Частые одиночные выстрелы раздаются со всех концов Доманевки. Как будто идет перестрелка. А на самом деле это гуляют полицаи. Вдребезги пьяные, они разряжают винтовки по окнам и по прохожим, пробирающимся вдоль стен и через огороды к своим хатам.

Колонну остановили в центре местечка. Продержали еще на морозе свыше часа и стали загонять в помещение бывшей синагоги, превращенной до войны в клуб, — там была разбитая сцена и порванный занавес.

В этот клуб поместили более половины колонны. Остальных стали загонять в помещение бывшего райпотребсоюза и в разбитые бомбардировкой дома, где находились когда-то магазины. Оставшихся поместили в развалинах возле румынского ресторана. Там не было ни крыши, ни окон, ни дверей. Мы с золовками как-то разминулись и устроились в разных местах. Я попал к румынским евреям, проживавшим здесь уже больше месяца, их пригнали сюда за то, что своевременно не внесли большой суммы прочентору⁴.

В одной комнате четыре семьи. Маленьких детей только двое. Взрослые работали слесарями и водопроводчиками. Один из них — Мойша — был бригадиром этой группы.

По-русски говорить не умели, только по-румынски и по-еврейски. Все они успели в Доманевке акклиматизироваться, ладили с румынами и с русскими полицаями. Чтобы иметь возможность угощать румын «цуйкой», а полицаев — самогоном, они устраивали у себя в комнате небольшое число евреев, брали у каждого по четыре марки за ночевку. Все, понятно, спали на полу, но зато в комнате было тепло, потому что появилась так называемая «румынка»⁵.

— Доктор, — обратился ко мне Мойша, — когда придут сюда полицаи или румыны, то укройтесь хорошо и притворитесь спящим. Очки тогда придется снять, чтобы они не знали, кто вы!..

Хорошо, вам виднее!

Марки у вас есть, уплатите за ночь вперед! Если хотите, за две марки можем дать вам жаркое с мясом, а за одну только — картофель из жаркого или тарелку горячего супа.

— Дайте супу!

Поел и улегся рядом с детьми, согрелся, уснул.

Разбудил меня стук в дверь и выстрелы. Мойша, не открывая дверей, спросил, кто стучит.

— Крецул ши Иван! — последовал ответ.

Мойша открыл и впустил «гостей». Стуча винтовками, полицаи уселись у печки, осматриваясь по сторонам.

— Дай выпить! Скорее! Затем дашь четверых с лопатами зарыть пару десятков расстрелянных! Двигайся!

Мойша достал бутылку самогона. Полицаи быстро опорожнили ее. Захватив с собой Мойшу и трех остальных мужчин, ушли. Сарра, жена Мойши, закрыла за ними плотно дверь и вернулась на свое место.

Я поднял голову, вопросительно на нее посмотрев.

— Опять кого-то поубивали…

— Это у вас часто бывает?

— Почти каждую ночь!.. Убивают по сто, а иногда и по двести человек… Ведь почти ежедневно прибывают новые колонны из разных мест… Раньше всех гнали на Богдановку, а после расстрела в Богдановке в декабре более семидесяти тысяч, стали гнать сюда, в Доманевку, в Карловку, во Фрунзовку… и постепенно уничтожают… Помогают и болезни: тиф, дизентерия, голод и холод.

— А как тут с едой?

— Многие собирают с риском для жизни щепки, достают воду, обменивают вещи на крупу, фасоль и варят суп, а потом продают по полмарки за чашку… Этим живут!...

— А жиры?

— Все питаются пока собственным жиром! — криво усмехнулась Сарра.

Послышалась опять стрельба и топот копыт.

— Сюда не войдут, не опасно для вас?

— Мы уже привыкли… но у нас никого не трогают, мы достаточно платим румынам и полицаям за право жить… К нам приходят только пить!..

Мы умолкли. Похрапывали утомленные люди. И я снова уснул, натянув на голову пальто.

