В лагерь отправили пешком через Новоселовку. В Новоселовке к нам присоединили портниху Евгению Марковну Пембек с дочерью Галей и фельдшерицу Марию Ильиничну Старикову.

На дорогу нам крестьяне надавали хлеба, яичек, масла, сала, разных круп. Все это нужно было тащить на своих плечах, иначе в лагере погибнешь с голоду. Был конец апреля, кругом царила полная весна. Зеленая трава, расцветающие деревья и аромат полевых цветов кружили голову. Солнышко припекало.

В теплом пальто, с довольно увесистыми клумаками на плечах было тяжело. С лица катился градом пот. Часто отдыхали. Новоселовский полицай не торопил.

К полудню нас привели в Доманевский лагерь. Поместили в помещение бывшего райпотребсоюза.

Утром всех евреев, прибывших в Доманевку, отправили на земляные работы по строительству шоссе. Дали кирки и лопаты. Весь день мы долбили камень, выравнивали шоссе, копали. Дали каждому на два дня четверть буханки хлеба ячменного пополам с соломой.

И следующий день работали на строительстве шоссе. А на третий день всем приказали остаться в лагере на перерегистрацию и распределение по новым лагерям.

Я посоветовал Косовой как-нибудь передать главному врачу больницы, от которого она зависит, рапорт о беспричинном снятии ее с работы врача и просьбой о восстановлении. Она это сделала, и результат оказался хорошим. Ее возвратили в Александровку. Мне и золовкам пришлось туго. Доманевский претор ни за что не соглашался вернуть нас обратно и приказал направить в лагерь в Карловку для работы на ферме. Когда я через переводчика снова попросил претора не разъединять меня с женой и ребенком, направленными в Александровку, он иронически заметил:

— Во время войны нет семьи, а коров доить и работать на волах могут и адвокаты, и профессора!

И наш же новоселовский полицай сопровождал нас в Карловский лагерь.

По дороге исчезли портниха Евгения Марковна с дочерью. За плату она сговорилась с полицаем вернуться в Доманевку. Чтобы пополнить список, полицай задержал двух евреек, опухших от голода, просивших на селе милостыню. Этих кандидаток на тот свет он присоединил к нам. Они с трудом за нами плелись. Лохмотья еле прикрывали их покрытые язвами тела. Они часто просили отдыха.

— Отдыхать будете в лагере, недалеко осталось — всего два километра… А не пойдете — буду бить или пристрелю! — отвечал полицай и все же разрешил минутный отдых.

Мы подходили к Карловке — собственно говоря, не к самой Карловке, а к так называемому «городку», состоявшему из свинарников, одного длинного полуразобранного крестьянского здания, где когда-то проживал персонал животноводческого совхоза, и ветряного двигателя, обслуживавшего до войны артезианский, разрушенный теперь, колодец.

Мы проходили через болото и камыши, растущие здесь в огромном количестве, через топи небольшой речки. Вместе со свежим ветерком почувствовали одуряющий запах разложившихся человеческих трупов.

Прошли мимо холмов, покрытых свеженасыпанной землей, и очутились у свинарников, с крыш которых человек пятьдесят срывали камыш, сортировали его, перевязывали и складывали в отдельные кучи. Под наблюдением вооруженного полицая рабочими распоряжались два бригадира с довольно увесистыми палками в руках.

— Работать надо, а не смотреть на прибывших! — закричал один из бригадиров и ударил палкой девочку лет четырнадцати.

Дежуривший полицай посчитал нас и приказал приступить к работе. Мы сложили в стороне пожитки и стали таскать снопы. Работали часа два, пока бригадиры разрешили пятиминутный отдых. Я закурил. Ко мне подошли бригадиры и потребовали:

— Дай курить, а то заберем табак!

— Господа бригадиры! Вы, кажется, такие же евреи, как и я. Можно и без грубостей… Угостить не отказываюсь, пока есть табак… Завтра и я могу стать бригадиром… Но своих я бы не избивал, разве для виду… Не теряйте человеческого достоинства — все временное!

— Кто вы такой, что читаете нам нотации? — спросил один, закуривая из моего кисета.

— Не все ли равно, Менделе? Я занимал в Одессе высокое положение!.. Достаточно сказать, что у меня высшее образование, и я знаю восемь языков!.. Мне просто не повезло. В последнее время… Я три раза эвакуировался неудачно… Застрял не по своей воле, хотя понимал, что с нами, евреями, сделают!.. Нам теперь нужно держаться дружно, чтобы пережить войну!.. Чтобы выжить!

— Но поймите, румыны нас заставляют бить, иначе бригадиров будут бить или даже убьют! — стал оправдываться бригадир.

— Можно быть умнее, Менделе! Ты будто бьешь, когда есть румын, но когда их нет — будь человеком...

— Поговорим вечером, когда полиции не будет, а сейчас за работу! — сказал тихо Менделе и бросился с палкой поднимать людей.

— Ла лукру! Репиде!

«Опять этот противный румынский оклик!» — подумал я, вспомнив Одесскую тюрьму.

Работая на крыше, я чувствовал, что физическая работа сейчас мне дается намного легче, чем до войны. Несмотря на то, что я заканчивал уже шестой десяток лет, я в состоянии был работать довольно долго не утомляясь, в то время как до войны через пять минут работы начинал задыхаться. Правда, до войны я весил более восьмидесяти килограмм. Сейчас ожирения как не бывало.

Я старался работать усердно и не раздражать бригадиров. Когда стемнело, усталые и грязные от густой пыли, мы отправились в бараки.

В бараках много людей, и нет места, где можно положить хотя бы свои пожитки. Устроились в развалинах напротив бараков, рядом с пекарней. По совету других достали несколько пачек камыша и немного соломы. Не успели улечься, как пришли три бригадира: Менделе, Яша и старший бригадир Мойше. Сразу начали с шантажа:

— Если хотите с нами мирно жить, чтобы вас не били и не посылали на тяжелые работы, дайте каждому из нас что-нибудь! — сказал Яша.

— Слушайте, Яша! Завтра я спрошу у агронома, можно ли согласиться с вашим предложением! — иронизировал я.

Бригадиры переглянулись, и Яша продолжал уже другим тоном:

— При чем тут агроном? Не хотите — не надо! Мы к вам ничего не имеем! Мы нуждаемся, и потому просим нам чем-нибудь помочь!.. Мы могли бы произвести обыск в ваших мешках, но не делаем этого!..

— Если это право вам дано — обыскивайте!.. Раньше у нас забирали немцы и румыны, сейчас вы. Берите, но прежде советую подумать! У нас ничего не осталось!..

— Если вы сможете нас вернуть отсюда обратно в Доманевку, тогда я вам дам новую мужскую верхнюю рубашку! — неожиданно заявила Роха.

— Через два дня отсюда посылают обратно человек тридцать неподходящих для работы здесь… Нам поручили этих людей отобрать, и вы будете включены в это число — даю вам слово, покажите рубашку! — предложил Яша.

Роха вынула рубаху. Яша надел ее, как бы примеряя, и поднялся вместе с другими бригадирами.

— До свидания! Утром встретимся на работе, а через два дня будете в Доманевке!.. Слово Яши!..

Роха радовалась своему успеху. Я сомневался. Отправляли людей тогда, когда признавали непригодными к работе, а непригодных к работе гитлеровцы либо расстреливали, либо — в «лагерь уничтожения», Ахмачетку, где без еды люди обречены на голодную смерть. В Ахмачетке никто уже не работает… Там только больные, старики и дети, которые ждут своего конца.

***

Только стало сереть небо после темной ночи, как со стороны корпуса раздались крики женщин. Я выглянул — бригадиры выгоняют их на работу. Бьют палками по головам, по спинам, по ногам спящих заставляя их подниматься, выбегать из помещения, строиться.

— По два! В затылок! Быстро, мать вашу!..

