17 октября 1941 года.

Немцы и румыны приступом Одессу не взяли. Лишь через сутки, обнаружив, что в ближайших окопах никого нет, они медленно, с опаской стали подходить к городу.

В Одессу вошли без единого выстрела.

Осторожно двигались фашисты по улицам города, ожидая ловушку.

Тишина и спокойствие. Жители угрюмо стоят у своих домов.

Разукрашенные лица румынских локотинентов и самодовольные мины немецких офицеров с высокими фуражками. Противно.

Мы тщательно закрыли двери и окна квартиры. В окнах после бомбежек не осталось стёкол — вместо них вставили картон и заклеили бумагой, но малейший звук с улицы все равно слышен.

Говорим шепотом. Снизу раздается протяжное посвистывание румынского часового, потом он начинает напевать «дойну». У солдата хороший голос, красивая песня…

***

Рано утром к нам постучал дворник и сказал, что всем мужчинам согласно приказу германского командования нужно пройти регистрацию в милицейском участке IV района. Мы с шурином оделись и пошли. Из участка нас перевели во двор Херсонской городской больницы. По всему двору растянулось несколько очередей. Выстроили всех мужчин по-военному, по четыре в ряд. Стоим ждем. Нас окружает отряд румынских солдат. Здесь же и немецкие эсэсы. Мужчин собралось несколько тысяч, а на улице, в ожидании — ещё больше. Медленно продвигается очередь к румынскому офицеру, который обыскивает у каждого карманы и ценное забирает. Сидящий рядом писарь отмечает фамилию и имя. Некоторые из очереди стали выбрасывать из карманов в траву дискредитирующие их документы, вещи и даже револьверы. Делали это, когда часовые отходили в сторону или были заняты.

Крик. Офицер ударил регистрируемого два раза по лицу за то, что он показался ему недостаточно почтительным.

Ла тини есте жидан?!

Избитый молчит. Удар ногой в живот. Он падает и кричит от боли:

Не понимаю, чего он хочет?

Ты жид? — спрашивает переводчик.

Вот тебе крест, что я русский!

Избитого перевели в другую колонну, выстроенную за оградой, на улице. После этого стали избивать почти всех подряд: за профкнижку, за советский документ, то за то, что «жидан». К шурину подходит часовой и требует ножик. Шурин выкладывает.

Жидан? — спрашивает часовой.

Я — еврей! — поправил шурин.

Удар в зубы, ногой в живот. Я сам выкладываю ножик, прибавляю к нему пару серебряных рублей и передаю часовому. Улыбается. Но вдруг лицо перекосилось, хищной птицей бросается на моего соседа сзади и хватает у него часы… Несколько крепких ударов завершают грабеж. Таких сценок много. Это продолжается почти весь день. Наконец, всех зарегистрировали и выстроили на улице. На тротуарах стояли женщины, чтобы передать что-нибудь поесть своим близким. Но часовые никого не допускали.

Команда идти вперед. Длинной вереницей, военным строем ведут к Слободке — Романовке. На площади между Слободкой и городом всех выстроили как на параде.

Команда офицера: немцам выйти из строя. Вышли немцы, и их отправили домой. Остальных после речи какого-то колонела о победах немцев и их союзников над красными и о том, что скоро будут взяты Москва, Киев и Ленинград, выстроили снова и отправили сомкнутым строем искать мины, заложенные перед уходом из Одессы. Заставляли быстро двигаться, а часто пускали колонну бегом. Я не молод — астма, сердце. Задыхался, чувствовал, вот-вот упаду. Но отстающих и падающих убивают, поэтому пересиливаю себя и бегу дальше.

Слободка. За психиатрической больницей, у пригородного села устроили небольшой привал. Быстро погнали обратно в город, затем на Молдаванку — по Прохоровской улице (Хворостина) и по Дальницкой (ул. Иванова). По дороге врача, который был среди нас, раздели хулиганы, и он бежал в одном белье. Над ним смеялись. Было уже темно, а нас все гнали, и мы, задыхаясь, бежали и обязаны были под угрозой смерти ещё топать ногами — авось попадём на мины!.. Стало холодно. Нас усадили на Головковской улице, напротив завода на земле ночевать. Раздетый босой врач дрожал и плакал.