Утром с осторожностью вышел во двор и выглянул оттуда на улицу. Тишина. Лишь полицаи. Никого не выпускают из лагеря. Малейшая попытка еврея выйти на улицу пресекается огнем из автоматов.

Стреляют без предупреждения. Убивают безжалостно. Спокойно проходят крестьяне и румынские евреи, носящие на груди и на спине большой металлический знак «щит Давида». К дверям лагеря украдкой пробираются крестьянки, которые хлеб, сало, крупу, муку и другие продукты обменивают на белье, одежду, нитки, мыло. Но когда полицаи ловят такую крестьянку, то убивают ее, забрав все.

Иногда с риском для жизни в лагерь проникали крестьянки и не для обмена. Они приносили полные корзины вареного картофеля, бутылки с молоком, несколько буханок нарезанного хлеба и со слезами на глазах раздавали все детям, категорически отказываясь от подарков.

— Чего они так мучают вас, евреев? Чем виноваты дети? Сегодня так делают с вами, а когда вас не будет, то начнут издеваться и над нами!..

Были случаи, когда женщины забирали у молодых евреек грудных детей и уносили к себе домой спасти от гибели. Однажды такую добрую русскую женщину остановил полицай:

— Где взяла ребенка? У жидов? Иди, отдай, не то расстреляю и тебя, и ребенка!..

— Господь с тобой, Иван!.. Ведь это моя Дуся, не узнаешь?

— А пару литров дашь?

— Дам, только отпусти душу на покаяние!..

— Ладно, иди!.. Сегодня приду за водкой!..

***

Осматриваясь внимательно по сторонам, я, не видя на улицах полицаев, стал пробираться к помещению бывшего райпотребсоюза… В коридоре меня встретил зубной врач Бронштейн, с которым мы работали в госпитале на Слободке в Одессе.

Он был одет в прекрасную желтую кожанку, подбитую мехом, с каракулевым воротником, и шапка на нем была хорошая.

— Вы здесь? Куда направляетесь?

— Надо купить хлеба и еще чего-нибудь!... Не умирать же с голоду!..

— Не советую в таком блестящем наряде показываться на улицу, особенно полицаям!.. Убьют ради одежды!..

— Я буду ждать проходящих крестьянок у забора, не выходя из ворот.

— Осторожнее! — предупредил я.

Попал в огромный зал. Он весь битком набит народом. От шума и плача детей, переругивания между собой женщин из-за клочка места, невозможно услышать друг друга.

Я пробрался вглубь, наступая на ноги, руки, и выслушивая ругань. Меня позвал к себе бывший казначей Еврейского комитета в Одессе:

— Иосиф Александрович, ко мне идите!..

— Сейчас проберусь как-нибудь!..

С трудом очутился возле него. Все сидели, подобрав под себя ноги. Ночью, сидя же, спали. Все с грязными лицами. Многие мыли руки снегом, воды здесь не было.

— Где ваша «гостиница», Иосиф Александрович?!

— Через несколько домов, рядом! Там хоть можно протянуть ноги, но за… четыре марки в сутки!..

— Я согласен, но опасно туда пробираться!.. Как вы пришли оттуда сюда?

— С риском, с осторожностью!..

— Вы, вероятно, пришли ко мне за деньгами, которые приказал вам выдать Подкаминский? Если только за этим — напрасно, как только вы ушли с запиской ко мне, он приказал мне не выдавать вам денег!.. Эта записка была минутным порывом, а потом он забрал у меня все комитетские деньги!..

— Не оставив вам ничего?!

— Нет, — замялся казначей, — кое-что он мне оставил, но всем капиталом он поделился с Файнгерш, Гольдштейном и Петрушкиным!..

— Эти деньги — наши кровные… Он клялся жизнью, что ни одной маркой не воспользовался и не воспользуется!.. Впрочем, отдайте мне хоть часть того, что я лично внес!..

