:

Он Транснистрию создал,

Всех цыган туда послал…»

— Румыны и немцы идут! Прекратите! — закричали бабы. Цыгане принялись энергично перетаскивать ящики из кагатов. Бабы перебирали картофель. Я укладывал в ящик перебранный картофель и взвешивал.

Немцы и румыны к нам с дороги не повернули, отправились в село.

***

Последнюю кучу картофеля увезли. Меня назначили сторожем в тракторную бригаду.

В бригаде осталось только три трактора ХТЗ. Работают шесть трактористов, бригадир и учетчик — тоже тракторист. К ним в придачу — два керосиновоза. Прицепщиков назначают по очереди. Всем начисляют трудодни, как в колхозе до войны. И мне стали начислять по 0,75 в день. Я был дневным сторожем, а ночным назначили Шевченко Яшко. Трактора стояли в ста метрах от развалин старой конюшни на краю села.

Нас, сторожей, заставили строить шалаш из соломы, чтобы на случай дождя в нем могли укрыться все трактористы, прицепщик и сторож. Достали две арбы соломы, дрючки и приступили к постройке. Через сутки все было готово. Мне поручили шалаш обвести канавой, очистить площадку для тракторов и бочек с горючим. Я с работой не спешил, и бригадир тракторной бригады — Евген Валевский — донес на меня Цибульскому. Тот вызвал меня в контору.

— Чего не исполняете приказаний бригадира?

— Каких приказаний?

— Каких бы то ни было! Предупреждаю, если это повторится — отправлю в Доманевку, и не в румынскую, а в немецкую комендатуру.

Я молчал. Знал, что в немецкой комендатуре не разговаривают, а действуют автоматами.

— Идите и выполняйте, что вам приказывают!

Я в этот день быстро закончил свою работу. В конце дня трактористы спросили о вызове к Цибульскому. Я рассказал.

— Сволочь! — отозвался один.

К кому это относилось, к Цибульскому или бригадиру, непонятно, и я не переспрашивал. На другой день Евген, как бы оправдываясь, сказал:

— Я ничего не говорил, но Цибульский «пытал», кому поручил очистить площадку. И сделал вывод…

Я промолчал. Дальше работа пошла легче. Почти весь день ничего не делал, и только, когда готов был к пуску первый трактор, я стал помогать заливать баки горючим. Иногда, скуки ради, подметал площадку от нанесенной ветром соломы. К нам на тракторную никто не ходил. Трактористы с ремонтом остальных тракторов не спешили, часто отдыхали часами из-за отсутствия колец, частей, асбеста и другого необходимого для тракторов. Играли в шашки. А когда бригадир уезжал в Доманевскую МТС за частями, вместо шашек вели нескончаемые беседы и споры о положении на фронтах.

Скоро был готов и другой трактор, тогда решили площадку перевести к ставку, приблизительно в трех-четырех километрах от села. Четыре дня спустя один из тракторов взял на цепь повозку с частями, другой потащил третий трактор, что ремонтировался. В течение двух дней новая площадка была очищена от травы для тракторов и горючего. Построили неплохой шалаш. Игра в шашки продолжалась интенсивнее, чем раньше.

Конец мая. Дождя уже не было около месяца. Земля трескается, ветер разметает по дороге пыль. Ни облачка. На поле у тракторной площадки много сусликов. Трактористы быстро опустошают бочку с водой, которую привозят из села. На каждую норку тратят целое ведро воды, пока из нее не вылезает мокрый суслик. Суслика ловит, душит и ест черная собака ночного сторожа Шевченко. Собака эта за своим хозяином часто домой не уходит, остается со мной в шалаше. Ей очень нравится суслятина, и она сама охотится, подолгу выстаивая у норки, выжидая, пока покажется очередная жертва.

Жарко. Прошу у бригадира разрешения пойти искупаться. Воды в ставке мало, всего до пояса, но после приема этой теплой «ванны» становится легче. Трактористы склонились над каким-то листком. Читает Григорий Хорунжий — учетчик, заместитель бригадира. Медленно читает, четко. Меня не заметили, и я лег на траву позади Гриши.

«…Наши войска не только вышибли немцев с территории, захваченной летом 1942 года, но заняли ряд городов и районов, находившихся в руках врага около полутора лет. Немцам оказалось не под силу предотвратить наступление Красной Армии. Для контрнаступления на узком участке фронта в районе Харькова гитлеровское командование было вынуждено перебросить более трех десятков дивизий из Западной Европы. Немцы рассчитывали окружить советские войска в районе Харькова, устроить «немецкий Сталинград». Однако попытка гитлеровского командования взять реванш провалилась.