Только стало светать, нас снова погнали по минам. Бесконечный бег до обеда, и отдых в разрушенной школе на Молдаванке. Почувствовал голод. Вчерашний день прошёл без еды, даже без воды. Сегодня родные стали приносить покушать. Их допускали. Чудом они узнавали наше местопребывание. Вечером всех распределили по этажам. Я попал на третий. Пол усеян битым стеклом. Уснул под каким-то столом, но вскоре проснулся от крика. Били еврея. Сначала обобрали, потом избили. Вмешаться нельзя, постигнет та же участь. Тесно. Все не помещаются в школе. Многие спят во дворе, окруженном охраной. Солдаты даром времени не теряют — отбирают кошельки с деньгами, ножи, кольца…

Утром 20 октября погнали на Болгарскую улицу (Будённого). Объявили, что во дворе школы проводится новая регистрация, но уже с распределением по национальностям. Отпускали домой всех кроме евреев. Евреев отвели во дворы, разрушенные при бомбардировках. Стоим колонной и ждём, пока нас перепишут. День клонится к вечеру. Много избитых солдатами — не понравились еврейские рожи.

«Ферфлухте» и «жидан».

***

По улицам, через Воронцовку, погнали одних евреев, по направлению к еврейскому кладбищу.

Почему туда, за город, к кладбищу? — спрашивает с дрожью в голосе старик рядом со мной.

Не знаю.

Неужели нас хотят расстрелять? — он начинает громко шептать «шела исроэль».

Не знаю!

Я невольно вспоминаю свою жизнь, каюсь, что не уехал, как только началась война, что вместе с семьей не ушел пешком, испугался трудностей… Прошли кладбище еврейское и русское. Погнали дальше — к тюрьме. У тюрьмы остановились.

Неужели всех евреев — в тюрьму? Ведь не поместятся. Евреев в Одессе осталось около ста пятидесяти тысяч! — опять волнуется старик.

Может, кроме этой тюрьмы нашли еще помещение, — ответил я тихо.

Впустили в тюрьму. Ворота за нами закрылись.

***

Между воротами и главным корпусом всех задержали, чтоб объявить волю и приказ начальника тюрьмы. Он говорить по-русски не умеет, и поэтому переводчиком с румынского пригласили еврея-бессарабца. Начальник заявил, что евреи будут находиться здесь, может быть, месяц, так что следует вести себя прилично и не пытаться бежать. Побег карается смертью. Всё, что он прикажет, должно быть беспрекословно выполнено — опять-таки под угрозой смертной казни. Евреи должны выдать из своей среды коммунистов, комсомольцев и всех активистов. Евреи должны выдать всё золото, которое у них есть, часы и другие ценности под той же угрозой смерти. Начали было задавать вопросы, но начальник тюрьмы, — или, как он звал себя, «начальник гетто», — заявил, что тут не большевистский митинг, и приказал разойтись по камерам. Оказалось, что первые этажи этого огромного здания уже заняты. Их заполнили ещё днем.

Мужчины, женщины, дети. Не только камеры двух этажей этого довольно вместительного корпуса были битком набиты людьми, но и проходы, коридоры. Нас погнали на третий этаж, но и он вскоре был набит, точно сельдями бочка, и нас перегнали в камеры четвертого, последнего этажа, возле витой, почти разрушенной лестницы, ведущей на чердак. В этой небольшой камере уместилось более шестидесяти человек. Мужчины, женщины, дети. Все улеглись вповалку на нарах, на полу и даже под нарами. Настороженная тишина. Света нет. Никто не спит. Плачут дети, женщины. Переговариваются шепотом. Чутко прислушиваемся к малейшим звукам, доносящимся со двора, из коридора, с улицы. Изредка слышны выстрелы. В окне видно пламя большого пожара, зарево. Ночью во дворе раздается несколько очередей из автомата. Предсмертные крики… и все стихло.