— У меня нет!.. Подкаминский забрал!..

— Если не дадите, — я обращусь сейчас ко всем и расскажу всю правду о вашем грабеже!.. Не должен же я умереть с голоду!..

— Молчите! Я вам сейчас отдам!..

Так я получил небольшую сумму, чтобы платить за ночевки в сносных условиях.

Во всех помещениях райпотребсоюза я искал своих золовок, но не нашел. Выходя из помещения, наткнулся на труп Бронштейна, недалеко от ворот. Он лежал боком, в окровавленном белье. Ни кожанки, ни шапки, ни сапог на нем уже не было.

Стал пробираться в помещение бывшего клуба, где была большая часть колонны… Всего нужно было пройти несколько домов, а пробираться пришлось несколько часов.

Наконец, я там, где стоит не смолкающий ни на минуту шум. Два этажа — и ни клочка свободного места. Неубранные трупы, а рядом с ними — женщины и дети, шум и плач… Несколько человек выносят трупы во двор и складывают их в штабели. Освободившиеся места немедленно занимаются живыми людьми, спорящими между собой за каждый клочок места.

— Лишь бы вытянуть ноги и хоть немного отдохнуть, а после меня — хоть потоп! — сказал один из убравших во двор трупы и устраивающий сейчас свою семью на этой трупной площадке…

Тысячи людей в этих четырех стенах, их выпускают только во двор оправляться среди гор кала и неубранных трупов. Здесь оправлялись рядом и мужчины, и женщины, и дети, с опаской поглядывая на трупы.

Своих, несмотря на долгие поиски, я здесь не нашел и решил пробираться назад, в помещение бригадира водопроводчиков Мойши.

Наступал уже вечер, когда я постучался в свою «гостиницу».

— Доктор! Мы уже беспокоились! Вещи вы оставили у нас, а вас так долго нет! Ведь по лагерю разгуливать нельзя! Опасно… — обрадовалась мне Сарра.

— Если суждено умереть…

— Да, но береженого и бог бережет... Доктор, помогите! У нас тут заболели дети!.. Надо помочь! Матери у них нет. Только отец. Он с моим мужем целый день работают у артезианки. Надо помочь! Ведь это — дети!..

— Ладно, я посмотрю детей, а если я не смогу, то поможет моя жена… Она доктор и профессор!.. Я ее завтра найду!..

— Ведь ходить опасно! Как вы ее найдете?!

— Ничего, проберусь к ней, да и, может, Мойша поможет!..

Осмотрел детей. У одного из них раскрывшийся нарыв в ухе, а у другого — обыкновенный грипп. Я женщину успокоил, обещав принести стрептоциду, если найду жену…

В эту ночь спал неспокойно. Все казалось, что вот-вот войдут, заберут всех и уничтожат где-нибудь в развалинах. Дети, спавшие рядом со мной, часто стонали… К полуночи снова явились полицаи во главе с их обер-бандитом начальником полиции Казакевичем.

— Сарра, дай водки и покушать… быстрее поворачивайся, не то нагайку получишь! — приказал Казакевич.

— Сейчас будет, господин начальник!

Через минуту Казакевич, Крецул и остальные уже выпивали и закусывали. А через полчаса все были вдребезги пьяны.

— По...сто…рон…них здесь нет? — заикаясь, спросил Крецул.

— Никого! — дрожащим голосом ответила Сарра.

— Смотри у меня!.. А сейчас разбуди своих мужчин и пусть пойдут со мной убрать трупы! Только живее!..

Полицаи вышли. Вслед за ними отправились Мойше и его бригада. Сарра тщательно закрыла за ними дверь.

Я приподнял голову. Сарра со слезами на глазах сказала:

— Нет более свирепых зверей, чем Казакевич и Крецул. Каждую ночь они убивают!.. Двести, триста человек евреев за ночь для — как выпить стакан водки!.. А нашим мужьям приходится каждую ночь, почти до утра этих убитых закапывать... и это помимо тяжелой работы водопроводчиков днем. Все это за то, чтобы нас оставили в живых!..

