«Уж такова наша судьба…»

 

Новое из варшавского архива Д.В.Философова

 

Доктор Джон Стюарт Дюррант — профессор и координатор русских программ университета «Мемориал» (Ньюфаундленд, Канада). Степень доктора наук в области истории русской литературы была ему присвоена в Школе славяноведения при Лондонском университете. Его научные интересы связаны с русским Серебряным веком, историей объединения «Мир искусства», историей русской эмиграции в Восточной Европе. В 1994 г. в альманахе «Лица» (№5) опубликовал статью, посвященную материалам варшавского архива Д.В.Философова — одного из ярких представителей русской культуры начала XX века и эмиграции первой волны. Сегодня на страницах «Нашего наследия» — продолжение этой темы и публикация новых документов из личного архива Философова (хранящегося ныне у Дж.С.Дюрранта), других архивов, редких зарубежных изданий.

 

 

Джон Стюарт Дюррант

 

Варшавские годы Д.В.Философова

 

1. Крушение идеала

 

История первоначального, российского отрезка биографии Дмитрия Владимировича Философова (с 1872 по 1919 г.), в отличие от второго, проведенного в Польше (конец декабря 1919—1940 г.), достаточно хорошо известна и за последнее десятилетие уже не раз пересказывалась, с большей или меньшей степенью подробности, в различных публикациях, в том числе и автором этих строк¹. Не хотелось бы повторяться, однако назвать основные факты первого периода необходимо, дабы затем перейти ко второму.

Формирование мировоззрения и художественного вкуса началось у Философова с литературных вечеров, устраиваемых его матерью Анной Павловной Философовой (урожденной Дягилевой) в их семейной усадьбе, селе Богдановском. Анна Павловна, одна из инициаторов и страстных сторонников высшего образования среди женщин, открыла двери своего дома для передовых писателей, художников и музыкантов того времени. Проявившиеся артистические наклонности ее сына получили дальнейшую поддержку и поощрение в частной гимназии Карла Ивановича Мая (С.-Петербург). Атмосфера этого учебного заведения с его европейски образованным преподавательским составом благоприятствовала развитию творческих способностей у молодого Философова и его друзей: А.Бенуа, В.Нувеля, К.Сомова.

Прирожденный дар Философова образовывать всевозможные кружки, разыскивать таланты и вообще выступать в роли импрессарио был, по-видимому, общей семейной чертой, присущей и его более известному кузену С.П.Дягилеву. Вместе с последним, а также А.Н.Бенуа и другими единомышленниками (ныне знаменитостями) Философов в конце 1890-х гг. вошел в художественное объединение «Мир искусства». Тогда же начал выходить одноименный журнал, посвященный главным образом вопросам искусства и искусствознания в самом широком смысле, в котором Философов возглавил литературный отдел, стоящий особняком. Появление журнала «Мир искусства» ознаменовало собой начало Серебряного века русской культуры.

Как руководителю литературного отдела журнала, Философову посчастливилось завязать знакомство с такими писателями и философами, как Н.М.Минский, В.В.Розанов, Л.Шестов, Д.С.Мережковский, З.Н.Гиппиус, К.Д.Бальмонт и многие другие. С некоторыми из них он поддерживал дружеские отношения и в годы эмиграции.

Первые литературные контакты Д.В.Философова с Д.С.Мережковским и З.Н.Гиппиус, которых он впервые повстречал в 1894 г., находясь на лечении во Франции, состоялись в начале двадцатого века. Дневники З.Гиппиус указывают на 1900 г. как на год «посвящения» Философова в их работу — уже тогда известную под названием «Главное», или «Дело» (имеется в виду начало активного участия Дмитрия Владимировича в сугубо личной и, своего рода, эзотерической инициативе Мережковских, направленной на возрождение русского религиозного сознания). Вскоре после этого «посвящения» Философов становится членом триумвирата («Союза троих», «Внутренней Церкви»), верным последователем той неохристианской философии Третьего Завета, которая предполагала наряду с мистической верой в Св.Троицу и «Царство Духа», апокалиптическим восприятием эпохи — и веру в неизбежность революции. В те годы (и позднее, вплоть до варшавских событий, пошатнувших их союз) посторонний наблюдатель принял бы Философова за равноправного члена их семьи, за «одного из Мережковских».