Ко мне подошел Менделе:

— Вам особое приглашение прислать?!. Вот приглашение!.. — он показал свою суковатую палку.

— Немедленно будите своих — и в строй!.. Вещи отдайте дежурной! Быстро! Если здесь кто-нибудь останется и не пойдет на работу — придет румынский полицай и будет бить, если не пристрелит!.. Быстро в строй!

В строю подсчитывали людей, выводили за строения. Снова выстраивали и снова подсчитывали. Двинулись по направлению к Карловке. Остановились. Полсотни человек направили к свинарникам — снимать камыш с крыш, разбирать строения, складывать бревна, доски. Остальных погнали в Карловку, стоящую в трех километрах. Бригадиры гнали быстро, избивали отстающих. Румын-полицай с винтовкой следил за правильностью действий бригадиров.

Прошли уже пару километров. Стали приближаться к небольшому леску-парку. Колонну остановил делегат Абрамович — румынский еврей. Быстро подсчитав всех, приказал стройно проходить парк. Там агроном и администратор.

Поднималось солнце. Золотистые лучи пробивались сквозь густую листву деревьев. Мы шли по широкой расчищенной дороге. Впереди раздались крики, выстрелы, и вскоре мы увидели несколько трупов расстрелянных. Среди них были те распухшие от голода женщины, которых присоединил к нам в дороге ведший нас в лагерь полицай.

— Так тут поступают с не желающими и не могущими уже работать! — вздохнул идущий рядом со мной.

Повернули к помещению МТС. Остановились. Нас снова пересчитали бригадиры и Абрамович. Их проверил администратор-румын. Прошелся несколько раз нагайкой за то, что чуть шевельнулись в строю.

Дали задание очистить площадку возле МТС от мусора, от металлической бруты и выровнять. Выдали лопаты, носилки, приступили к работе. Зазевавшихся — нагайками.

У МТС протекала сквозь камыш небольшая речка. Из речки пахло разложившимися трупами. Я задыхался, но как все, бросал туда мусор и песок.

До обеденного перерыва все закончили.

Погнали на обед обратно в городок. Обед из маленькой кружки супа: вода и тухлый старый горох. Хлеба не давали. Делегат уверял, что строится пекарня, и если хорошо работать, будут выдавать хлеб.

Не успели выпить «обед», как снова погнали к МТС на работу. На этот раз дали задание на все лето: построить от помещения МТС в сторону Доманевки высокий земляной вал, чтоб воспрепятствовать разливам реки, а на валу — шоссейную дорогу через долину.

Каждой паре человек ежедневно нужно: вырыть по четыре кубометра земли и перенести эту землю носилками на вал. Вал для крепости укатывался каменным катком, запряженным двумя парами волов.

Меня спаровали со студенткой Юридического института Шурой Чернявской. Во время работы она рассказала, как три раза подавала претору бумаги, что она русская, и три раза ее отправляли в Одессу, а после истязаний в сигуранце ее каждый раз возвращали в лагерь как еврейку. Ее родители эвакуировались, братья — в Красной Армии, сейчас она голодает, поэтому ей трудно работать. Она просила никому не говорить, кто она в прошлом. Шура ходила в ободранном крепдешиновом платье, и худоба ее светилась через прозрачный крепдешин, ставший лохмотьями.

Шура рассказала, как дворник дома, где она жила, доносил о ее «жидовском» происхождении, о том, что она и вся ее семья коммунисты, как ее избивали румыны, как в нее стрелял комиссар полиции за то, что она отказалась с ним сожительствовать и принимать подарки. Я слушал ее и думал о семье, оставленной в Одессе …

Несколько ударов палкой вывели меня из задумчивости.

— Работать надо, а не мечтать! — кричал избивавший меня русский бригадир. — Здесь не курорт!

Я посмотрел на бригадира. Рыжий, в белоснежном кителе, он показался мне знакомым. Я вспомнил портреты стахановцев, у завода им. Октябрьской революции в Одессе.

— Не бейте! Я вас знаю, и вы меня знаете! Я вас защищал в суде в 1940 году! Вас зовут Иван Петрович Кра…

— Молчите, кто я. Я вам помогу! — зашептал бригадир.

Бригадир ушел в другой конец строившегося вала, стукнув по дороге пару зазевавшихся «землекопов». Работа была непривычной, и поэтому тяжелой. Потные, грязные, мы продолжали копать и таскать землю на вал. А там стоял регулировщик, который показывал, куда ссыпать. Несколько человек по его указанию сравнивало ссыпанную с носилок землю.

Темнело, когда строй под командой тех же бригадиров, Менделе и Яши, возвращался в городок. Утомленные, грязные, голодные, бросились на свои соломенные ложа.

***

— На работу, мать вашу!.. — кричали бригадиры.

Быстро строились и уходили к МТС или, как все называли, к «централке», где проживала администрация лагеря, где находились мастерские: портняжная, сапожная, бондарная, и разные склады хозяйства «имени Антонеску», как было написано на румынской вывеске, прибитой к стене у ворот.

— Работайте, мать вашу!.. Едет агроном! Быстрее работайте!

Мы работали усердно, знали уже агрономовскую тяжелую плетку с куском свинца в конце резины. Этой плеткой он искалечил не одного раба в лагере. Агроном быстро катил на своей двуколке. Неподалеку от нас он остановил лошадь и сошел с двуколки. Подозвал Менделе.

— Унде-с оамений?⁶ — спросил он у Менделе.

— Буна деминяца! Аича тоць!⁷ — ответил бригадир.

Агроном стал кричать и несколько раз ударил нагайкой Менделе. Менделе упал, обливаясь кровью. Агроном сел в двуколку и уехал.

К Менделе подбежал Яша и, подняв его, увел к речке обмыть кровь. Через полчаса мы узнали от Яши, что из лагеря сбежало шесть человек, но их поймали в соседнем селе и расстреляли.

У ворот МТС показался администратор. Он отличался таким же рвением как агроном. Администратор некоторое время постоял, наблюдая за работой. Подозвав делегата Абрамовича, он быстро двинулся по валу. Подошел к бывшему артисту Еврейского театра и, не говоря ни слова, стал бить палкой по голове. Артист упал. Администратор пошел дальше. Крики избиваемых раздавались то в одном, то в другом месте. Абрамович следовал за администратором на некотором расстоянии и помогал расправляться с некоторыми. Но все знали, что Абрамович только размахивает палкой, но не бьет. Наконец, администратор с Абрамовичем удалились, и работа пошла обычным ходом — с отдыхом, с передышкой стоя.

Жарко, несмотря на то, что май, а воды не достать, хоть речка близко. Нельзя отойти от своего места.

— Воды, хоть глоток воды! — просит женщина у русского бригадира.

— Может, еще шампанского хотите? А тебе, видно, палки захотелось?! — бросился бригадир к зазевавшейся.

Еврейские бригадиры, русские бригадиры, полицаи, румынские жандармы, агроном, администратор — все избивают. Стоны, плач в течение всего дня.

Звонок на обед. Все бросают работу и строятся в колонну. «Обед» выдает шеф кухни — Полина Яковлевна Зельцман, рыжая дама лет тридцати. Она из Кишинева, знает румынский язык. Полина Яковлевна садится у окошечка и сама наливает черпаком в кружку или черепок стоящему в очереди.

— Полина Яковлевна! Хоть еще немножечко! Я голоден!..

— Если останется — дам еще немного! — мило улыбается шеф.

Полина Яковлевна очень толста — это резко контрастирует со всеми «ходячими скелетами». Говорили, что Полина Яковлевна — бывший переводчик при преторе — имеет достаточно средств, чтобы не худеть. Сейчас она — шеф, и от нее зависит лишний глоток «супа».

По списку обед получили все. Начинается вакханалия получения дополнительной полупорции. Тысячи рук уже без всякой очереди со всех сторон суют свои посудины в окошечко. Полина Яковлевна теряется, как распределить «остаток» обеда, всего несколько кружек. Ей помогают палки бригадиров, начинающих сгонять голодных в строй.