— А сбежать отсюда нельзя? К крестьянам… в другое село?

— Куда бежать?! Везде тот же ужас!.. Везде — лагеря смерти, уничтожение людей!.. А крестьяне у себя прятать не хотят — боятся. Многих уже за это повесили… Даже тут, в Доманевке… У меня на глазах этот зверь Казакевич убил моих двух детей — двух красавиц… убил мужа… меня спас каким-то чудом Мойше. Он упросил этого зверя меня оставить кухаркой для всей бригады… Я живу, а сердце обливается кровью, как вспоминаю своих детей и мужа!..

— Успокойтесь, Сарра!.. Надо пережить это время!..

— Молчите, ради бога, здесь посторонние! — зашептала Сарра и, обернувшись, с ужасом уставилась глазами в угол, где храпели две женщины.

— Если это еврейки, беспокоиться нечего!..

— Теперь надо бояться всех. Ради спасения жизни каждый идет на все!.. Надо попытаться уснуть! — сказала Сарра и улеглась.

До утра я не мог спать… Явилась бригада Мойше, тщательно умыла руки и села завтракать. Сарра стала просить Мойше помочь мне отыскать жену с мальчиком в помещении недалеко от ресторана. Мойше пообещал через час, то есть в удобный момент, перевести через дорогу — в развалины у ресторана… Бригада ушла на работу.

Через часа два явился Мойше:

— Идем, доктор! Полицаев не видно, да если и встретятся — нас не тронут!..

Быстро перешли через дорогу и задними дворами стали переходить из дома в дом. При нашем появлении изможденные геттовцы поднимались и испуганно бросались в подвалы и другие укромные места. Но поняв, что мы не полицаи, а такие же несчастные, как они, нас окружали, чтобы узнать новости.

Откуда и когда сюда прибыла колонна, много ли погибло людей в пути, сколько людей было в колонне?.. Вопросы сыпались один за другим.

— Почему не убираете отсюда трупы? — спросил я в одном месте.

— Лишь вчера эти люди умерли от холода. Они замерзли. А, может быть, от сыпняка. Мы боимся к ним притронуться, чтобы не заразиться!..

— Вы скорее заразитесь, если трупы будут здесь! Положите их во дворе — тогда уберут санитары!

— Пускай будут тут! Из-за них румыны и полицаи сюда входить не будут!..

— Хорошая защита от смерти! Если суждено умереть, то и трупы не помогут!

Долго мы обходили все эти печальные места, где люди, особенно дети, гибли от голода, холода и болезней, пока не добрались до развалин у ресторана.

Я уже не надеялся найти своих. Но, слава богу, нашел их вместе — золовок и племянника. Снег заметал эти развалины сугробами. Стена служила небольшой защитой от холодного ветра. Очистив местечко, все тесно сгрудились вокруг мальчика, согревая его своим дыханием. В соседнем помещении было теплее, над ним еще сохранилась крыша, не было окон, и вместо дверей был повешен мешок. Эта комнатка была переполнена людьми, которые из-за тесноты спали и ели сидя или стоя. Никого из посторонних сюда не пускали.

— Ну, я пойду, ведь вы уже своих нашли!.. Под вечер приду за вами! — сказал Мойше и ушел.

Морозы доходили до сорока градусов. Пришедшие в Доманевку налегке, умирали. Наша семья была одета сравнительно тепло, и все же ветер пронизывает насквозь, ноги превращаются в бревна и с трудом передвигаются. Только раз, иногда два раза в день мы немного согревались чашкой горячего супа, который тайком покупали за полмарки на кухне находившегося рядом ресторана. Но суп трудно было доставать, румыны, найдя кого-нибудь из нас на кухне, начинали выгонять, избивая нагайками и прикладами не только нас, но и кухарок.