Взаимоотношения с Д.Мережковским и З.Гиппиус, деятельное участие в петербургских Религиозно-философских собраниях (1901—1903), посещаемых в это время В.Розановым, А.Карташевым, такими представителями церковной иерархии, как митрополит петербургский Антоний, другие деятели Русской православной церкви, определили новую фазу литературной карьеры Дмитрия Владимировича.

Во время одного из первых Религиозно-философских собраний, 29 ноября 1901 г., состоялось знакомство и последовавшая за этим дружба с Марианом Зджеховским, религиозным философом из Вильнюса, значительно повлиявшая на Философова. Философов разделял взгляды Зджеховского по вопросу о взаимоотношениях церкви и интеллигенции, вопросам брака, свободы совести и другим. Влиянием Зджеховского, по-видимому, можно объяснить позднейшее увлечение Философова польской культурой, ту эволюцию его мировоззрения, которая привела впоследствии к осознанию мессианской роли Польши.

Религиозно-философские собрания, а также сотрудничество в руководимом Мережковскими и поначалу распространявшем материалы собраний журнале «Новый Путь» способствовали частым встречам Философова (помимо уже перечисленных лиц) с А.Блоком, А.Белым, Ф.Сологубом, П.Перцовым, С.Булгаковым и Н.Бердяевым.

В 1906 г., во время первой русской революции, Философов вместе с Мережковскими уезжает в Париж. Вскоре ими была опубликована книга «Царь и революция» («Le Tsar et la Révolution», 1907), направленная против императора и самодержавия. В последующие годы краткие наезды в Париж — ставшие своего рода целительным ритуалом для Философова и супругов Мережковских — производили эффект, сравнимый только с глотком свежего воздуха после удушающей (как им казалось) атмосферы тогдашней России².

В 1908 г. в Париже выходит драма «Маков цвет», подписанная именами Мережковского, З.Гиппиус и Философова, которая, как полагают, была навеяна непростыми отношениями в их внутреннем кругу (впрочем, существует мнение, что Философов не принимал деятельного участия в создании драмы, и З.Гиппиус включила его фамилию в число авторов из «идеологических» соображений).

Последующие пять лет приносят Философову особую известность: выходят в свет несколько собраний его очерков на различные литературно-художественные темы. Два из них: «Слова и жизнь» (1909) и «Старое и новое» (1912) — содержат эссе, новаторски сталкивающие имена З.Гиппиус и Ф.Тютчева, П.Чаадаева и Л.Андреева, В.Розанова и А.Ремизова (творчество последнего Философов трактовал, как теперь сказали бы, с позиций психоанализа Зигмунда Фрейда). Взаимоотношениям российской интеллигенции с религией и церковью — лишь мельком очерченным в этих антологиях — уделяется несравненно более пристальное внимание в увидевшем свет в 1912 г. сборнике «Неугасимая лампада», целиком посвященном этому и другим «последним» вопросам.

 

Как и многие другие представители литературной элиты, Философов приветствовал Февральскую революцию как неизбежную перемену, предвещавшую эру свободы в России. Победа большевиков не только похоронила все его надежды и ожидания, но и поставила его жизнь в крайнюю опасность: как классовый враг он был обречен. В связи с событиями в Богдановском (все постройки в семейном поместье Философова под Псковом были уничтожены, а могилы его родственников осквернены) для Философова встал вопрос о неминуемой эмиграции.