Одновременно с этим победоносные войска наших союзников разбили итало-германские войска в районе Ливии и Триполитании, очистили эти районы от врагов и продолжают их громить в районе Туниса. Доблестная англо-американская авиация наносит сокрушительные удары военно-промышленным центрам Германии, Италии, предвещая образование второго фронта в Европе».

Послышался топот копыт. Хорунжий прекратил чтение, скомкал листок и спрятал между соломой шалаша, трактористы разошлись к тракторам. Показался всадник. Мальчик, искавший из табуна пропавшую лошадь. Он вскоре ускакал в направлении Мунчелян продолжать свои поиски. Хорунжий достал листок, разгладил и продолжал чтение:

«Эти обстоятельства потрясли до основания гитлеровскую военную машину, изменили ход мировой войны и создали необходимые предпосылки для победы над гитлеровской Германией».

Хорунжий остановился, посмотрел в сторону дороги:

«Раньше немецко-фашистское командование хвастало тактикой молниеносного наступления, теперь радуется, что удалось ловко улизнуть из-под удара английских войск в Северной Африке или из окружения советскими войсками в районе Демянска».

— Иосэп! А где этот Тунис, Ливия, Триполитания?

Я нарисовал на клочке бумаги очертания Северной Африки, южного берега Европы и показал места боев в Африке.

— А где Демянск, Харьков? Нарисуй! — попросили другие.

Нарисовал, объяснил и порвал бумажку. Хорунжий продолжал:

«…Фашисты все чаще поговаривают о мире. Если судить по сообщениям иностранной печати, можно прийти к выводу, что немцы хотели бы получить мир с Англией и США при условии их отхода от Советского Союза или наоборот, они хотели бы получить мир с Советским Союзом при условии его отхода от Англии и США. Будучи сами до мозга костей вероломными, немецкие империалисты имеют наглость мерить всех на свой аршин, полагая, что кто-нибудь из союзников попадется на удочку. Не от хорошей жизни болтают немцы о мире. Болтовня о мире в лагере фашистов говорит, что они переживают тяжелый кризис. О каком мире может быть речь с империалистическими разбойниками, залившими кровью Европу, покрывшими ее виселицами? Только полный разгром гитлеровских армий и безоговорочная капитуляция Германии могут привести Европу к миру».

Послышался топот нескольких лошадей. Хорунжий быстро спрятал бумагу в сусликовую норку, прикрыл травой и поднялся к стоящему на ремонте трактору. Я подошел к бочкам с горючим и начал вытирать тряпкой мокрые места. Остальные занялись исправлением деталей. Керосиновозы Титаренко и тракторист Роман Валевский, брат бригадира, спешились, спутали лошадей и пустили пастись. Легли на траву. Некоторое время молчали.

— Что тут нового? — спросил Титаренко у Гриши Хорунжего.

— Работаем, чиним тракторы, а ты только керосин привозишь!

— Я был в Доманевке, керосину не привез. Завтра будет и керосин, и бензин. Пока хватит. Ведь работает только один трактор. Зато я привез новости.

— Расскажи!

— Слыхал я на МТС, что Сталин послал телеграмму американскому президенту с поздравлениями по поводу их победы. Они освободили какую-то Бизерту и Тунис. А где этот Тунис и Бизерта — сам черт не знает! — закончил Титаренко.

— А вот Иосэп хорошо знает географию. Иосэп, где Бизерта и Тунис, что за места?

Я объяснил.

— А я думал, что Иосэп, как и все сторожа, только слышал про Одессу, Киев, Москву — и обчелся! А оказывается — ученый! Иосэп, сколько ты кончил классов? — спросил Петренко.

— Не помню уже, четыре или пять! — ответил я.

— Отчего тебя в Доманевке еврейчики называют профессором?

— По той же причине, что полковницей называют жену полковника, а профессоршей — жену профессора. Я муж профессорши Марьи Константиновны, поэтому меня зовут профессором. Я сейчас профессор кислых щей и помидор!

— Ты, Иосэп, ученый, но молчишь! Это твое дело! Еще у меня вторая новость: большевики распустили Коммунистический интернационал!

— Не может быть!

— У меня есть одесская газета «Молва». В ней напечатано черным по белому! Газета, конечно, черносотенная, а пишет, что не верит в это дело. Говорит, что роспуск Коминтерна — фокус, роспуск на словах, а на деле он существует, но тайно, что после войны Коминтерн возродят.

— Мало ли что пишет «Молва». Эта газета питается только брехней, а не фактами. Если Сталин что делает, он знает для чего! — воскликнул Вася и пугливо оглянулся.

— Не бойся, Вася, посторонних нет. Мы с тобой согласны, — Никифор тоже обернулся.

Кустарник не шевелился.