Брр!.. Брр!. Холодно! Только и слышно. Люди бегают по развалинам дома, стараясь согреться.

Появились два бессарабца-«бригадира» с румынским солдатом.

— Быстро соберите по две марки, иначе будет плохо! — потребовал один из бригадиров.

— Для чего? — спросил один из обитателей развалин.

— Не ваше дело! Не соберете — погоним на Богдановку! — отрезал офицер.

Одно слово «Богдановка» наводило на всех ужас, заставили немедленно собрать нужную сумму и вручить бригадиру. Тройка ушла. Через час явилась новая «тройка» с тем же требованием. Опять собрали и передали бригадиру. С этого времени «тройки» и «четверки» стали разгуливать по развалинам для получения дани под угрозой отправки в «Богдановку».

Прошло еще два дня. Мороз не унимался. Люди, не выдерживая холода, осмелели, стали искать по развалинам щепки, дрова и разводить костры. Некоторые даже пытались что-то сварить. Но костры согревали только на короткий час, а по ночам многие засыпали навсегда… Двух сестер — зубных врачей — утром нашли мертвыми. Продукты, им принадлежавшие, разделили между наиболее нуждающимися, а к вещам не притронулся никто. Вещи забрали румыны, они же сняли с сестер одежду и обувь. Трупы никто не убрал, они пролежали еще несколько дней. При помощи бригадира водопроводчиков Мойше мы устроились в более теплом помещении — напротив развалин.

Тесно, но тепло. Тепло от испарений. Здесь тоже можно только сидеть или стоять, а лечь было недосягаемой мечтой. Мы еще не имели места, даже сидячего, целый день и ночь проводили на ногах. Мы были только кандидатами на места для сидения и ждали случая…

И сюда приходили «тройки» и «четверки», но хоть мороз не мучал. Лишь изредка из щелей окон пробивалась холодная струя ветра.

Это был домик из трех небольших комнатушек и разоренной кухни, в которой такой же холод, как в развалинах. Всего поместилось до семидесяти человек Детей мало, в пути большинство погибло. В комнатке, где мы находились, обитало 23 человека.

Ночью из нашего домика полицаи увели неизвестно куда несколько человек, и мы получили «сидячие» места на грязном полу. Ноги стали «отходить». Все ожидали своей очереди «ночного увода в неизвестность». Ночь, однако, прошла спокойно. Утром выяснилось, что уведенные хотели продать за марки турецкую золотую монету. Об этом узнали бессарабские «бригадиры». Они вместе с полицаями и румынами решили добиться изъятия всего золота у этих «любопытных» в помещении жандармерии. Удалось ли «изъятие» — неизвестно, но уведенные ночью исчезли из Доманевки навсегда…

***

Утро началось со спора между артистом еврейского театра и юрисконсультом из Одессы Меломудом по поводу положения их ног во время ночного отдыха. Артист пытался доказать юристу, что у него больше прав на то, чтобы вытянуть ноги, ибо он, мол, артист и болен ревматизмом, и старше годами, и раньше занял место в комнате… Меломуд ответил, что, вероятно, скоро все «протянут ноги», и поэтому спорить незачем. Однако, артиста эта шутка обозлила еще больше, и с пеною у рта он стал кричать об эгоизме Меломуда, о том, что упадочность только вредит и приводит к презрению, что нужно быть более смелым и гордым… и понес такую ахинею, что хоть святых выноси.

В пылу крикливой филиппики артист заметил у своей жены в руках пару новых носков.

— Спрячь сейчас же носки! — закричал он жене. — Немедленно спрячь, я говорю! Пока есть сухари в мешке, незачем менять!.. Оставь на черный день — он недалек!..

Жена артиста стала возражать, и начался новый спор: о носках и других вещах.

— Гражданин артист! Прекратите свои крики, вы привлечете сюда румын и полицаев, да и без ваших криков тошно!

Артист умолк, но тогда начался спор из-за места и положения ног в другой комнате, и этих спорщиков удалось вскоре успокоить.