Утром иду оправиться. Уборная на втором этаже. Единственная в корпусе — на несколько тысяч человек. Одуряющая вонь. Зажимаю нос, вхожу. Не стесняясь друг друга, мужчины и женщины сидят вперемежку. Повсюду течет. Попадаю ботинками в эту жижу. Меня начинает рвать. Жижа просачивается в коридор, где лежат люди…

Пробираюсь во двор тюрьмы. Там — вторая уборная для других корпусов. Та же картина, что и наверху. Оправляются все вместе. Нас не считают людьми.

Во дворе — тысячные толпы. Встречаешь тех, кого не видел годами. Все подавлены, заплаканы. Только некоторые румынские и бессарабские евреи почему-то веселятся. Подозрительная весёлость. Эти «весёлые» евреи ходят с палками и загоняют ими людей в корпуса, где тесно и душно. Некоторые обращаются к этим «ицелям», как их называют, с просьбами, обещая вознаградить, «если удастся»… Просителей «ицель» зовёт в комнату для переводчиков и там уже ведет откровенный торг. Золотые кольца, кольца с бриллиантами, часы простые, часы золотые, цепочки, пятёрки, десятки — эти слова склоняются «ицелями» во всех падежах. Отпуск с румынским пропуском на день за продуктами в город стоит два золотых кольца, на два дня — две десятки, на три дня — золотые часы и т.д. Эти «ицели» вежливо назывались бригадирами, хоть никто их бригадирами не назначал. Но румынской администрации тюрьмы-гетто было приятно наблюдать, как эти «бригадиры» жестоко избивали своих же евреев. Они хохотали, наслаждаясь зрелищем. Особенно отличался своей жестокостью «бригадир» Заламон. Он и золото брал, и избивал, ругаясь при этом матом так, что превосходил румын, больших специалистов в этой области. За это хождение в город многие поплатились жизнью. Правда, жизнь в тюрьме не очень дорого стоила. Продуктов и даже хлеба у многих не было. Некоторых схватили прямо на улице, а у других и дома ничего не было.

21 октября мужчин и женщин стали брать на работу. Пришли несколько вооруженных румын наверх, в нашу камеру, и кричат:

Гайда! Ла лукру!²

Даешь им сахар, мыло — они любезно раскланиваются и уходят. Но уже через несколько дней приходилось отдавать часы, деньги. Получив всё это, румыны всё равно гнали вниз, во двор. Только с большим трудом удавалось по дороге скрыться и вернуться позже другим ходом обратно в камеру.

Взятые на работу 21 октября вечером вернулись. Это несколько успокоило, и люди перестали бояться работ. Но 22 октября из взятых на работу примерно восьми тысяч человек никто не вернулся. Одни говорили, что их отправили в село Дальник по приказу немецко-румынского командования; другие — что их расстреляли в том месте, где погибло очень много румын при осаде Одессы.

28 октября утром мы увидели на улице возле тюрьмы виселицу, и на ней шесть повешенных. Я узнал двоих из них — это были мои коллеги и друзья, одесские адвокаты, Виктор Бродский и Костя Чертков. Впоследствии мы узнали, что они через «бригадира» получили пропуск в город и пошли. На выходе их схватили и повесили. Таких виселиц в самом городе было много — на каждом перекрестке, на каждом углу, на каждой площади. Был вывешен приказ командования, что за каждого убитого немецкого или румынского офицера будет уничтожено 200 человек, а за каждого солдата — 100 евреев. Был взорван штаб немецкого командования, в нем погибло несколько десятков офицеров. Месть обрушилась на Одессу. Хватали на улице прохожих, надевали на шею петлю и вешали. Каким-то чудом в этот день пригнали в тюрьму новую группу евреев. Они рассказали о том, что творилось в городе. Весь город в виселицах.