— Мне кажется, — продолжал Никифор, — Коминтерн распустили, чтобы провалить агитацию немецких шпионов в Америке и Англии, что рабочим всех стран диктует Коминтерн, что коммунистические партии работают не в интересах народа, а по приказу Коминтерна…

***

Жаркий июльский день. Трудно дышать. Зной. После взбучки в Доманевке и приезда директора МТС в Александровку Евген сделал все, чтобы трактора не простаивали, и сейчас на поле жужжат два трактора. А третий, как инвалид, раскинулся своими частями по площадке. Его «ремонтирует» Никифор, но на пахоту он раньше чем через пару недель не попадет.

Издалека слышен приближающийся гул мотора легковой машины. Я бужу заснувшего под трактором Никифора и слежу за дорогой. Машина подкатила к площадке, из нее вышел шофер.

— Сторож! Налей десять килограмм бензину и помоги слить в бак! Быстрей!

— А записка бригадира есть на отпуск? Без записки или самого Евгена я могу налить из бочки только воды.

— Это машина претора! Я приказываю! — закричал шофер.

— Не кричите! Поезжайте лучше на село за бригадиром. Я не имею права без него отпустить горючее, иначе меня привлекут за разбазаривание.

— Знаете что, возьмите деньги и дайте бензину. Мне очень нужно! — сменил гнев на милость шофер.

— Не могу! Поезжайте за бригадиром.

Вдруг открываются дверцы машины, оттуда выходит смеющийся Евген и еще какой-то толстяк, которого я видел впервые.

— Я вам сказал, что у нас сторож такой: без меня бензин не даст! — говорит Евген.

— И правильно поступает! Молодец!

Евген приказал налить бензин. Опять зашумела машина. Толстяк уселся, и машина покатила. Евген подошел ко мне, потрепал по плечу.

— Знаете, кто это был? Сам претор!

Когда Евген ушел, Ваня Чабанюк, провожая стадо на село, попросил керосин. Я ему налил полную жестянку.

***

Жарко. Земля пышет зноем. Никифор спит, а я из бочки набираю в ведро воды и обливаюсь. Так полегче, прячусь в тень трактора-инвалида, поломанным куском гребня привожу в порядок прическу и длинную бороду. Трактористам принесли обед жены. Усталые от ходьбы и жары, они садятся в тени шалаша и ждут с поля своих мужей.

Женщины долгого молчания выдержать не в состоянии, и начинают стрекотать:

— Мой Ваня вчера был в Доманевке, ему рассказали по секрету, что наши уже взяли Киев и так бьют фрицев, что они бегут куда глаза глядят… А возле Буга роют уже противотанковые окопы… Скоро будут брать на окопы всех дивчат и парней!

— А я не пойду, завяжу палец на ноге и не пойду!

— Цибульский и румыны так тебе и поверят в твою болезнь! Снимет повязку и прикажет всыпать пятьдесят.

— Дивчата! А мой еще слышал в Доманевке, что наши теперь наступают, идет такой бой, какого никогда в мире не было, со стороны наших бьются миллионы, и со стороны немцев — миллионы, столько самолетов летает — аж неба не видать!.. И есть танкоматки, которые выпускают по несколько маленьких быстрых танков!.. Наши так научились окружать немцев, что они попадают в горшки!..

Да не в горшки! От немцев дух плохой, так что варево невкусное!.. Они в котлы попадают, а не в горшки! — поправили ее.

Послышался шум тракторов, направляющихся к площадке. Женщины замолчали и стали развязывать узелки с едой. Выбрали чистое место на траве в тени шалаша. Трактора подошли, заправились горючим и водой. Трактористы и прицепщики пошли умываться к бочке. Вместо мыла употребляли землю.

Расположились вокруг мисок с борщом и мамалыгой. Я ушел к тракторам.

— Иосэп! Идите к нашему борщу с мамалыгой, — пригласил Парфений Цибульский.

— Спасибо! Да я не голоден!

— Неправда, Иосэп! Не может того быть... С раннего утра до сих пор не есть — и не голоден! Гнушаетесь нами? Идем, идем кушать!

Я конечно голоден, а до захода солнца, пока сменит меня ночной сторож Яшко Шевченко еще далеко. Как бы нехотя присаживаюсь к Парфению. Оказывается, что для меня и ложка принесена. Пригласили меня обедать и Никифор, и Вася Руденко, и другие. Я уже сыт и отказываюсь. Смеясь, предлагаю организовать очередь приглашений на каждый, по графику, день. Закусываем цигаркой. Рабочие укладываются на часок поспать. Женщины моют посуду, собирают в узелки и уходят. Только я спать не имею права –сторожу общественное добро на площадке.