— Ла лукру! Фуга!

И снова дорога на централку. Невыносимый зной. Ноги еле плетутся. Нужно сделать норму, иначе завтра лишишься обеденной порции, изобьет бригадир.

Напрягаешь тело, налегаешь на лопату…

— Шура! Как у тебя силы? Вытянем норму?

— Нужно, хоть я и больна!..

Шура плачет. Пыль чернит слезы на худых щеках, ветер развевает крепдешиновые лохмотья… Я отворачиваюсь, чтобы не видеть голых худых ног и бедер, чтобы не смущать ее. Она меня поняла и говорит:

— Можете на меня смотреть, я уже не женщина, а вы не мужчина. Мы теперь только скот!..

Мы не заметили, как возле нас очутился инженер, назначенный руководить строительством.

— Девушка права! Вы скот, пригодный для физической работы. Двадцать три года мы на вас работали, а сейчас жиды должны работать на нас!.. — сказал инженер.

Я узнал его. Это был мой сосед по дому в Одессе Николай Иванович, фамилию забыл. Мы иногда играли в шахматы, и я никогда бы не подумал, что Николай Иванович сменит кожу. Он всегда высказывался против расовых теорий.

— Я распоряжаюсь завтра лишить вас обеда за обман в норме! — добавил инженер.

— Какой обман, господин инженер?

— Вы переставили знак нормы.

— Вы ошиблись, Николай Иванович! Я на такие вещи не способен — вы меня знаете много лет…

— Откуда знаю? Как фамилия?

Я назвал себя.

Николай Иванович внимательно меня осмотрел с головы до ног и смутился:

— Я дам вам пропуск, и завтра, в воскресенье, приходите ко мне в централку. Скажете, что я вызвал! С этим пропуском пропустит любая стража!.. Обеда дальше нормы.

Шура громко плакала:

— Простите меня! Это я переставила нормовой знак, а вас лишили обеда… — призналась девушка.

— Ничего, Шурочка, успокойтесь! У меня есть хлеб и еще кое-что. Я не слишком пострадал!..

Работа продолжалась. Солнце стало заходить за деревья парка. Последние лучи сверкнули на поверхности небольшой речки и исчезли. Багровое небо обещало на завтра ветер. Бледная бляха луны начала окрашиваться своим настоящим цветом, когда раздался звонок к прекращению работы.

Быстро построились и пошли в городок. У выхода из парка колонну остановили Абрамович и администратор Малаешты.

— Агроном приказал передать, что завтра отдых, и не работают. Если кто без пропуска оставит городок — будет расстрелян! Шагом арш!

***

Утром никто не будил. Палки бригадиров не гуляли по нашим спинам. Первая мысль после сна: умыться, если можно — все тело, постирать белье, а затем лишь поесть. Но воды нет, бочку привозят только для кухни. Иногда из жалости кухарка дает полкружечки напиться.

Появился Абрамович — наш делегат. Все бросились к нему: нужна вода! Чтоб стирать белье, чтоб предупредить тифозные заболевания. Он согласился переговорить с администратором, а пока…

— Отдыхайте чумазыми!.. — пошутил Абрамович.

Шутка не удалась: рабы не умеют смеяться. Они умеют только стонать.

На двуколке приехали агроном и администратор. Всех выгнали во двор, построили. Подсчитали и перестроили в большой круг. В центре — агроном, администратор, Абрамович и три бригадира.

— Слушайте, евреи! — обратился ко всем по-еврейски Абрамович. — По приказу немецкого и румынского командования вы должны были сдать имеющиеся у вас ценности, деньги и золото под страхом смерти. Немедленно сдайте, у кого есть… Если отдадите сами — ничего не будет. Агроном дает слово не трогать. Но если найдут после этого — будет расстрелян на месте!.. Русские деньги можете не сдавать!.. Для примера я лично сдаю свои десять золотых рублей!.. Кто следующий?

Все молчали, не двигаясь с места.

— Сроку десять минут! — кричал Абрамович.

Агроном смотрел на часы. Подъехала коляска с немецким офицером. Он также вошел в круг и присоединился к группе агронома. Десять минут прошли, и никто не шевельнулся.

По приказу агронома начали производить личный обыск. Абраша, Менделе тщательно проверяли карманы, шапки, подкладку одежды, обуви, заставляли раздеваться донага, не стесняясь женщин.

Меня держали особенно долго. Яша старался, не пропускал ни одной складки в одежде и обуви.

— Где ваше золото? — рассвирепел Яша.

— Я сдал его румынам и немцам на контрольном пункте в Одессе.

— Почему же у вас на паспорте нет отметки пункта, что вы — еврей? Значит, вы на пункте не были…

— Я был на пункте, как и все, но отметки «Е» мне не сделали потому, что я — караим.

— Отчего же вы говорили со мной по-еврейски?

— Я говорю на восьми языках, в том числе и на немецком, французском…

— Откуда вы знаете языки?

— Я закончил университет. Языки изучал для научной работы.

Яша перевел на румынский разговор агроному, а Абрамович — немцу. Офицер обратился ко мне по-немецки:

— Почему не сдаете золото, ведь это грозит смертью даже нееврею?

— У меня его нет. Я его сдал в Одессе: золотые часы, две монеты, золотую цепь, два кольца и портсигар.

— Вы чисто говорите по-немецки…

— Я был переводчиком с немецкого и французского при издательстве иностранной литературы. Знаю литературный немецкий, знаю литературу.

— Теперь новая немецкая литература.

— Это понятно, в новые времена новые птицы поют новые песни… — ответил я стихами Гейне.

— Гейне был иудой, сейчас в Германии его книги сожжены!

— Но трудно забыть его гениальное произведение «Лорилей»! — ответил я ему в тон.

— А забыть нужно! — крикливо закончил офицер.

Мне приказали одеться.

— Репиде! — закричал администратор Малоешты и ударил меня кнутовищем.

Обыск продолжался до двух часов дня — никаких результатов. Уехали. Пропуск инженера дал мне возможность отправиться без конвоя в централку. Меня пропустили к конторе, где был инженер. Я постучался. Открыл Николай Иванович, одетый в белоснежный костюм.

— Пожалуйте, господин адвокат! Здравствуйте! Об адвокатуре вам, конечно, надо забыть навсегда! Золотые времена уже никогда не вернутся!.. И о шахматах надо забыть! Теперь вы только раб в лагере, да и здесь вам долго жить не дадут! Подохнете от работы и голода!.. А помните, какое хорошее вино мы у вас пили?! Этого токайского мне не забыть! А коньячок? Без звездочек. А закуска? Икра кетовая, паюсная, рижские шпроты, сардины — нет, не забыть!.. Что же вы строите? Садитесь! Печенья и торты! Помните наполеновский, ореховый? Не забыть!.. Вы ели сегодня?

— Не только сегодня, но и вчера ничего не ел! Даже воду трудно достать!

— Что же вы молчите?! — инженер бросился к столу, налил стакан вина, отрезал хлеба, колбасы. — Кушайте! Пейте, пока никто не видит! Простите, что не так богато, как когда-то у вас …

Залпом выпил стакан вина и почувствовал, как тепло разливается по телу. Хлеб, которого давно не видел, жадно глотал кусками. А колбаса показалась мне райской пищей.

«Нельзя увлекаться», — подумал я и отставил еду в сторону.

— Ешьте досыта! Мне хватит, я достану! — предлагал инженер.

Я вздохнул, выпил еще стакан вина, снова закусил.

— Благодарю! Сегодня сыт, а завтра — не знаю!

— О завтра мы еще подумаем! — сказал Николай Иванович. — Если спросят, чего я звал, скажите, что помогать в исчислениях нивелирования работ. Завтра утром на земляную работу не пойдете, а будете носить за мной нивелир, понятно?