Через два года после большевистской революции (в конце декабря 1919 г.) Философов вместе с Д.Мережковским, З.Гиппиус и их секретарем В.Злобиным спасается бегством из революционного Петрограда в Польшу — страну, где неожиданно обрываются последние сведения о Дмитрии Владимировиче на его родине. Однако именно в Польше берет свое начало финальная и, вероятно, одна из интереснейших глав его жизни.

 

2. Философов в эмиграции: за родину и свободу

 

Каждая революция порождает победителей и побежденных. Действия большевиков, в силу их революционного успеха, привлекли широкое внимание мировой общественности и стали предметом бесконечных дискуссий и подробнейших исторических анализов. Среди побежденных интерес вызывали разве что меньшевики и эсеры. Историческое значение большинства второстепенных политических ячеек, групп и независимых деятелей (составлявших основу оппозиции большевикам и оказывавших важное политическое воздействие на ход исторических событий) было в целом проигнорировано. С этой точки зрения судьба Философова не является исключением.

Образ Дмитрия Философова после событий 1920 г. — как политического эмигранта, человека, приближенного к агрессивно настроенным антибольшевистским кругам, наконец заговорщика, — не увязывается с его дореволюционным стилем жизни. Среди его многочисленных союзников по «заговору» против Советов — Б.В.Савинков и С.Рейлли (известный, как один из самых дерзких и сведущих секретных агентов довоенной Европы), Ю.Пилсудский и У.Черчилль.

За год до приезда Философова в Варшаву Пилсудский, в своем стремлении помочь России сбросить иго большевизма, начал работу по организации антибольшевистского союза среди сочувствующих держав Европы. Польша, как полагал Пилсудский, была не в силах нанести серьезный урон советской власти в одиночку. Пилсудский был убежден, что только в союзе с армией демократической России, армией, зарождения которой он с нетерпением ожидал и которая бы стояла вне зависимости от Деникина или Врангеля (не соглашавшихся дать полякам независимость в случае победы над большевиками), — Польша сумеет выступить против общего врага. Идеи польского вождя нашли широкий отклик у русских политиков, в частности Б.Савинкова, стремившегося к формированию коалиции европейских государств («Антанты») и русских патриотических сил.

Среди множества русских беженцев, перебравшихся в Польшу в первые послереволюционные годы, Мережковский, Гиппиус и Философов были наиболее заметными. В первые месяцы варшавской жизни в их триумвирате царили мессианские настроения. Савинков, быстро осознав значительность присутствия Мережковских и Философова, не теряя времени заручился их политической поддержкой. Мережковские были убеждены, что их переезд в Польшу был одним из решающих шагов на пути к достижению заветной цели, на время сблизившей их с идеями Савинкова и польского вождя, — свержению большевиков и построению «Третьей России» — не монархической и не большевистской, России, в которой жизнь будет обустроена на принципах абсолютной гражданской и творческой свободы. Вскоре по прибытии в Варшаву Д.Мережковский был приглашен в Бельведерский дворец на прием к Пилсудскому, где, обнаружив в нем родственную душу и политического союзника, провозгласил тост за совместную борьбу с царизмом и большевиками.

Такие выдающиеся личности, как Мережковский и Гиппиус, с момента своего прибытия в Варшаву не могли не занять одного из центральных мест в культурной жизни польской столицы. В своих частых обращениях к соотечественникам в Вильно и Варшаве, носивших, главным образом, политико-философский характер, они представляли Пилсудского не только как национального героя, но и как пророка, «посланника нации», которая должна была спасти Россию от безбожия.

Частые встречи с «начальником государства», как в то время официально именовался маршал Пилсудский, способствовали развитию ободряющего диалога между двумя сторонами, а также выработке решительных мер практического характера. Так был сформирован Русский политический комитет (впоследствии — эвакуационный) — нечто вроде альтернативного правительства, которое, базируясь в Варшаве, прикрывало собой формирование русской армии, действовавшей в составе польских вооруженных сил.