***

Конец августа. Воскресный день. На тракторной площадке я один. На дороге никого. Суслики перебегают с места на место и, пугливо поднимаясь на задние лапки, убегают в норки. Иногда раздается резкий свист суслика, жужжит назойливо пчела. Жарко. Скучно. В полдень пригоняет к площадке стадо коров Ваня со своими мальчиками. Они в тени шалаша открывают свою торбу, вынимают разную снедь: коржи, мелкие красные помидоры, холодный вареный картофель, сыр, чеснок. Ваня обижается, когда я отказываюсь с ним обедать. Пообедали, закурили и беседуем, всегда на одну и ту же тему:

— А сейчас где наши?

Рассказываю последние новости, которые слыхал от трактористов за неделю, вычитал из одесских газет, принесенных из Доманевки. Ваня счастлив, когда слышит о приближении наших. Он подробно расспрашивает, сколько еще верст осталось, как скоро их можно пройти с боями. Недалеко от площадки пасутся коровы. За ними смотрят мальчики — сыновья Вани. Наша беседа тянется долго, пока Ваня не хватается за бучку и бежит выгнать пробравшуюся в бурьяны корову. Но вот погнали коров к ставку, и я опять один-одинешенек. Жарко. Набираю из бочонка теплой воды и обливаюсь. Проделываю эту операцию несколько раз в день.

Заходит солнце. Яшко не спешит меня сменить. Между деревьями еще долго блекнут кровавые краски неба. Дорога из села окаймляется стеной высокой кукурузы, изредка перемежающейся подсолнухом, черные шляпки которого колышутся в такт небольшому ветерку.

По дороге бежит черная собака Яшко, а за ней на большом расстоянии показывается ее хозяин, довольно быстро направляющийся ко мне своей колышащейся походкой.

— Ну как, все благополучно, Иосэп?

— Все в порядке, Яшко!

— Закурим! Бери настоящий бокун, вкусный.

Я не спешу уходить. Курим.

— Иосэп! Я тебе принес из своего огорода красных помидор, а с виноградника — винограду!.. Кушай, пожалуйста… В торбинке возьми пару теплых пшенок, молодых! Я сегодня немного вина выпил… привез товарищ, с которым служили еще при царе в одном полку. Он играл со мной в оркестре!..

— Спасибо, Яшко!

Густо посыпаю пшенку солью, слушаю рассказы Яшко.

— Хорошо я играл! И красивым парнем был. Хорошо одевался — не то, что теперь, босяком или в постолах... Хромовые сапоги, красивая форма… А когда я играл — приходила слушать жена ротного командира! А иногда — жена командира полка. А когда командир роты уезжал, жена его, Нина Тихоновна, приглашала меня к себе, угощала водкой, и вином, и ужином …

— Понятно, Яшко! То было когда-то, а сейчас что нового?

— Ничего, Иосэп, нового, кроме того, что румынские собаки напились на селе, побили цыган и уехали!..

Становится темно. Месяц окрашивается в золотой цвет. Я прощаюсь и ухожу на квартиру. По дороге заканчиваю принесенный мне ужин.

***

Сентябрь. Сушь закончилась. Иногда перепадают дожди. Приходится босиком месить теплую грязь по дороге. Иногда будяк больно впивается в ногу. Останавливаюсь, вынимаю будяки, иду дальше к селу. Навстречу мне на двуколке едет полицай Гавриил, останавливает меня:

— Садитесь, Иосэп! Вас и всех ваших евреев вызывают в Доманевку на регистрацию с вещами! Вас уже ждет подвода!..

Муся и сестры уже готовы к поездке. Мальчика оставили дома, чтобы был предлог Мусе вернуться. По дороге в Новоселовке взяли портниху Пембек с дочерью и Марию Ильиничну.

Еще было светло, когда прибыли в Доманевку. Полицай сопровождал до жандармерии. У ворот нас остановил полный человек в очках. Он оказался румынским евреем, присланным из Голты (Первомайска).

— Я председатель Еврейского комитета! — сказал он. — Чего вас сюда привезли? Может быть, вы плохо работали?

— Не плохо! У нас много трудодней! — быстро ответила Аня. — Может, нас вызвали на «шхиту»? Скажите правду! Сказали на перерегистрацию!

— Господь с вами! Теперь румыны евреев уже не убивают!

— Что же это?

— Сейчас узнаю у шефа! — ответил председатель и ушел к претору.

Подошел один из еврейских бригадиров.

— Могу устроить, чтобы вас отправили обратно, а то могут послать в Ахмачетку или Мариновку.

Слово «Ахмачетка» подействовало. Мы помнили, сколько людей погибло там от болезней и от расстрелов.

— Сколько надо уплатить? — спросила Маруся.

— Пару сот марок. И мне что-нибудь.

— Хорошо! Дадим часть деньгами, а часть вещами, продуктами.

— Но это завтра. Локотинент уехал, будет только утром. Пока вам придется переночевать в жандармерии, — бригадир ушел.

Наступал вечер, нас погнали в камеру с решеткой. Мы считались арестованными. Закрыли на засов снаружи, из коридора. Пришлось устраиваться на грязном полу.