***

Террор в Одессе продолжался ещё несколько дней. Никто не выходил на улицу. Все прятались в подвалах и на чердаках. Из тюрьмы выводили ежедневно по несколько тысяч человек, и они исчезали неизвестно куда. По одним слухам, их расстреливали пулеметами недалеко от Дальника, по другим — отправляли в село Богдановку Доманёвского района у реки Буг в специально устроенные для евреев лагеря. 25-го утром «бригадиры» и солдаты объявили, что бессарабцев отпускают домой в Бессарабию. Бессарабцы, а их было довольно много в тюрьме, обрадовались, быстро стали собирать свои торбы с вещами и продуктами. По камерам забегали «бригадиры», сгоняя бессарабцев вниз, в колонну. Террор еще не кончился, и трудно было поверить в такую «милость» по отношению к евреям, даже бессарабским. А кроме того, насмешливые улыбки румын и их прихвостней «бригадиров» вызывали подозрение… Рядом со мной была молодая женщина-бессарабка с девочкой лет десяти. Она тоже собирала свои котомки, чтоб идти.

Знаете, — обратился я к ней, — подождите пару деньков. Коли есть приказ отпускать бессарабцев-евреев, то отпустят и потом. Слишком подозрительна эта внезапная свобода. После всех событий!..

Она задумалась.

Я вас послушаю, — она положила свои котомки на место.

А через полчаса мы из окна увидели, как выстроили огромную колонну бессарабцев — женщин, детей и стариков. В колонне было тысяч десять человек. Когда колонна двинулась из ворот, у всех стали отбирать торбы с вещами и продуктами. Солдаты сбрасывали их в огромные кучи, в специально открытые для этого сараи. Бессарабцы плакали, умоляли вернуть хоть что-нибудь… Солдаты были неумолимы:

Вам ничего не нужно. Вы идете домой. Там все найдется!

Колонну вывели на улицу, выровняли и увели не в сторону вокзала, а по Люстдорфской дороге к Артиллерийским пороховым складам. Когда бессарабцы ушли, «бригадиры» и солдаты снова забегали по камерам — брать мужчин на работу.

В этот день в тюрьму привели моего шурина, Косова Генаха, его жену Рахиль, мою золовку, врача Косову с ее мальчиком лет восьми Котей и ее сестру Аню.

Из нашей камеры погнали на работу меня, обоих моих шурьёв, Шварцмана, моего соседа по дому, и еще несколько человек. Я был под впечатлением только что виденного, и, решив скрыться, сказал об этом своим. Когда сходили вниз по забитой людьми лестнице, мы с Зиновием спрятались в темноватом проходе и другим ходом вернулись к себе в камеру. Там я залез под нары, и женщины закрыли меня торбами и ногами. Несколько часов я пролежал, не шелохнувшись. Женщины были начеку и в случае опасности начинали кашлять.

Наступил вечер. Мы, шестеро мужчин, полезли по винтовой лестнице на чердак тюрьмы. Лестница ржавая, многих ступенек нет, держится с трудом. Но все-таки взобрались. Закрыли, или, вернее, опустили железную чердачную дверь, заложили сверху деревянными и железными балками, и ощупью в темноте и глубокой тишине стали пробираться вглубь чердака. У отдушины прилегли. Ночь была темная, и часовые внизу нас увидеть не могли. Мы находились фактически на уровне шестого этажа. Все-таки, осторожности ради, в отдушину не смотрели.

Устроились на земляном полу. Холодно, тихо. Лишь крысы возятся где-то рядом.

Прошло несколько часов. Нервы напряжены до крайности. Если нас здесь накроют — расстрел или виселица. Никто не спал, и лишь изредка кто-нибудь вздыхал. Вдруг четко один за другим стали раздаваться взрывы. Двое из нас тихо поднялись и подошли к отдушине, выходящей в сторону дороги на Люстдорф. Всё светилось кругом. Яркое пламя бушующего огня.