— Спасибо! Мне будет легче.

— Но никому не говорите, кто я, мы друг друга не знаем! Еду буду приносить… или, лучше всего, я вам буду давать ее здесь, когда будете приносить сюда нивелир, понятно? А сейчас заверну хлеба, колбасы, папирос — возьмите и приходите завтра! Я велел бригадиру, чтобы он прислал вас утром ко мне…

Я попрощался и, воспользовавшись пропуском инженера, ушел к реке выкупаться и помыть белье. После купания почувствовал себя обновленным. Лишь к заходу солнца вернулся в городок.

***

Утром, как обычно, когда звезды только начинали тускнеть и исчезать с неба, нас разбудили палки бригадиров. Быстро построились и к централке. У парка, как всегда, нас ждал Абрамович для проверки количества людей. Абрамович со мной поздоровался и передал приказ инженера, чтобы на централке не ходил за лопатами и носилками на склад, а отправился прямо к дому инженера за нивелиром.

— Вам выпало большое счастье — не работать лопатой, а ходить за инженером с нивелиром… Вы теперь будете как в санатории!.. Благодарите меня! Я вас рекомендовал! Уважаю человека с высшим образованием!.. — сказал по-немецки Абрамович.

Я извинился, что нечем «отблагодарить».

— Ничего, ничего, когда-нибудь рассчитаемся!.. Выпьем «лехаим»!

Абрамович махнул колонне идти.

— С кем же я теперь буду работать? Кто меня теперь пожалеет? Ведь кроме вас у меня тут нет никого, — запричитала Шура.

Я незаметно сунул ей хлеб и ушел.

Инженер еще спал, часовой не разрешил его будить, а приказал ждать, пока домнуле инженер проснется.

Я прождал, вероятно, много часов, пока открылось окно, и Николай Иванович меня позвал:

— Зайдите возьмите нивелир!

Николай Иванович завернул кусок хлеба, селедки, колбасы в бумагу и дал мне. Затем, налил стакан вина, приказал выпить за его здоровье и закусить. Передавая нивелир, сказал:

— Ждите во дворе с этим барахлом! За мною эти жандармы тоже следят!

Я вышел и прождал еще пару часов. Наконец, умытый, причесанный, одетый с иголочки, как будто на бал, он показался на крылечке.

— Следуйте за мной! — приказал он, направляясь к валу.

На почтительном расстоянии я нес за ним нивелир, треногу, ленту и проволочные затычки. В конце вала у речки, где нужно было строить мост, инженер остановился:

— Ставьте здесь треногу и уцепите на ней нивелир. Разверните ленту и развяжите затычки! Вы сами не справитесь — позовите одного рабочего!..

Я быстро выполнил приказание и позвал старика, которому трудно было работать землекопом.

— Так!.. Хорошо! — стал направлять нивелир инженер.

Не успели проработать и часа, как раздался звонок на обед.

— Обедать в городок не пойдете! Вам ходить трудно. Покушайте тут и постерегите инструмент!

— Слушаюсь, господин инженер!

Николай Иванович удалился. Вокруг меня никого не было. Журчала речка. Пекло солнце. Я снял пиджак, постелил его на земле, развернул бумагу и вкусно поел, оставив немного на вечер. Захотелось пить, но нечем зачерпнуть воду из речки.

Дорога рядом с валом. Идет из Карловки на централку. По ней крестьянки гнали коров с пастбища. Почти у всех подойники с молоком.

— Тетка! Начерпнить трохи воды попить! — прошу я.

— А жандарм не тронет?

— Да его нет! Поставьте кружку подле дороги, отойдите немного, а я подойду и выпью.

Женщина зачерпнула кружкой из ведра, поставила ее и отошла на обочину дороги. Я выпил всю кружку. Это было молоко. Я не пил его с начала войны. Поблагодарив, вернулся на свое место к нивелиру.

— Мучают вас, бедных! Как будто не те же люди! — сказала женщина, пообещав назавтра принести молока и хлеба, если только я буду здесь.

Я лег на живот и заснул под убаюкивающее гудение бесчисленных мух.

— Ах ты, жидовская морда! Спать здесь вздумал! — кричит бригадир над ухом.

— Ничего подобного, Иван Иванович! — уклоняюсь от его палки.

— Смотри ты у меня! Скажу инженеру, будет тебе капут! — кричит бригадир.

— Вам показалось, Иван Иванович! Я не спал, а мечтал, что вы, Иван Иванович, принесете мне завтра хоть кусочек хлеба!

— Ладно! Если жена сегодня пекла — принесу! А спать нельзя, а то увидят жандармы — капут будет! — успокоился бригадир и сел возле меня.

Помолчали. Потом Иван Иванович заговорил:

— Вы думаете, я такой жестокий, пойду доносить? Я кричу только, а себе понимаю, что евреи такие же люди, как и мы, что убийства евреев — это политика. А покончат с вами, — начнут убивать нас… Убьют нас — начнут уничтожать еще кого, пока не останутся на наших землях одни немцы хозяевами… Не выйдет!.. Хозяевать они не будут! Вот увидите!.. Недолго еще!.. Вот я часто кричу на вас, а душа болит… Плачу по ночам… Не выдержу — уйду к партизанам… Я в нашей армии отличался, а попал в окружение к немцам и теперь считаюсь военнопленным… Я покажу еще этим гадам, кто такой русский военнопленный!.. А пока надо прикидываться. Вам только и можно душу открыть. Вы этих палачей так же любите, как мы… Только в Карловке евреев эти звери убили более десяти тысяч человек… У меня на глазах... В этих камышах…

Вернулись колонны рабов и принялись за работу. Бригадиры знали, что я при инженере и не трогали — я из их подчинения вышел.

Наконец, явился инженер немного под хмельком.

— Ленты и затычки оставьте, а сами с нивелиром и треножником идите за мной!.. — приказал он мне.

Мы забрались далеко в сторону от вала, на густую траву парка.

— Поставьте треногу, прикрепите нивелир, посидим отдохнем в тени… Я немного посплю. Если будет кто приближаться — разбудите меня!..

Инженер скоро захрапел. Я охранял его сон. Шумели деревья… Мне не то почудилась, не то вспомнилась старинная сказка-быль:

«В этом парке лет триста назад стоял красивый замок. В нем жил жестокий старый князь. Он был богат. Говорили, что золото в подвалах замка в крови двух братьев князя. Князь никогда не улыбался. У него была красавица-дочь. Она тосковала, ведь никто не приезжал ее сватать. Женихи боялись жестокого князя. Не вынеся одиночества, дочь князя бросилась с высокой башни замка. Узнав о ее смерти, старый князь впервые в своей жизни заплакал и, не пережив горя, умер. Две могилки — жестокого князя и его дочери — затерялись в траве.

Триста лет назад. А сейчас рядом с этими могилками выросли громадные холмы. И в них зарыты десять тысяч убитых за одну-две ночи — всего несколько месяцев назад… И некому плакать на этих детских могилках: их родных постигла та же участь.

Раздался выстрел. За ним второй. Инженер проснулся и посмотрел на меня.

— Чего там стреляют?

— Из любви к искусству… по человеческой мишени…

Он поднялся, подошел к нивелиру, отряхнул с него пыль и приказал отнести инструменты к нему на квартиру. Когда мы подходили к валу, зазвенел звонок об окончании работы. Наступали тихие летние сумерки.

И на другой день я долго ждал инженера. Он мало работал, а больше думал. Я стоял с теодолитом или нивелиром где-нибудь на валу или в стороне от него, а инженер в это время разгуливал по валу и думал, думал. Во время обеденного перерыва он ушел, а я опять остался с нивелиром. Стражи никакой. Только вдали у ворот МТС изредка выходил посмотреть на вал румынский жандарм с винтовкой и, постояв пару минут, возвращался в свое помещение.