Снаружи разгуливал часовой. Никто не мог уснуть. Думы одна ужаснее другой. Галя, дочка портнихи, заплакала. Мать успокаивала. В ночной тиши каждый шепот слышен. Она жаловалась на рези в мочевом пузыре.

— Чего же ты не ходила, когда мы были на дворе?

— Мне не нужно было!

— Мне тоже нужно, но придется терпеть до утра!

— И мне нужно! И мне нужно! — стали отзываться все женщины.

— Постучим в дверь, может, откроют!

Постучали. Подошел к окну часовой. Ему объяснили, в чем дело.

— До утра никому не открою. Друг дружку в карман! — посмеялся он.

Улеглись, но никак не могли успокоиться. Тогда портниха вытащила из корзинки стакан и предложила:

— Здесь темно. Сделаем по очереди, и будем выливать через окно. Часовой ведь с той стороны двора!..

Некоторое время колебались, но Галя не выдержала:

— Дай, мама, стакан!

Выливая через решетку содержимое стакана, старались не шуметь. Через полчаса почти все спали.

— Простите мне, — сказала шепотом Галя мне на ухо, — я не в состоянии была выдержать!

— Нечего прощать. Ничего плохого вы не сделали. Вспомните одесскую тюрьму и общую уборную.

Утром проснулись от криков и воплей в соседней камере. Это жандарм исполнял приговор претора, давал цыгану пятьдесят плетей за кражу. Чувствовалось, что жандарм старается, слышен даже свист плети по голому телу.

— Шинш дечи! — закончил жандарм, и дикие крики цыгана прекратились.

Нам открыли камеру. Приказали вынести вещи и подмести. Долго ждали председателя Еврейского комитета. Он разъяснил, что вызвали за то, что мы не явились своевременно на регистрацию.

— Но мы ничего не знали.

— Локотинент говорит, что сообщил вашему голове сельуправы.

— Нам не передавали, мы бы явились.

— Теперь вас отправят в Ахмачетку или Богдановку.

— Может, устроите, чтобы мы остались в Александровке? Взялся устроить бригадир Мойше.

— Если он взялся устроить, — хорошо, он в хороших отношениях с локотинентом. Я тоже помогу. Потерпите, я же вижу, что вы интеллигентные люди!..

Председатель Комитета ушел, пообещав, что вернется через пару часов. Но они с бригадиром пришли лишь к вечеру, довольные, что задачу удалось разрешить. Мы расплатились, поблагодарили и распрощались. Нас перерегистрировали и отпустили без конвоя обратно в Александровку. К вечеру мы были в Новоселовке, а оттуда подводой ночью приехали на свою квартиру к Василю.

***

Я опять сторожу на площадке тракторной бригады. Воскресный октябрьский день. Бабье лето. Летают клочки паутины, оседают на тракторах, на бурьяне, на желтой траве. В некоторых местах этой белой паутины столько, что кажется, будто разорвал кто перины и рассыпал содержимое вокруг.

Сижу одиноко на бугре из свежей соломы. Тепло. Даже жарко, Отсюда далеко видно, кругом ни души. Раздеваюсь, подхожу к бочке, набираю ведро воды и купаюсь, стираю белье. Стираю осторожно, белье в заплатах, рвется. Мыла нет, и нельзя сказать, что белье вышло белоснежным, когда стало сушиться на шалаше. Лежу на животе на бугре соломы, отгоняю веткой молочая наседающих на меня золотистых мелких мух. Вокруг никого нет. Я в поле один. Мысли как мухи не дают покоя. Наши продолжают наступать. Если посмотреть на карту, они уже освободили почти две трети советской земли — от Владикавказа до Херсона, от Элисты до Кривого Рога, от Сталинграда до Киева, от Воронежа до Гомеля, от Вязьмы до Орши и Витебска. Немцев не спасли ни реки, ни мощные укрепления… И только за три месяца, при столь высокой оборонительной технике врага форсировали Северный Донец, Десну, Сож и Днепр. Теперь бои у Днепра, большей частью уже с правой стороны. Наши наступают… Они мстят за поруганных женщин, за убитых матерей и отцов, за сотни лагерей смерти, за тысячи виселиц, за миллионы уничтоженных мирных жителей.

Наши наступают!.. Только под Сталинградом подобрали и похоронили 147.200 убитых немецких солдат и офицеров. А битва под Курском! Эта последняя попытка немцев наступать! Катастрофа для фашизма!..

Звук самолета, идущего большой скоростью. Гляжу вверх, в небо, видна лишь быстро двигающаяся точка, я хочу верить, что это — русский самолет!.. На ясном фоне голубого неба след полета — далеко кружится много белых точек. Это листовки, брошенные вниз. На другой день листовку на немецком языке принес мне для перевода наш тракторист. Это воззвание к немецким солдатам и офицерам от имени пленных генералов Союза Свободной Германии.