Несколько минут царила мертвая тишина. И вдруг опять:

— Как вам не стыдно! Вы — врач, а бросаете на пол вши, не уничтожая их! Ведь до сыпняка недалеко!

— А вы видали, что я вши бросаю, а не крошки?!

— Люди добрые! Вы видели, чтоб крошки хлеба водились за пазухой или за шеей? Вы ведь долго до этого чесались!

— Напрасно волнуетесь! Скоро и вы будете чесаться и давить вшей!

— Я не отрицаю этого — это вполне возможно! Но вшей я буду уничтожать, а не бросать на пол! И уничтожать их буду не здесь, а в коридоре, где не очень тепло!..

— Увидим ваше геройство!

— Не нужно быть героем, чтобы обезопасить себя и других!

— Бросьте спорить! Сюда идут!

Все замолчали. В открывшуюся дверь с трудом протиснулась средних лет женщина.

— Позвольте мне хоть с полчаса погреться у вас в комнате! Я с трудом сюда добралась из Мостового!

— Из Мостового, сейчас? Как вас пропустили румыны? — спросило несколько человек сразу.

— Да, только что я с трудом доплелась из Мостового!.. Пришла я сюда с другой женщиной, русской… поэтому нас не трогали!.. Эту русскую женщину я встретила недалеко от Лидовки. Она оттуда шла к своему брату — он живет в Доманевке.

— Что в Мостовом? Там есть евреи?

— Дайте мне немного передохнуть, и я все расскажу!.. И вы здесь, доктор? И вы, доктор Фельдман? Да, слишком много новостей, но очень печальных!.. Но прошу вас, дайте передохнуть!..

Женщина сняла с себя платок, сложила его, расстегнула теплую ватную кофту, положила на пол небольшую котомку, поверх нее — сложенный плед, и уселась. Вздохнула несколько раз и, обращаясь к доктору Фельдману, сказала:

— Вы меня хорошо помните? Вы меня даже лечили в больнице на Слободке! Вы помните, как нас вместе отправили, и я дошла со всеми до Мостового… Дальше ходить было мне трудно из-за ревматизма, и я решила скрываться у крестьян в Мостовом. Мне удалось за сто марок спрятаться у одного крестьянина на чердаке, недалеко от бывших колхозных конюшен, где мы всей колонной тогда остановились. Там было очень холодно, но жизнь надо было спасать. Вы все ушли дальше, сюда, на Доманевку, а я решила успокоить свои ноги, немного окрепнуть и пойти дальше со следующей колонной.

Женщина остановилась, вздохнула, вытерла грязным платочком губы, лоб и нос и продолжала:

— Через несколько дней я почувствовала такой озноб, что не выдержала и ночью попросилась в хату своего крестьянина. Он меня встретил не очень дружелюбно. Ну, еще 50 марок… Я согрелась немного, мне дали горячего молока и предложили снова полезть на чердак или в погреб… Я предпочла вернуться на чердак, оттуда можно наблюдать, и в случае опасности зарыться в соломе. И вот я увидела новую колонну, которую пригнали в Мостовое!.. Хоть каплю воды дайте, и я буду продолжать…

Женщина жадно припала к поданой кружке, напилась и продолжала:

— Через небольшое отверстие в разбитом оконце чердака я видела знакомых в прибывшей колонне. Внизу мимо меня прошли доктор Петрушкин с его близкими, Подкаминский со своей женой… Это бывший председатель Еврейского комитета, докторша Файнгерш с мужем и родственниками, которые прятались в Слободской больнице. Видала я и доктора Бланка, который — не знаю для чего — изучал японский язык по самоучителю, видала и секретаря комитета — румынского еврея Гольдштейна с его женой и мальчиком, и много других знакомых!.. Всю колонну, как и нашу, поместили в конюшнях…

Женщина остановилась, передохнула и вдруг, опустив голову на руки, зарыдала.