Сижу я на валу у дороги и думаю свою горькую думу. До каких пор наши будут отступать? Когда они вырвут нас из этого омута унижения, лишенных человеческого достоинства? Тысячи вопросов. Тысячи мыслей…

— Та вы же просылы молока та хлиба! — раздается голос. Я вскакиваю.

— Спасибо! Большое спасибо!..

Беру бутылку с молоком, хлеб. Темный, но вкусный хлеб. Вкусное молоко. Крестьянка наблюдает, как я дрожащими руками ломаю хлеб, как ем, запивая молоком.

— Бидный! И за что их мучают? — тихо говорит она и уходит.

— Спасибо! Еще раз спасибо!

Незадолго до конца обеденного перерыва Иван Иванович принес мне хлеба и чесноку. Я спрятал его в вещевую торбу.

Инженер появился почти к окончанию работ. Сделав несколько проверочных измерений, он мне сказал:

— Завтра уезжаю в Голту. Пока приеду, будете работать на валу нивелировщиком. Будете указывать, куда ссыпать землю и где выравнивать! Этот участок ваш. Приказание отдам технику.

***

Июль. Зной усиливается. Трудно выдержать на тяжелой работе длинный июльский день при такой еде: 200 грамм кукурузы, сваренной на воде. Стали давать еще двести грамм хлеба при выполнении нормы земляных работ. Но этого тоже мало, и многие стали чахнуть и умирать от истощения. Голод заставил, рискуя жизнью, уходить на село менять вещи на продукты. Иногда это удавалось, иногда кончалось избиением, а иногда расстрелом. Нашли другой способ обмена — через своих, работающих на централке в мастерских. Обменивалось все дешево. Я отдал зимнее пальто с каракулевым воротником за 20 немецких марок, буханку хлеба и два литра кислого молока. Рубашку — за полбуханки хлеба и несколько зеленых огурцов.

Но кончились вещи, и я все чаще стал подтягивать канат, поддерживающий брюки. С ужасом думал о приближающейся осени, зиме… Как жить без теплого?

Я голодал и вместе со всеми стоял в очереди за дополнительной полукружкой «супа» у окошка кухни. А инженер все не приезжал из Голт. Я работал на валу, иногда оставался сторожить инструменты на время обеденного перерыва. Тогда свой обед поручал брать Шуре. Она приносила только хлеб, жидкость носить три километра в кружечке невозможно. Я чувствовал, что с каждым днем теряю силы. Однажды в обеденный перерыв, когда сторожил инструменты, не выдержал и попросил хлеба у проходившей по дороге крестьянки.

— Дайте, прошу вас, кусочек хлеба! Голодаю.

— Да я вам принесла дві буханки, а не тільки кусочок. І масла, и крашанок принесла... І огірків, і часнику, і письмо від Мар’ї Костянтинівни, та гроші!.. Беріть!

Я посмотрел на это чудо. Девушка рискнула жизнью, чтобы принести мне спасенье. Лицо девушки светилось добротой и сочувствием.

— Ви не впізнали? Та я ж з Новоселовки, від докторши... Яким ви стали! Як вмерший! Але скоро підете до нас. Марія Костянтинівна клопоче... В Доманівці у претора...

Быстро переложил присланные продукты в свой вещевой мешок, который всегда тащил с собой, хоть он был пустым — «на всякий случай!» — и вернул ей корзинку. Деньги я спрятал подальше от людских глаз.

— Передайте, дивчина, большое спасибо докторше, что не забыла, а вам особое спасибо за хорошее человеческое сердце, за помощь в беде!

— Та я ще поможу, ще раз прийду до вас та принесу їсти! — сказала девушка, вытирая платочком глаза.

В этот обед я насытился, и кажется, никогда в жизни я не чувствовал такого удовлетворения от еды.

***

Воскресный день. С утра погнали всех на работу. А с полудня будем отдыхать и мыться. Абрамович обещал прислать большую бочку воды. Вода греется в двух котлах на кухне и выдается каждому по литру. Удалось помыть лицо и немного размазать грязь по телу. Все лучше, чем ничего. Отдыхаем на густой траве и наслаждаемся легким ветерком, несущим с поля запах сена и полевых цветов. Одни спят, другие чинят свои лохмотья.

Неожиданно приехали агроном с администратором. Вслед за ними появился Абрамович. Всех согнали в круг, построили.

— Господа!... — начал Абрамович, но его прервал агроном:

— Отобрать 50 человек для отправки в Винери на полевые работы. Через полчаса они должны под конвоем уйти на Винери!

Отобрали, разлучая мужа с женой, дочь с матерью. Через пятнадцать минут они с мешочками на плечах уже шагали в строю.

Построенный круг продолжал стоять в ожидании.

— Господа, — продолжил Абрамович, — стали поступать жалобы, что друг у друга воруют хлеб и вещи. Когда все уходят на работу, ночью… Понятно, когда воруют хлеб, люди голодны, но вещи — это недопустимо! Если кто будет пойман с поличным — 25 розог… Но это не все! Кто-то подделал талоны на обед и получает по два раза. Поэтому обедов не хватает… Кто подделал талоны — пусть сознается, иначе будет обыск у каждого… Мы ждем пять минут!..

Долгое молчание. Никто не двигается. Вдруг Менделе бросился к одному из круга, поднимает с земли талон и передает Абрамовичу.

— Вот! Я нашел возле докторши и ее мужа!

— Вы бросили талон? — спрашивает Абрамович.

— Нет, не мы! Нужно иметь инструменты, чтобы сделать талон из толстой жести!.. Это мог сделать только тот, кто работает в мастерской, жестянщик, а таких здесь нет!

— Не врите! — подскочил Абрамович к мужу врачихи и дал ему увесистую оплеуху.

Из носа полилась кровь. Агроном рассмеялся, приказал прекратить допрос и выбрать одного дневного сторожа вместо трех дежурных. Абрамович предложил сторожем назначить меня. Агроном согласился и уехал.

— Разойдитесь!

***

Утром после проверки количества людей я остался в лагере сторожить незатейливое барахло. Один вместо трех дежурных. Надо было быть особенно внимательным. Между двумя рядами полуразрушенных халуп, в которых помещались лагерники, я выбрал наблюдательный пункт в густой траве у небольшой могилы. Отсюда все видно, как на ладони. Однако, я опасался, что воры могут проникнуть в помещение через разбитые окна с другой стороны. Поэтому наблюдательный пункт пришлось переменить, чтобы видеть дорогу позади помещений.

В лагере оставалось всего три человека. Двое работающих на кухне и в пекарне, и я, сторож. Изредка привозили для кухни бочку воды. Тогда я поднимался и помогал ведрами переносить воду в кухонные котлы. Зато напивался вдоволь холодной свежей воды, получал свою порцию «супу» без очереди, горячую.

Я лежал в густой траве на животе. Жара клонила ко сну, но я помнил, что если найдут спящим, расстреляют, а в лучшем случае отошлют в Ахмачетку, тоже прощай жизнь.

Наблюдал. Дорога вьется между свинарниками, далеко в поле между крестьянскими огородами, тянется на много километров к лесопарку недалеко от централки. Целыми днями на ней никого не видно. Только на обед и на ночь проходят лагерники и по ней же назад, на каторгу. Иногда проходят крестьяне, работающие время от времени в мастерской МТС: трактористы, слесаря, пчеловоды, бондари... Они идут быстро, стараясь обойти еврейский лагерь стороной, чтобы не столкнуться с румынскими жандармами, которые за лишнее любопытство избивают нагайками.

В первый день моего дежурства в лагерь пришел русский безрукий крестьянин. Поздоровался. Сказал, что он сторож имущества, которое в помещении у ветряного двигателя. Он обязан каждую неделю проверять, цело ли оно. Румынских часовых не было, безрукий сел возле меня, закурил, угостил крепким самосадом, и мы разговорились.