Наши наступают! Самолет, листовки — надежда на скорое освобождение.

На дороге стадо коров и пастух Ваня с сыновьями.

— С праздником, Иосэп!

— Здравствуй, Ваня. А какой же сегодня праздник, кроме воскресенья?

— А разве ничего не знаешь?! Наши уже близко — с этой стороны Днепра!.. Сколько там осталось? Каких-нибудь пару километров!

— А водные преграды! А Буг!

— Ежели смогли Днепр взять, то Буг уже речушка, хоть и сильно ее укрепляют. Всех наших дивчат и парней каждый день гонят к Бугу работать!

— Возьмут, Ваня, и Буг, а потом и Днестр, а потом и Прут, а потом… Правда, Ваня, праздник теперь!.. Но откуда ты знаешь все это?!

— Сорока на хвосте принесла! Около Буга самолет листовки бросал. Наши подобрали и попрятали. Вот тебе одна, читай, когда никого не будет.

— Спасибо!

Ваня оставил мне кусок малая с чесноком и погнал коров дальше…

Уже не слышен топот стада, окрики пастухов. Я опять один. Вынимаю листовку, разглаживаю ее и читаю, смакую каждое слово. Радость заливает сердце. Счастлив, что сведения из Первомайска подтвердились. Перечитываю отдельные места. Да! Союзники регулярно снабжают наших вооружением и сырьем… Скоро откроется настоящий второй фронт, и это ускорит конец этих варваров. Италия уже выпала из гитлеровской коалиции. Другие участники коалиции обескуражены поражением Германии на нашем фронте и готовы незаметно улизнуть из этой разбойничьей шайки.

Ем мамалыгу с чесноком, запиваю мутной водой из бочки. Мечтаю… Побывать бы сейчас в Одессе! Что там делается?

Мысли перескакивают с одной темы на другую. Сколько было убитых и повешенных евреев? Беру огрызок карандаша, клочок старой газеты, начинаю складывать: Польша, Чехословакия, Буковина, Бессарабия, Украина. Долго бьюсь над приблизительными цифрами и наконец прихожу к выводу, что погибло около пяти миллионов. А сколько погибло людей других национальностей? Прикидываю, и получается у меня, что гитлеровцы только мирных граждан уничтожили более десяти миллионов. Миллионы невинных! Миллионы гниют сейчас в земле.

Со стороны села Красного двигалась колонна женщин и мужчин. С торбами на плечах они шли на восток — к Бугу. Их гнали на строительство военных укреплений у реки. Колонну сопровождали немцы-старики, видно, призванные по тотальной мобилизации. Раз укрепляются на Буге — значит, гонят немцев с этой стороны Днепра.

Еще месяц-два, и я, и мы все будем свободны. Терпение!..

***

Ноябрь. Оранку на зябь продолжают изредка. Почти все время дожди. Слякоть. Решено перевести всю бригаду обратно на село. Ждем сухой погоды. Сырой холодный ветер продувает мои лохмотья, когда по грязи пробираюсь с дежурства на квартиру. Но вот начались заморозки, По утрам еще легко, — ледок стянул землю. А под вечер земля, согретая дневным солнцем, трудно проходима. На дежурстве большую часть времени проводишь уже в шалаше и прикрываешь входное отверстие соломой, оставляя только «гляделку». Чаще всего я на поле один. Трактористы не приходят — работать невозможно. Иногда приходит Евген, бригадир. Поиграет со мной пару партий в шашки и уходит. Обещает назавтра переехать в село. Это «завтра» продолжалось более двух недель, пока первый снег не выпал на землю.

Наконец явились трактористы, перевезли трактора и имущество на село к колхозному двору. Я сторожу на дворе только в теплую погоду. В ненастную, холодную наблюдаю за тракторным имуществом из окна сиротской хаты или из открытых сеней этой хаты. Бедно и холодно в этой хате, но все же лучше, чем стоять на дворе под пронизывающим ветром и дождем. У меня много посетителей: то придет поболтать и покурить тракторист, то явится для перевода с немецкого сам Цибульский, то заглянет со свежей газеткой Гриша Хорунжий или Коля Гиделюк. Накурим полную хату, хоть топор вешай, и делимся впечатлениями.