— Что же тут ужасного! Подумаешь, в конюшни!.. Нас загнали в свинарники на Сухой Балке, и мы выжили! Есть о чем плакать!

— Не об этом я плачу, господин, — подняла лицо женщина. — Поймите, там погибла вся колонна!

Как, погибла?! Всех убили?!

Да, всех убили!.. Может быть, спаслось несколько человек!.. Наскочил в Мостовое отряд немцев-колонистов с эсэсами и всех убили… Когда на селе утихло, ночью, хозяйка меня вывела с чердака, за огороды, и показала дорогу… Я стала пробираться к Лидовке, надеялась там устроиться!.. Шла долго, и к утру у Лидовки встретила эту русскую женщину, которая мне рассказала, как в Лидовке убили около сотни евреев… Она назвала знакомые фамилии: доктора Рубинштейна, Грекина с семьей. Я решила отправиться сюда и с трудом пробралась!..

— И вас по дороге ни разу не остановили?

— Останавливали, два раза! Но эта женщина выручила — крестилась перед румынами и уверяла, что ведет меня, больную, в Доманевку к немецкому доктору…

Все долго молчали, опустив головы. Наконец отозвался артист:

— Мне жалко Петрушкина... Очень хороший был человек! Он лечил моих детей...

— А других вам не жалко — тоже ведь люди?!. А дети, а женщины чем виноваты? Но так хотел Гитлер! — заметил старик, сидевший в углу, обвязавший правую ногу подушкой.

Опять тишина, только тихо плачет рассказчица.

— Вы плачете о погибших в Мостовом, — прервал молчание Меламуд, — Вы ничего не знаете о том, что делается тут, в Доманевке!..

— Что вы знаете? Расскажите! Мы должны все знать! — просили со всех сторон.

— Не знаю, правда ли это, но мне рассказал один из евреев, проживающих напротив нас — в клубе, там несколько тысяч человек, люди дерутся из-за клочка места.

— О чем же он рассказал? Не томите!

— Не шумите! Я ведь рассказываю… Тут делегат или главный бригадир при румынах — еврей, не то бессарабский, не то румынский, — некий Абрамович. Есть и другие бригадиры — бессарабцы — худой Гедали, толстый Мойше, Менделе, Абраша. Они получили задание от претора собрать у евреев все золото и отдать ему, претору. И эти предатели стали действовать. Направляют "на работу" тех, у кого заметны золотые зубы и коронки… На работе по пустяку прицепятся, и ловким ударом выбивают их… А если не получается, то "провинившийся" вечером исчезает навсегда!.. Если кто случайно проговорится о золоте, и об этом узнает один из бригадиров, — обладатель золота будет отправлен «на работу» и больше никогда не вернется! На работу не стесняются посылать и женщин. Каждый день до двухсот человек. Возвращаются назад редко.

— А если спросить бригадиров, куда делись наши братья?

— Они спокойно ответят, что работают на селе и скоро вернутся!.. Но запомнят вас…

Опять тишина. Геттовцы стали завтракать. Сухари, сухой хлеб и вода. У некоторых чеснок, лук и совсем редко — сало.

Пришла женщина с большим чайником:

— Кому горячего чаю! Полмарки кружка!

За несколько минут чайник опустел — так хотелось горячего, так хотелось пить. А немного позже — в полдень — принесли суп. Вода, несколько картошек, немного фасоли — и все. Зато горячий обед. Полмарки небольшая кружка. Где набрать столько марок? Люди продавали последнее из своих тощих мешков, надеясь вырваться из когтей смерти, надеясь на чудо…

Жестокие холода не прекращались. Снежные метели продолжали свирепствовать. У нас тепло без печек и без дров, ведь комнаты переполнены людьми. Зато напротив — в развалинах, где мы были еще несколько дней назад, замерзло еще несколько человек. Люди там спят среди трупов.