Философов исполнял обязанности вице-председателя (заместителя Савинкова) и генерального секретаря Русского политического комитета (РПК), в то время как барон А.А.Дикгоф-Деренталь (бывший эсер, сподвижник Савинкова), его жена Л.Е.Дикгоф-Деренталь (секретарь Савинкова), генерал Н.Г.Буланов (в прошлом член трех московских дум), К.Л.Гершельман, С.П.Глазенап, В.В.Португалов и другие лица, проявлявшие, как минимум, терпимое отношение к польским интересам, вошли в состав Исполнительной комиссии Комитета. Польское представительство в РПК осуществлялось, в частности, одним из ближайших сотрудников Пилсудского, полковником Б.Медзинским, заведовавшим политическим отделом военного министерства и ответственным за деятельность русских организаций в Польше.

Первое заседание РПК состоялось 25 июня 1920 г. Изначально в его функции как альтернативного правительства входило осуществление контроля над русской политической и военной деятельностью на территории Польши; сосредоточение добровольческих подразделений, укрывавшихся на территории Польши, под командованием генерала А.С.Бредова; обеспечение безопасного пребывания русской армии в Польше; формирование новых кадров для армии из новоприбывающих русских и дезертировавших советских подразделений, личный состав которых в массе своей не доверял полякам; поощрение формирования в Польше более широкого фронта антибольшевистских сил, включающего русских патриотов из приграничных государств; и, наконец, развитие контактов с французскими и британскими официальными лицами, проявившими интерес к патриотическому движению, возглавляемому Савинковым. Штаб-квартира Комитета располагалась в варшавском отеле «Брюль», где жил Савинков и куда вскоре переехал Философов. В самый напряженный момент своей работы Комитет способствовал формированию русской армии, насчитывавшей несколько десятков тысяч личного состава, который был расквартирован в Польше, Латвии и Эстонии, а также дополнительного контингента из бывших военнопленных красноармейцев.

Активное сотрудничество между Русским политическим комитетом, возглавляемым Савинковым, и польским официальным истеблишментом осуществлялось через посредничество Русско-польского общества, также возникшего в 1920 г., в члены которого входили участники Русского политического комитета, а также представители варшавских интеллектуальных, политических и деловых кругов.

К.Вендзягольский, член Польского вооруженного совета, созданного маршалом Пилсудским, сторонник Савинкова и откровенный русофил (что, скорее, являлось исключением среди поляков), передает в своих мемуарах впечатление от знакомства с Дмитрием Владимировичем, тонко характеризуя ту атмосферу, которая окружала его присутствие в Варшаве: «… Заместителем Б.В.Савинкова был избран Д.В.Философов, поистине совершенный европеец и большой барин, который, как сказал наш остроумый реакционер Андрей Немоевский, редактор “Мысли неподлегэй”, — одною своею неотразимо изысканной внешностью производил большее впечатление и вызывал большее расположение польской интеллигентной публики к русскому делу, чем работа всего Комитета»³.

Савинков, Мережковский, Философов и Зинаида Гиппиус часто выступали с лекциями и чтениями на вечерах, приемах и банкетах, организованных Русско-польским обществом для представителей польской интеллигенции и русских политических эмигрантов. В своих мемуарах Вендзягольский вспоминает об одном из таких вечеров: «Собралось свыше ста русских и поляков за обильно и вкусно уставленными столами, где в традиционно трапезной и вполне доброжелательной атмосфере, одинаково привычной как для русских, так и для поляков, были произнесены соответствующие настоящему настроению речи по-русски, по-польски и по-французски, с выражением взаимных горячих пожеланий успеха в борьбе за свободу, за демократию, за польско-русский вечный мир и дружбу. Все ораторы, выступавшие на этом банкете, не затрагивая никаких теоретических и трудных тем и проблем истории и политики, в простых и искренних словах придали трехчасовой трапезе характер свободной встречи друзей, которые по воле злого рока не виделись много лет. <…> Д.В.Философов не рискнул говорить по-польски, хотя уже владел разговорным языком, зато по-русски он так вдохновенно высказал свое личное преклонение перед вещим духом польского патриотического романтизма — Мицкевича, Словацкого, Красинского, что тронул польские сердца»⁴.