Горят, по-моему, артиллерийские склады. Наверное, их взорвали, — сказал наблюдатель у отдушины.

Тише, тише! — зашикали мы на него. — Нагнись!

Ужасная догадка мелькнула у меня в голове. И будто в ответ на нее издалека послышались предсмертные крики тысяч людей. Они неслись из пламени. Много ружейных выстрелов. И наконец всё смолкло. Могильная тишина. Свет от пламени пожара причудливо отражается на стропилах чердака.

А ведь в этом направлении сегодня днем шли бессарабцы! — прошептал Зиновий.

Боюсь, что это они погибли.

Нам всем предстоит этот конец, — старик, бывший с нами, стал тихо молиться.

Снова тишина. Холодно. Сидим, тесно прижавшись друг к другу.

Утром, когда рассвело, мы обошли, тихо ступая, весь чердак, и обнаружили второй ход на другом его конце. Этот ход тоже заложили разным хламом. Вернулись на середину. В темном, еле заметном углу, нашли большой квадратной формы чан для воды. Чан был заржавлен и в середине пуст и сух. Мы все поместились в нем, улеглись и стали прислушиваться. В этом чане пролежали весь день без пищи и воды. И вторую ночь на чердаке провели в этом же чане…

Утром 27 октября голод выгнал нас с чердака. Осторожно спустились вниз, пробрались в камеру и жадно набросились на сухари и остатки хлеба. Очень много пили воды, довольно грязной, которая с трудом добывалась из колодца во дворе.

Но не успели мы окончить свой скромный завтрак, как открылась дверь и солдаты вместе с «бригадиром» показались на пороге.

Гайда! Ла лукру!

Стали выкладывать все, что у нас было: золотую цепь, кольцо, часы. Все это солдаты взяли, улыбнулись и все-таки забрали нас, мужчин, с собой вниз.

Амба! Пропали! Теперь трудно вырваться! Последний день моей жизни! — подумал я.

***

Нас повели во второй дворик тюрьмы. Здесь один отряд эсэсовцев с пулеметом и автоматами, и второй — румынские солдаты. Приказали разобрать стоящие тут же заступы. Записали каждого. Выстроились и пошли за ворота тюрьмы. На улице нас окружил отряд, численностью больший, чем нас было. А было нас сто двадцать один человек. Пулемет следовал за нами.

Шли, как приказали, четким строем, с лопатами на плечах. Шли понуро. Многие старики молились. Шли по дороге к пороховым складам. На тротуарах валялись трупы. Останавливались, копали ямы, бросали туда убитых, закапывали и шли дальше. Трупы были ограблены, лежали в одном белье, без обуви. Раны на голове, кровь на белье. У некоторых череп и лицо размозжены.

Пришли к артиллерийским складам. Вошли за колючую проволоку. От корпусов остались лишь прокопченные стены, потолков и дверей уже не было. Возле зданий валялись куски человеческих тел, трупы без голов, без ног, без рук. Одежда на них частично сгорела. Из помещений складов — удушливый дым с одуряющей вонью обуглившихся человеческих тел.

Между двумя корпусами нас остановили. Мы стояли, не двигаясь. Со всех сторон эсэсы и румыны с пулеметами. Мы ждали приказа рыть себе яму.

Немецкий офицер прокричал на ломаном украинском языке:

Большевики перед уходом из Одессы расстреляли здесь много тысяч немцев, румын и евреев. Немцев и румын мы похоронили сами, а евреев должны похоронить вы… Перенесите разбросанные тела в одну яму. Накопайте земли и засыпьте трупы, находящиеся в складах, но так, чтобы их видно не было!.. Немедленно приступить к работе!

Вблизи валялись обломки досок. Из них сооружали носилки. Куски тел и трупы переносили к яме, заполненной водой. Здесь трупы сбрасывали в воду. Яма была вместительной, но уже через два часа она была переполнена, пришлось рыть новую. Вот и новая переполнена. Приказали ямы засыпать землей, а остаток трупов перенести в склады и засыпать. Я переносил трупы носилками, задыхаясь от смрада… Сердце колотилось… Отдыхал несколько минут, когда другие укладывали труп на носилки.