Тепло. Несколько дней бригадиры с «тройками» не беспокоили, и обитатели стали веселей смотреть на жизнь. Вот только вши. Сначала стали чесаться незаметно, затем, не выдерживая пыток зуда, стали откровеннее. Девушки, женщины, мужчины, не стесняясь друг друга, снимали одежду, белье и щелкали вшей. «Охота» шла до наступления темноты. Избиение вшей проводилось молча, и звуки цоканья отчетливо были слышны со всех сторон. Вздыхали, вспоминали прежнюю жизнь.

— Как бы мне сейчас пригодилась моя ванная комната, с теплым душем и мохнатой простыней!..

— А после ванны — пахучее, чистое как снег белье, и сладкий чай с лимоном, пирожными или тортом, да, мама?! — не поднимая головы и щелкая вшей, продолжала дочка Аня.

У матери и дочери тела грязные, худые, груди отвислые, белье разодранное, в латках.

— Да, дочка! Я, живая, теперь завидую мертвым, завидую твоему отцу, умершему на своей чистой постели… Мы похоронили его как человека!.. А сами каждую минуту ждем смерти, — и не похоронят, а бросят, как негодную собаку… Мы ведь низшая раса, отверженные!..

— Брось, мама! И без этих причитаний тошно!.. Начали за здравие… Может, еще выживем!..

— Знаете, доктор Фельдман, — заговорил артист, надевая после чистки рубашку, — у меня из головы не выходит Мостовое. Это же не шутка — сразу убить столько сотен людей! Я вспоминаю, как газеты всего мира кричали после Кишиневского погрома, после Одесского погрома в 1905 году! Весь земной шар содрогался. Зверства царского правительства! А ведь тогда убили всего пару сот человек!.. А сейчас расстреливают в Одессе и других местах сразу по десять-пятнадцать тысяч и… молчат!.. Убивают в Богдановке, в декабре 76 тысяч человек и… молчат!.. Ведь небо должно кричать, вопить об этих зверствах!

— Хватит, — прервала его жена, — ты своими воплями ничем не поможешь!.. Ты ждал новой Европы — ты получил ее!.. Надо было уехать, и не надеяться на авось!.. Наше радио предупреждало о том, что нас ожидает!.. Мы — низшая раса, и конец наш известен!..

Артист схватился за сердце и замолчал. Молчали и остальные. Становилось темно, стали готовиться ко сну.

***

Прошло несколько дней, ветры несколько стихли. Снежные ураганы прекратились. Делегат Абрамович и бригадиры стали гнать людей на работу. Если кто отнекивался по каким-либо причинам, — расправа короткая: пощечины, удары палкой, крики, вызов полицаев, румынских солдат. Работа в большинстве случаев по уборке трупов и заготовке дров для работников румынской и немецкой администрации, разборка домов, вытаскивание из них досок и бревен, очистка улиц от снежных заносов. От работ можно избавиться за взятку. За взятку можно купить не только бригадиров, полицаев, солдат, но и самого румынского претора. Деньги, или «мерчь», как они говорили, творили чудеса.

Золовка нашла в Доманевке своих сватов, пригнанных сюда на пару недель раньше. Сваты эти проживали много лет назад в Доманевке, и нынешний районный староста Моганов был их соседом. Решили как-нибудь использовать Моганова для получения работы врача где-нибудь на селе: подальше от лагеря-гетто, подальше от убийств. Но Моганов долго тянул с этим делом; то не успел согласовать с претором, то нужно согласовать с главврачом больницы, то находились другие причины.

Я решил рискнуть, договориться с Абрамовичем об устройстве золовки — якобы моей жены — за взятку. Мне почему-то взбрело на ум представиться Абрамовичу не в качестве адвоката, а профессора, и говорить с ним по-немецки. Случай представился. Абрамович согласился за золотую «десятку» и золотые часики устроить двух врачей на селе: золовку и врача Кирбиса. Эти врачи могли брать с собой семьи — иждивенцев.