В первые месяцы жизни в Варшаве Философов, при поддержке Мережковских, но, главным образом, опираясь на свой собственный издательский опыт, взвалил на себя гигантскую работу по организации выпуска варшавской русской ежедневной газеты. С прежней энергией и с той же тоской по идеалу, как двадцатью годами ранее, Философов разыскивал писателей, журналистов, сотрудников для пропаганды своих культурных и политических устремлений в мире, нравственные устои которого оказались в опасности. В течение двух последующих десятилетий Философов становится движущей силой трех одно за другим возникших изданий: газеты «За свободу!» (первоначально «Свобода»), выходившей в Варшаве с 1920 по 1932 г.; сменившей ее газеты «Молва» (1932—1934) и журнала (потом газеты) «Меч» (1934—1939). На страницах перечисленных изданий он в основном выступал в роли рецензента, редактора и обозревателя, и этому амплуа остался верен до конца своей литературной карьеры⁵.

 

После того как наступательные операции большевиков во время известного польско-советского конфликта 1919—1920 гг. достигли пригородов Варшавы, военная фортуна повернулась в сторону поляков и в середине августа 1920 г., вслед за провалившейся атакой Красной Армии, поляки перешли в контрнаступление и вскоре приготовились к вторжению на советскую территорию. Открывшаяся возможность заключения перемирия, вплоть до окончательного урегулирования военного конфликта, способствовала распостранению слухов о ликвидации русских антибольшевистских формирований в Польше. Для Мережковских и Философова это означало еще одно крушение мечты о создании «Третьей России». Считая себя ее предтечами, Мережковский и Гиппиус нередко испытывали раздражение против поляков, поскольку последние не советовались с ними в связи с осуществлением политических акций или принятием программ. Определенный русоцентризм Мережковских помешал полноценному восприятию ими политико-дипломатической ситуации, сложившейся в Польше.

Исполненные горького разочарования и обвиняя поляков в вероломстве по отношению к Русскому политическому комитету, который, по их мнению, был забыт после того, как стал ненужен, Мережковские приняли решение покинуть Польшу (в октябре 1920 г.). Оставшемуся в Польше Философову пришлось пересмотреть отношения с прежними друзьями.

На первый взгляд, Философов производил впечатление человека, не затронутого внезапным отъездом Мережковского и Гиппиус. Он был полон решимости продолжить борьбу с большевизмом из Варшавы, начатую совместно. З.Гиппиус полагала, что преданность Философова делу Савинкова (который, по ее более позднему, 1923 г., определению, «хуже всякого большевика»⁶), а также интересам польской стороны в целом указывала на моральную податливость ее старого друга.

Следует отметить, что уважение поляков к Философову резко контрастировало с той пренебрежительностью, которую они выказывали по отношению к остальным русским. Философов, казалось, находился в большем взаимном согласии с поляками, нежели со своими соотечественниками. Это вызывало неприязненные чувства у некоторых эмигрантов. Хотя и левая и правая эмигрантская пресса были по-своему враждебны к пропольским настроениям Философова, самые резкие нападки в адрес Дмитрия Владимировича исходили от бывшего премьер-министра А.Ф.Керенского, критиковавшего Философова за его политический и культурный альянс с варшавскими националистами.