Он рассказал историю свиноводческого совхоза, бывшего здесь до румын: более десяти тысяч свиней английской породы. Богатейшие хлева, в которые был проведен водопровод из артезианки, воду гнали при помощи ветряного двигателя. Богатейшие поля для кормов.

— А сейчас все в руинах, даже полы и оконные переплеты вытащили! — сказал он с грустью.

— Ничего! — утешил я. — Придет время, все наладится.

— Где? Здесь? Кругом могилы, тысячи расстрелянных. Бог не спас их. Я видел, как эти несчастные погибли… Своими глазами видел эту бойню. Кругом они лежат, под этими холмами… у централки, у парка и в парке.

Безрукий снова закурил, оставил мне немного табаку и газетной бумаги на цигарки:

— То, что я рассказал, никто знать не должен.

Я молчал.

Хлебом распоряжались Полина Яковлевна и Абрамович. Я попросил их помочь. Один раз Абрамович, а в другой раз Полина Яковлевна дали лишнюю булочку. Обменивать на хлеб у меня уже было нечего.

Я знал, что у многих есть еще ценные вещи, что они меняют их, что многие уже обменяли, и в закрытых мешках — хлеб…. У меня мелькало желание украсть хоть кусочек, хоть сухарик, чтобы не ощущать мук голода… Но обладатели этих «богатств» — так же несчастны. И я возмущался самим собой: как эта мысль могла родиться в моем мозгу?

Голодал, но сторожил честно. Ничего не пропадало. Так прошли недели две. Мне казалось, что легче работать, выкопать ежедневно четыре кубометра земли, перенести ее на вал, чем здесь сидеть без дела в траве и голодать.

Ночью кто-то у кого-то вытащил хлеб, некоторые высказали предположение, что могли украсть днем во время моего дежурства. Я воспользовался этим, чтобы просить Абрамовича отправить меня на работу к валу.

— Но здесь вы отдыхаете, а там — каторжный труд! — удивился Абрамович.

— Не хочу подозрений! Я голодаю, но у голодного не возьму!.. А вы прикажите бригадирам меня не избивать… Я ведь сам прошусь. Буду работать по мере сил!..

— Ладно!.. Завтра пойдете на работу.

Утром я уже шагал вместе со всеми к централке. Пусть не соблазняет меня хлеб голодного.

***

Конец июля. Солнце немилосердно. Я в одних брюках, подвязанных канатиком. В мешочке пара порванных фетровых валенок, обшитых кожей, и пара белья, на случай холодной осени. Трудно работать босиком: железо лопаты режет подошвы ног, но привыкаю, как привык уже ходить босиком по острым камням шоссе. Борода длинная, седая. И волосы длинные, как у попа. Мне дали новую работу: запрягать волов в каменный каток, выравнивать вал. Каток большой, его с трудом тянут две пары волов. Вал прохожу два раза, и волы отдыхают полчаса. Потом снова. Волы молодые, норовистые, с трудом справляюсь. За пять минут до звонка на обед распрягаю и веду волов на пастбище. Это предложил бригадир. Но по дороге перехватывает меня полицай и избивает за то, что я слишком рано прекратил работу. Пытаюсь оправдаться, но избиение не прекращается до звонка. В наказание полицай снова переводит меня на земляные работы, лишает обеда и оставляет на валу сторожить лопаты и носилки.

Солнце жжет. Нигде нет тени, чтоб укрыться. Устраиваюсь у дороги возле реки. Когда все ушли, сбрасываю брюки и бросаюсь в реку. Быстро смываю пыль и пот, окунаюсь еще раз и, освеженный, одеваюсь. Никто, слава Богу, не заметил.

— Теперь хорошо бы что-нибудь перехватить! — думаю я.

Замечаю на дороге крестьянку. Она проходит недалеко от меня.

— Может, дадите кусочек хлеба или мамалыги?

— Возьмите! Нате огурцы! Выпейте молочка! Только скоро! — волнуется крестьянка. Огурцы прячу в мешок, а молоко с хлебом съедаю.

— Спасибо! Никогда не забуду!

Я почти сыт и с удовольствием нащупываю в мешочке огурцы. Их около десятка. Никого нет, вынимаю один огурец. Любуюсь его красотой и заранее восхищаюсь вкусом. Хочу положить обратно в мешок, но не выдерживаю и откусываю кусочек. Незаметно съедаю весь огурец, наслаждаясь его сладостью. Мешок завязываю крепко, отставляю в сторону и поднимаюсь проверить, все ли в порядке. Инструменты и носилки на своих местах.

Тишина. Жарко. Опять хочется окунуться в реку, но у централки кто-то вышел из ворот, желание купаться исчезает. Ко мне направляется женщина. Трудно определить, кто она. Еще далеко. Но вот она приближается, и я узнаю врача Шварцбурд.

Подошла, подает руку. И в моей руке осталась бумажка: целое богатство –пять немецких марок. Я вопросительно смотрю не нее.

— Это прислала Марья Константиновна! Она была в Доманевке, передала деньги и просила сказать, что через Еврейский комитет возбудила ходатайство отпустить вас к ней, как к жене. Понятно, она хорошо уплатила, так что вас скоро отпустят. Кроме денег она прислала хлеб, масло и яйца. Получите у профессора Срибного, его прислали как врача в централку… А сейчас до свидания! Я воспользовалась тем, что сейчас здесь никого нет… Не беспокойтесь, скоро увидитесь с женой и ребенком.

Шварцбурд ушла, обещав еще раз приехать из Доманевки для проверки санитарии в нашем лагере и привезти посылку, если только увидит доктора Косову. В этот день я работал с надеждой на скорое избавление от лагеря. Когда вечером вернулись в городок, все же попросил булочку у Полины Яковлевны и уплел ее с огурцами, ничего не оставив на утро. Я знал, что у профессора Срибного продуктовая посылка, а в кармане пять марок, за которые можно купить целую буханку хлеба и сотню огурцов. Более чем на неделю я обеспечен едой.

***

Утром — проливной дождь, но нас от работы не освобождают. Шагаем по грязи к централке. Ноги скользят по размытой дороге. Льет как из ведра, но мы обязаны шагать бодро и быстро. Насквозь промокшие, грязные, с трудом доплелись к централке. У вала работать под дождем невозможно, но мы месим лопатами глинистую землю. Приехал агроном и приказал всех загнать в сараи. Но там тоже вода, грязь. Сухого места нет, и стоим по углам, дрожа от холодной сырости.

Молнии, раскаты грома. Крыша течет, вода капает на голову. Позвали несколько человек крутить колесо в мастерских МТС, у токарных станков. Нудный дождь продолжается до обеденного перерыва. Снова по грязному месиву в строю идем в городок пообедать баландой. Снова несколько километров назад, к лопате и носилкам. По дороге ищешь более твердую почву, чтобы не поскользнуться, не упасть. И снова ждем в сарае, стоя под дырявой крышей. Но вот дождь прекратился. В небе появились просветы. Выходим погреться на солнце. Земля парит. Меня отправляют сопровождать заболевшего в амбулаторию. Там принимает профессор Срибный. В последний раз я его видел в госпитале на Слободке. Он постарел и поседел.

— Профессор! — говорю я тихо. — Шварцбурд оставила у вас для меня посылку от доктора Косовой…

— Сейчас передам! — прошептал профессор, пожимая мне руку. — Пусть больной останется здесь, а вы пойдете со мной в аптеку приготовить для него лекарство.