— Вот, Иосэп, я списал из приказа Верховного Главнокомандующего маршала Сталина! — сказал Хорунжий и принялся читать, часто поглядывая с опаской в окно:

«Летом 1943 года Красная Армия нанесла врагу новый сокрушительный удар. Наши войска изгнали врага с левобережной Украины, из Донбасса, Тамани, Орловщины, Смоленщины, вступили в правобережную Украину, овладели столицей Советской Украины — Киевом, вступили в Белоруссию, заняли подступы к Крыму, освободили свыше 160 городов и более 38.000 населенных пунктов. На советско-германском фронте нашли бесславный конец отборные кадровые дивизии немецко-фашистской армии…»

Хорунжий остановился, смял бумажку, бросил в печь и вышел из хаты. Я поспешил за ним. У тракторов стояли запряженные лошади. Это прибыл директор МТС в сопровождении русского полицая из Доманевки. Втроем они ушли в контору колхоза, отдав лошадей под наблюдение дежурному колхозному кучеру.

***

Благодаря тому, что Маруся лечила примаря трудобщины Марко, нам стали выдавать продукты питания на трудодни. Выдали на нас всех 5 человек 6 центнеров ячменя, 6 центнеров картофеля и 18 кг винограду. Это количество посчитали сверхдостаточным для пяти человек до следующего урожая.

Картофель выдали не из кладовой, а заставили сначала выкопать много тонн картофеля из земли, закагатировать его, и лишь после этого мне удалось свезти эти заработанные на трудодни шесть центнеров на квартиру.

— Если нас не убьют, — голодать в эту зиму не будем! — думал я, высыпая наш картофель в кагат, вырытый в огороде у Василя.

Пару мешков ячменя смололи с помощью крестьян, возивших на мельницу зерно трудобщины для раздачи пайка цыганам. Сняли урожай кукурузы. Нам досталось центнера четыре. Стали запасаться на зиму топливом. Для этого я брал налыгач с коровы Василя, сапку, и ежедневно два раза отправлялся за четыре-пять километров от села на поле подсолнуха, откуда приносил по вязке палок. Тащил и большие вязки сухого бурьяна. Начались дожди. Резкие холодные ветры заставили меня заложить соломой проемы окон и дыры в потолке кладовой, где я спал.

Мы готовились к зиме.

***

Праздник урожая. Созвали всех к конторе трудобщины. Заранее поставили столы. На них два бутыля с самогоном и несколько больших бутылей с молодым вином. Красуются среди бутылей только два чайных стакана. На трех тарелках нарезан ячменный хлеб. У стены — два воза с кавунами и дынями. Толпа селян ждет. Ведут между собой нескончаемые беседы. Засматривают в окно конторы, где совещаются за бутылкой самогона главари общины с примарем Цибульским. Через окно видно, что больше пьют, чем совещаются.

Ждут начала празднования. Смотрят на музыкантов, которые своей музыкой должны услаждать приглашенных. Весь оркестр состоит только из двух музыкантов-цыган, играющих один на поломанной флейте, а другой — на самодельном барабане. Цыгане сидят на перевернутых санях и пока что ловят вшей. Селяне смеются:

— А ты, Костика, пригласи вшей в оркестр, а то вас обидно мало! — говорит один.

— Отчего же нас мало, — отшучивается Костика, научившийся уже немного говорить по-русски, — я — один, другой цыган — два, флейта — три, барабан — четыре, повозка скрипит — пять, ты кричишь — шесть, ребенок плачет — семь, мой мама поет — восемь, агроном кричит — девять! Я можу много насчитать!

Толпа затихает. Все смотрят на дверь конторы, откуда чинно выходит начальство. Они под хмельком и с трудом держатся на ногах. У Цибульского в руках список. Грянул «оркестр».

— Мы должны радоваться, — начал свою речь примарь, — что весь урожай собран и лежит в погребах и коморах! Мы должны танцевать и кричать «да здравствует... да здравствует… да здравствует его величество…»

Цибульского прервали, и кто-то из задних рядов громко закончил его мысль:

— Его величество самогон!

— Так, так! — продолжал пьяную речь примарь. — Мы должны петь…

— Его величеству… Урожаю! — продолжил кто-то за докладчика и быстро замолчал.

— А ты садись, Ваня, а то с трудом на ногах держишься! — сказал участливо Гиделюк.

— Да что ты обо мне заботишься?! — вдруг рассердился примарь. — Я не пьян, а так… немного только, для бодрости!

В толпе смеялись:

— Меньше болтай, а больше вина давай!

— Ладно, речи не будет, зачту, кого премируем за хорошую работу в общине! Костя! Давай туш! Играй, чертов сын!

Раздались фальшивые звуки оркестра.

— Замолчи, чертов сын! Замолчи, Костика! — схватился примарь за уши при гомерическом хохоте слушателей.

Оркестр умолк. Все сгрудились вокруг стола слушать о премировании.

— Премируется Гавриленко Федосей за хорошую работу на винограднике и руководство бригадой огородников двадцатью пятью трудоднями.

— Ваня, ты пьян и не видишь, что читаешь! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Я не пьян, мать вашу… читаю правильно, что написано! — протестовал примарь.