В марте 1921 г. был подписан Рижский мирный договор, формально завершивший польско-советский конфликт. Несмотря на его условия, согласно которым антисоветские организации в Польше подлежали ликвидации, Русский политический комитет (на бумаге переименованный в Русский эвакуационный комитет — РЭК) намеревался продолжать свою деятельность без малейшей коррекции стратегии и тактики. Официально РЭК представлялся филантропической организацией, озабоченной попечением о нуждах русских войск после провозглашения перемирия (в октябре 1920-го), а затем и мира с большевиками. Истинное предназначение Комитета заключалось в возрождении савинковского конспиративного Народного союза защиты родины и свободы (НСЗРиС), который мог бы продолжить борьбу с советским режимом.

Вершиной деятельности возрожденного НСЗРиС, несомненно, явилось проведение антибольшевистского конгресса (или съезда) с 13 по 16 июня 1921 г., организованного Савинковым, Философовым и С.Рейлли с участием так называемых зеленых, различных крестьянских антибольшевистских групп, иностранных военных представителей из Франции, Англии, Бельгии, Италии и Америки. Представителем маршала Пилсудского на конгрессе был, в частности, его личный адъютант с 1918 г. полковник Б.Веньява-Длугошовский.

Оглядываясь назад, приходится признать, что призыв участников конгресса к безжалостному истреблению комиссаров и чекистов выглядел несколько запоздалым (в 1921 г.!). В то же время, вырабатывая план альтернативного устройства управления государством как федерацией республик и областей, подчиняющихся единой Российской юрисдикции, конгресс отверг попытки реставрации царизма и одобрил сотрудничество со средним, еще якобы нейтральным звеном советской бюрократии.

В ответ на подрывную военную и пропагандистскую деятельность Комитета и инспирированного им антибольшевистского конгресса советское правительство в ноте от 4 июля 1921 г. потребовало от польской стороны, в соответствии с условиями Рижского мирного договора, изгнания отдельных лиц и антисоветских группировок с территории Польши. К октябрю 1921 г., ссылаясь на пятую статью этого договора, наркоминдел Чичерин и советский полпред в Варшаве Карахан настойчиво потребовали высылки членов Русского эвакуационного комитета. 7 октября 1921 г. Философов был приглашен в польское Министерство иностранных дел на аудиенцию к министру К.Скирмунту, где ему — вместе с рядом других членов Русского эвакуационного комитета (таких, как А.А.Дикгоф-Деренталь, А.К.Рудин, старинный товарищ Савинкова А.Т.Земель, брат Савинкова Виктор и многие другие) — было предложено покинуть польскую землю.

28 октября почти все вышеупомянутые лица были с полицией высланы к границе с Чехословакией, а 30 октября таким же порядком и туда же был препровожден и Б.В.Савинков. Чудом — и не без вмешательства его польских друзей, в частности С.Стемповского, близкого к окружению маршала Пилсудского — в последний момент Философову было разрешено остаться в Варшаве.

 

История повторялась — и перед Философовым снова, как и год тому назад, после отъезда Мережковских, встал вопрос о выборе пути. Однако благодаря польским друзьям у него не оставалось никаких сомнений, что его предназначение отныне и навсегда было связано с Польшей.

Мы подходим к одному из самых сложных и, пожалуй, трагических моментов биографии Философова вообще и его жизни в Польше в частности. Дмитрию Владимировичу и ранее не раз приходилось по поручению Савинкова ездить в различные города Европы, видеться с различными политическими деятелями. Так, еще в 1920 г. он предпринял путешествие в Югославию с целью наладить взаимоотношения между Савинковым и бароном Врангелем. (Соглашение между ними было достигнуто к октябрю 1920 г.) В 1923 г. Философов встречается с представителями антибольшевистской организации «Либеральные демократы»: бывшим виленским эсером И.Т.Фомичевым и приехавшим из Москвы «подпольщиком» М.Н.Зекуновым.

Задолго до этой встречи Философов заподозрил «либеральных демократов» в провокационной деятельности. Его дневниковые записи отражают чрезвычайный скептицизм в отношении этой организации⁷.