Больной остался на койке, а мы перешли в комнату, где жил Срибный. Это и была аптека. Срибный рассказал последние новости:

— Я сейчас лечу так называемую жену агронома, еврейку. Она говорит, что у агронома часто слушают московскую радиостанцию, когда его нет дома… Дела на советско-немецком фронте за этот год можно разделить на два периода. Зимний — когда красные, отбив немцев от Москвы, перешли в наступление, погнали их и в течение четырех месяцев прошли местами более 400 километров. Летний период — когда немцы, собрав все резервы, прорвали фронт в юго-западном направлении и прошли до 500 километров… По мнению Москвы, главная цель немецкого наступления — обойти Москву с востока, отрезать от волжского и уральского тыла, а потом взять ее… Продвижение на юг в сторону нефтяных районов — вспомогательная цель для отвлечения красных, для ослабления Московского фронта, чтобы добиться успеха при ударе на Москву и закончить войну в этом году… Они говорят, что главная причина успехов немцев — отсутствие второго фронта в Европе. У них сейчас перевес сил на юго-восточном направлении. На русском фронте дерутся до 240 дивизий. С немцами 22 румынских дивизии, 14 финских, 10 итальянских, 13 венгерских, 1 словацкая и 1 испанская. На ливийском фронте только четыре немецких и 11 итальянских дивизий. Ценой огромных потерь фрицы поставили под угрозу Сталинград, Черноморское побережье, Грозный и подступы к Закавказью. Борьба на фронтах напряженная… Сейчас решается судьба. Если победят немцы, мы, евреи, погибли… нас уничтожат. Если красные — спасены.

Из другой комнаты послышался стон больного. Срибный закончил изготовление лекарства, мы перешли в амбулаторию. Я получил посылку и отвел больного в лагерь.

Тучи прошли, опять яркое солнце. Рабы таскают мокрую землю на вал.

Невеселые новости рассказал профессор.

Удар палкой по голове заставил очнуться.

— О чем думаешь, когда нужно работать?! — закричал полицай и добавил еще по спине…

Сдерживая себя, молча стал копать.

— Собака заслуживает тот кнут, который она имеет! — думал я.

***

Со мной работала Шура. Недалеко от нас ее подруга Геня — бывшая студентка Индустриального института. Вместе с Геней одними носилками работал бывший инженер Леня. А еще дальше на такой же норме копались в земле бессарабка Циля и старик.

— У меня украли пиджак, — вдруг закричала Циля, — там были папиросы, деньги, кусок хлеба! Верните!.. Только кто-нибудь из вас мог взять. Вы работаете рядом, посторонних тут не было. В пиджаке еще была бритва, помазок и кусочек мыла! Прошу вас, умоляю… Я никому не скажу… Верните!..

Все молчали, поглядывая друг на друга. Не верилось, что Шура или Геня взяли пиджак! Хотя, кто его знает: голод. Но где же пиджак? В бурьяне спрятали. Вдруг вспомнил: Шура курила папиросу. Разве она?

— Девочки, если вы пошутили — отдайте пиджак! Пусть женщина не плачет!.. Теперь не до шуток!..

— Но мы не брали! Циля, наверно, оставила его в лагере! — сказала Геня и возмущенно вонзила лопату в землю.

— Тогда я скажу Абрамовичу! Я найду вора, его накажут, я сама буду бить! — пригрозила Циля.

Абрамович посоветовал мирно вернуть украденное, Шура и Геня возмущались неосновательными подозрениями. Долго ссорились с Цилей. Абрамович ушел. Я предложил поискать пиджак в бурьяне, недалеко от наших участков. Циля согласилась, и мы, воспользовавшись отсутствием полицая, отправились в бурьян. Искали долго. Бурьяны были высокие. Их трудно раздвигать, чтобы заметить что-нибудь на земле. Вдруг Геня закричала:

— Вот здесь пиджак! Вот он!

Циля лихорадочно стала искать в карманах.

— Нет хлеба, марок и папирос! Бритва на месте! Верните хоть папиросы и деньги!

— Мы не крали! — возмутилась Геня и вернулась к работе.

На другой день Геню, Шуру и меня сняли с работы и повели в централку к полицаю. Здесь находился и Абрамович.

— Сознайтесь, кто украл, и верните этой бедной Циле папиросы и деньги! Даю на размышление пять минут. Потом полицай даст каждому по пятьдесят розог, — пригрозил Абрамович.

Тогда Геня заплакала и призналась, что она от голода выкрала и съела хлеб. Папиросы и деньги Геня возвратила, и нас отпустили на работу.

***

Начало августа месяца. Жара немилосердная. Меня часто оставляют во время обеденного перерыва сторожить инвентарь. Из Мариновки, Ахмачетки и Богдановки привозят гранит для строительства шоссе и моста. Вначале камень привозили на своих узеньких повозках, запряженных ослами, цыгане. Одетые неплохо, в плисовых штанах, в хромовых сапогах и фетровых черных шляпах, с разными серебряными нагрудными знаками, цыгане быстро разгружали свои подводы и уезжали. Они рассказали, что их выслали из Румынии, обещав дать готовые дома с мебелью, одеждой, скотом, свиньями и другим богатством… Но обманули. Заставляют возить камень, работать на каменоломнях, жить в повозках; забирают одежду, ослов, повозки… Они бунтуют. Их бьют полицаи и жандармы. Некоторых убили.

Затем камень стали возить крестьяне окрестных сел по нарядам из Ахмачетки. Я помогал крестьянам выгружать камень и иногда в награду получал кусок хлеба, огурец, кусочек сала… Приезд крестьян меня радовал, от них я узнавал новости, а иногда они мне давали свежую газету. Пока возили камень, я не голодал.

— Бедный старик! Тяжело работать? Мучают вас тут… Когда это кончится? — пожалел меня один из них, дал пару десятков огурцов и кусок хлеба.

Разговорились.

— Чем занимались до войны те, которые тут работают? — спросил он.

— Разные профессии: учителя, сапожники, доктора, портные, профессора и адвокаты, инженеры.

— А ты, старик, чем занимался?

— Землекопом теперь…

— А раньше?

— Адвокатом, журналистом…

Крестьянин посмотрел недоверчиво, смерил с головы до ног и рассердился.

— Зачем врешь? Я ведь не шучу!..

— Я не вру!.. Если спросишь что-нибудь по советским законам — объясню.

— Тогда объясни: меня судили в 1939 году за кражу зерна из амбара колхоза. Я украл 20 тонн, и мне дали 10 лет тюрьмы, чуть было не дали расстрел…

— Дальше можешь не говорить… Тебя судили по закону от 7 августа…

— Правильно! Но не меня судили, а другого… Я хотел проверить тебя! Еще только объясни, почему ты остался у этих зверей? Разве не знал, что евреев они убивают?

— Знал. Уезжал четыре раза, но неудачно: два раза пароходом, один раз машиной и раз пешком… Долго рассказывать.

— Так слушай, но будь осторожен… На фронтах положение серьезное, но все одно победят наши, а этих разбойников выкинем отсюда… Скоро, надо только потерпеть… Сейчас организуются партизанские отряды… Один из них недалеко отсюда. Будем вам помогать. Возьми пока 50 марок… себе возьми десять, остальные раздашь, кому найдешь нужным. Еще буханку хлеба, помидоры и прощай пока, а то наши возвращаются… Меня зовут Ваня…

Удар кнутом по лошадям — и Ваня уехал.

***

За речкой, в 200 метрах от нашего вала поднялся шум и крики. Все стали наблюдать, как цыгане разбивают табор. Большая поляна заполнена цыганскими ослами, повозками. Женщины и дети в разноцветных платьях вытряхивали ковры, одежду, одеяла и раскладывали по траве. Мужчины возились с ослами и повозками. Мы увидели, как к цыганам направился отряд румын, человек в пятьдесят.

Отряд вошел четким шагом в круг расступившихся цыган. Румынский офицер что-то громко сказал цыганам. Они подняли шум, негодующе кричали. Тогда офицер дал команду отряду. Отряд, взяв ружья на изготовку, рассыпался в два ряда. Цыгане стали отодвигаться, сминая друг друга, но крики не прекращались. Раздался залп в воздух. Цыгане смолкли, продолжая отступать. Часть отряда стала собирать ослов, повозки и увозить их. Некоторые цыгане не выдержали, попытались отобрать награбленное. Несколько выстрелов, — но уже в цыган, и несколько трупов осталось на земле.