Дали пятиминутный перерыв. Заметил золотое кольцо, документы и деньги. Поднял кольцо и паспорт. Паспорт оказался бессарабским. Недалеко другой паспорт — тоже бессарабский… Все документы бессарабские!.. Здесь погибли радостные, что идут домой, целовавшие солдат-палачей. Женщины, дети, старики! Скольких мы переносили в ямы! Детские и женские искалеченные руки, ножки, головы мы хоронили! Грудные дети, двухлетние — в чем они виновны?..

Пятиминутный перерыв кончился.

Огромный склад переполнен трупами. Несколько слоев… Более двух тысяч. Все сожжены недавно: из-под трупов тянется небольшой белый дымок, пахнущий гарью. На почерневших от копоти лицах застыл ужас. Один из трупов, совершенно голый, стоит над всеми. Волосы сгорели, глаза выкатились из орбит, рот открыт. Женщина прижала к груди ребенка. Мать и дочь черны, лежат, как упавшее скульптурное изваяние из черного мрамора… Таких прокопченных изваяний здесь много. Гарь и разложившееся человеческое мясо… Почувствовал, что теряю сознание. Начал падать, но удар прикладом по спине привел в чувство… Схватил упавшие носилки и пошел за новым печальным грузом….

Переноска трупов закончена. Теперь переброска земли. Слой должен быть толщиной в четверть аршина. Земли не хватало. Работа шла в девяти складах. Все девять забиты трупами. По моим расчетам и по мнению работавших со мной товарищей, в артиллерийских складах погибло свыше 30.000 человек... Солнце уже заходило, когда мы закончили эту работу. Приказали собрать лопаты и построиться. Построились. Офицеры подсчитали нас. Все налицо. Ждем, что прикажут рыть новую яму, но уже для нас самих…

Предупреждаю, — заявляет тот же офицер, — каждый, если спросят, должен отвечать, что был на разборке баррикад! Если хоть один скажет, что здесь, будут расстреляны все!

Быстрым шагом двинулись к тюрьме. Было уже темно, когда сдавали заступы в первом дворике тюрьмы. С трудом пробрался к своей камере. Инстинктивно лег не на свое место, а под нары, загородив себя вещевыми мешками. Уснуть не мог. Перед глазами почерневшие трупы. Ночью пришли румыны с эсэсом — искали тех, кто днем работал на артиллерийских складах.

Я спасся снова. В эту ночь уничтожили почти всех, кто со мной работал.

***

Под нарами пролежал сутки. Мужчин кроме меня в камере уже не осталось, поэтому румыны не приходили за «рабочей силой». Кричать «Ла лукру» было незачем. Золовка Маруся меня кормила незаметно для других, продвигая сухари под койку. Иногда передавала несколько глотков драгоценной для всех грязной воды. Только ночью в темноте я выбирался из-под нар, чтобы пойти оправиться и быстро возвращался в свое убежище…

Убийства мужчин в тюрьме почти прекратились. Лишь изредка ночью слышны одиночные выстрелы часовых. В обмен на ценности начальник гетто через своих бригадиров давал отпуска в город за продуктами. Мой сосед по дому, румынский еврей Гольдштейн, договорился за часы Зиновия — редкий хронометр — отпустить четырех человек в город. Пошли я, Гольдштейн и другой мой сосед Рофман. В это время пришел приказ отпустить до I/XI всех из тюрьмы на жительство в город. Но не терпелось. Хотелось скорее домой, увидеть семью, покушать и вдоволь напиться воды.

Отпускали женщин, детей и стариков. Я уже походил на старика и мог незаметно слиться с толпой. Мы, давшие взятку, прошли вместе с первой партией отпущенных женщин. Я благословлял небо и землю, очутившись за воротами тюрьмы.