— Написано… дурноднями! — продолжал тот же голос.

— Сам ты дурной! Кто сказал «дурноднями»? Отзовись!

— Потому, что дурно работают! — отозвался кто-то с другого конца.

— А я знаю, что Федосей хорошо работал! — сердился примарь.

— Ничего не понимаешь, Ваня! Дурнодни — это потому, что на них ничего не получишь!

— Не бойся! Федосей хорошо заработал и на винограде, и на помидорах, и на кавунах, и на дынях!

— А тебе завидно! — отозвался родич Федосея. — А тебе кто мешает заработать?

— Да меня ж бригадиром не поставят!

— Дашь взятку и полведра самогона — поставят!

Началась перебранка. Пьяный докладчик злыми глазами смотрел и наконец крикнул:

— Да вы, мать вашу,.. прекратите шуметь? Молчать и слушать, буду дальше читать!

Снова воцарилась тишина.

— Бригадиру тракторной бригады Валевскому Евгену…

— А за что ему, когда бригада ни хера не делала?

— Как ничего?! А кто вспахал? Ты пахал своим костылем? Отваливай, кривой! Не твоего ума дело! — бесновался примарь и прекратил чтение списка премированных трудоднями.

— Зачитывай дальше, Ваня, перестанем шуметь!

Примарь чтение прекратил и стал вызывать по списку.

— Федосей! Наливай в стаканы! И как ты первый премированный, — выпьем со мной!

Примарь с Федосеем тут же выпили и закусили кусочком хлеба.

— А теперь… давай, Евген,.. с тобой выпьем!

Опять выпили. И выпивка по списку премированных продолжалась до наступления темноты. Примарь осоловел, не в состоянии был держаться на ногах, и сын его увез домой. Скоро в бутылях ничего не осталось. Колхозникам стали выдавать по одному арбузу или дыне. Этой раздачей закончился праздник урожая и премирование «дурноднями».

***

Снова холодная зима. Снег замел дороги, и я с трудом пробираюсь в коморку трудобщины. Миши Коновалова нет, кладовая закрыта на замок. И в конторе никого нет, иду в плотню. Гиделюк работает — изготовляет ярма для волов. По обыкновению, подкладываю в чугунку щепки.

— Скажите, Иосэп, много евреев погибло в Доманевском районе, когда вели в Доманевку?

— Зачем это вам, Коля?

— Я обещал выяснить… Здесь были люди, которые хотят знать и… передать на ту сторону!

— Сколько всего погибло, не знаю. Люди исчезали неожиданно. В Богдановке уничтожили около 40 тысяч, в Мариновке, Карловке и других местах — приблизительно 30 тысяч, а по дорогам количество определить нельзя.

— Из ваших знакомых врачей, юристов, профессоров кто погиб? Помните фамилии? Как погибли?

— Помню многих…

Коля взял бумажку, карандаш и приготовился писать.

— Я готов!

В Мостовом погибли врачи Петрушкин, Файнгерш и Бланк, в Доманевке погибли доктора Кирбис, Бронштейн, Берлин. Во Владимировке, недалеко от Доманевки, погибли врач Бронфман с дочерью. В Лидовке расстреляли доктора Рубинштейна и его сына профессора, в Сиротском покончили с собой провизор Брегман с женой, в Ахмачетке погибли доктор Гольденберг, ее муж адвокат, еще адвокаты Фукс, Меламуд, Унтилова и другие… В Доманевке умерло и погибло от голода много врачей, адвокатов, артистов, инженеров и другой интеллигенции, которых трудно сосчитать… И тяжело вспоминать… Не могу больше!.. Хватит! В другой раз!..

— Это нужно! Кто из адвокатов погиб, начиная с Одессы?

— Из одесских адвокатов погибли: Бродский Виктор, Чертков Константин и Айзман… Их повесили. Погибли в тюрьме Розенбург Сева и другие. Покончили с собой Шрайбер Бенцион, Полищук, расстреляли Спектора, Косова, Фридмана, Лавута, погибли профессора-адвокаты Хмельницкий и Руднев, Тиктин, Сурис, Туманов и другие. Да их столько погибло, что всех фамилий не вспомнишь!.. Хватит. Большая часть погибла вместе с семьями. Не трогайте меня больше, Коля, не могу! Перечислить только фамилии — бумаги не хватит!

— Жалко! Человек будет завтра, может быть. Я пока передам этот список. Забыл рассказать новость, Иосэп. Вчера ночью сюда прикатило несколько машин с немецкими офицерами. Они бежали с той стороны Херсона в одних кальсонах. Босиком! Немцев там застукали ночью… Утром они уехали в Доманевку. Им там дадут одежду.

— Значит, отступают!.. Вероятно, Херсон еще не взят, но наши уже близко!.. Еще немного, и мы будем свободны!