Цыгане исчезли, забрав с собой часть повозок и ослов. Остальное забрали солдаты. Тишина. Трупы убрали лишь к вечеру.

***

Я выгружал подводу с камнем, когда женский голос окликнул с дороги. Оказалось врач Шварцбурд. Она пришла с поручением для меня.

— Вот надпись претора на заявлении Марьи Константиновны, что вам разрешено вернуться к ней на село. Ане и Рохе претор отказал. Возьмите эту бумагу, дайте Абрамовичу и через него получите на жандармском посту пропуск в Александровку.

— Спасибо!

— Очень рада, что могла помочь… Это стоило довольно много. Деньги прислали через профессора Гродского. Вот вам еще на всякий случай пять марок… Пригодятся!..

Была суббота, Абрамович разрешил прийти за пропуском в воскресенье рано утром. Вечером Шура, узнав, что я ухожу из лагеря на село к Косовой, заплакала.

— Вы что, не рады, что я буду жить немного лучше?

— Очень рада, когда хоть кто-нибудь уходит из этого ада, тем более вы, но теперь я остаюсь совершенно одна. Здесь все чужие!.. Совершенно одинокая!.. Одна-одинешенька! — всхлипывала Шура.

Утром после проверки пошел к централке. Быстро шел по тропинке рядом с дорогой. Каждый камушек доставлял боль израненным подошвам ног. Но чуть не летел.

Было еще рано, на улицах централки ни одного живого существа. Долго ждал у дверей Абрамовича, пока он проснулся и вышел ко мне.

— У жандармов еще спят, агроном спит — ждите! — сказал Абрамович и отправился к колодцу.

Он успел принести воды, умыться, позавтракать, а на централке все еще не было никакого движения. Абрамович, что с ним случалось очень редко, угостил меня папиросой и сказал:

— Вчера у агронома было большое торжество, все перепились. Надо ждать… Успеете позже уйти! Ведь до Александровки всего 15-16 километров!

Я с наслаждением затянулся, пустил кольцами дым и присел на корточках у стены.

— Господин Абрамович! Нате вам одну марку и дайте мне пару папирос!.. Я бы выкурил еще одну!.. А вы себе достанете!

— Я дам вам пару папирос без денег!.. И еще пару булочек на дорогу, помидорку и огурцы!.. Не хочу, чтобы вы меня плохо вспоминали…

Показался зевающий агроном, подозвал Абрамовича. Делегат с несвойственной ему быстротой подошел и показал разрешение претора отпустить меня из лагеря. Агроном подозвал меня.

— Каким образом разрешение претора попало к вам?! Ведь посторонние сюда приходить не могут? — повышая тон, спросил агроном на ломаном немецком.

— Еврейский комитет из Доманевки прислал через врача для передачи господину делегату! — ответил я.

— Разве вам здесь плохо? — спросил с иронией агроном.

— Я иду к жене и ребенку! Это ходатайствовала жена. Она — профессор, а я буду ей помогать в хозяйстве и работать в общине!

Агроном сделал надпись карандашом на заявлении и, отдав Абрамовичу, приказал взять пропуск в жандармерии.

Наконец и в жандармерии зашевелились. Абрамович направился со мной к шефу жандармов. Тот подозрительно покосился.

— Старик! Тебя по дороге могут убить! Лучше оставайся здесь!

— Я иду к жене и ребенку! Прошу выдать пропуск, двух смертей не бывать, а одной не миновать! — ответил я

Абрамович составил пропуск на румынском языке и дал шефу на подпись. Через четверть часа я уже шагал по дороге в Александровку.

***

Дорога ведет на Голуби, тянется между полями поспевающей кукурузы. Жарко. Хочется кушать, а в мешке — еды никакой. Невольно поглядываю на молодые кочаны кукурузы. Не выдерживаю, срываю один кочан, очищаю от тонких листьев и жую, высасывая сладкий сок. Срываю второй, третий, ем без конца.

Слышу позади себя шаги. Оборачиваюсь. Женщина городского типа. Присматриваюсь: что-то знакомое. Вокруг никого.

— Здравствуйте! Вы меня не узнаете… Я жена профессора Рубинштейна. Мне сказали, что вы шли вместе с мужем и даже дали ему одеяло, когда румыны забрали у него пальто… Вы не знаете, где он, где мой ребенок, где свекор?

— Я всех их оставил недалеко от села Лидовка. Их отправили в Лидовку на работу. Это было приблизительно 12 или 13 февраля. Прошло более полугода.

— А мне передали, что вы знаете… их не убили? Умоляю вас!

— Не знаю. Мне ничего не известно.

— Я сейчас работаю в Пятихатке. Мы живем в двух железнодорожных вагонах. Так не знаете, что с моими? Мне нужно уходить... До свидания!

Опять иду один. Прохожу через Голуби. Встречаются несколько евреев, работающих на полях той же румынской фермы. Рассказывают, что работа здесь такая же тяжелая, как везде в лагерях, но еда получше — иногда дают перегонное кислое молоко, крадучись, можно сорвать с дерева яблоко или грушу.

— Попросите у бригадира, может, даст покушать! Кусочек сыра или мамалыги.

Попросил, но бригадир отмахнулся, и я отправился дальше на бывший совхоз Фрунзе. Пару часов ходьбы. Прохожу мимо дома агронома, меня задерживает румынский полицай. Ждем агронома. Просматривает пропуск и приказывает подождать у бывшего фонтана. Издалека вижу работающих у молотилки. Полицай говорит, что тут около двухсот евреев, они работают и по воскресеньям. Он показывает дорогу через село Екатеринодар на Александровку, минуя Новоселовку, если меня отпустит агроном. Но вот подъехал на бричке администратор и спрашивает у полицая, кого задержал. Полицай показывает ему мой пропуск. Администратор долго читает и возвращает, наконец, мне пропуск, приказывая проводить за село на дорогу, чтобы ни с кем не разговаривал.

Село Екатеринодар недалеко от бывшего совхоза Фрунзе. Всего один километр. Прохожу по улице. У одной из хат останавливаюсь и прошу воды. Мне дают. Мужчина играет на мандолине. Играет скверно. Мне очень хочется сыграть или хоть послушать звуки музыки. Я прошу разрешения подойти. Разрешают. Прошу показать инструмент. Дают. Я настраиваю струны, беру медиатор и начинаю подбирать аккорды. Грустная мелодия. Играть трудно: мозоли на руках. Все же забылся, и мелодии рождались одна за другой.

— Катюшу умеете играть?

— Уметь-то умею, да нельзя! Румыны услышат.

— Румыны любят Катюшу, сами просят играть, да я не умею. Сыграйте!

Я сыграл. Затем, аккордами сыграв из «Волги-Волги», вернул мандолину.

— Хорошо играешь, старик!.. Откуда ты? Куда идешь? — стали расспрашивать.

Я рассказал. Хозяйка предложила пообедать с ними. Я не отказался. Подали настоящий украинский борщ со сметаной. Хозяин налил стакан самогону и выпил со мной. Закусили хлебом с чесноком. Хозяйка подсыпала добавочную порцию борща. Поели мяса, которого не видел с начала войны. Я был сыт и закурил предложенного табаку. С непривычки к сытости и алкоголю почувствовал небольшое головокружение.

— У вас табак хороший висит на хате… Если можете, дайте пару листков на дорогу!

Хозяин собрал мне чуть не целое кило сухого «бокуша», связал в старую румынскую газету и вложил в торбу. Поблагодарив за гостеприимство, я ушел на Новоселовку. По дороге несколько раз останавливали полицаи, но, посмотрев пропуск, отпускали.

Наступил уже вечер, когда я вошел к Василию в хату. Еще издали услышал, как Катя радостно кричала Косовой:

— Ваш чоловік прийшов! Треба шось їсти справить!