Савинков не разделял этих опасений. И он, и С.Рейлли проявили большую заинтересованность в существовании «либеральных демократов». Как позже выяснилось, эта мифическая организация была частью чекистской операции «Синдикат-2», проводившейся ГПУ специально с целью завлечения Савинкова и других видных представителей НСЗРиС на советскую территорию⁸.

Печальные обстоятельства возвращения Савинкова в СССР до сих пор, несмотря на все публикации последнего времени, остаются до конца не разгаданными. В августе 1924 г. он направляется в Россию для проведения серии встреч с представителями организации «Либеральные демократы». Дальнейшее слишком хорошо известно. 15 августа Савинков и его спутники, А.А. и Л.Е. Дикгоф-Дерентали, переходят советско-польскую границу, и в тот же день, в Минске, их арестовывают сотрудники ГПУ⁹. Далее следует суд в Москве и потрясшее всех друзей «признание» Савинковым советской власти. В мае 1925 г., по сообщению советских источников, Савинков покончил с собой, выбросившись из окна Внутренней тюрьмы ГПУ на Лубянке.

Еще в 1924 г. он прислал Философову письмо из Москвы. Дмитрий Владимирович часто размышлял о подлинности письма и искренности Савинкова. Вопрос авторства Савинкова в отношении этого послания до сих пор остается неразрешенным (а может быть, и неразрешимым)¹⁰. Тщательный анализ текста выявляет несостоятельность и, порой, намеренное искажение отдельных деталей, а также невероятную для Савинкова легковерность.

Дневник Философова содержит следующую запись о получении письма Савинкова: «Во вторник, 16 сентября, 1924, в 8 часов утра, прислуга постучала в дверь моей комнаты и сказала мне, что меня желает видеть какая-то женщина.

Я попросил <…> узнать фамилию этой женщины. В ответ на это, прислуга мне приносит письмо, а из передней я слышу голос, сказавший по-польски: To tylko list dla Pana¹¹. И сказавшая это поспешила уйти.

На конверте был написан карандашом, неизвестным мне почерком, мой адрес и моя фамилия. Внутри был другой, запечатанный конверт, на котором почерком Бориса Савинкова, чернилами, стояли мой адрес и фамилия (по-польски) и затем “Польша” по-русски. В этом конверте лежало письмо, написанное по новой орфографии, почти без помарок. Прислуга мне сообщила, что женщина, которой я не видел, была молодой барышней, и что она “спешила на службу”. Нет сомнения, что письмо было доставленно мне через советскую миссию, и что содержание его советским властям известно»¹².

Не трудно вообразить смущение и недоверие, воцарившиеся в душе Философова по прочтении письма. Савинков писал: «Мое “признание” Вас, конечно, поразило. Оно, наверное, повлияло на Вашу судьбу <…> Было ли бы лучше, если б я на суде говорил неправду, т.е. защищал то дело, в которое верил уже только искусственно, подогреваемый совершенно фантастическими рассказами “приезжих”? <…> Никто ни меня, ни А.А., ни Л.Е. <Дикгоф-Деренталей> не “пытал”, не “мучил” и даже не убеждал, и смерти я не испугался. Но одно дело умирать с твердой верой в душе, а другое дело давно сознавать, что ошибся и все-таки настаивать на своем <…> И еще вот что: я получил обещание, что все могут вернуться <…> Как я был бы счастлив, если бы вернулись Вы...»¹³

Философов был крайне подавлен атмосферой провалов, продажности и подозрений, воцарившейся после предательства Савинкова, о чем свидетельствует его ответ последнему, написанный в тот же день, 16 сентября 1924 г., в Варшаве. Здесь, в частности, говорилось: « <…> С трогательной заботливостью Вы высказываете предположение, что Ваш дрянной поступок “повлиял на мою судьбу” <…> Вы часто, шутя, называли меня “барчуком” и удивлялись выносливости избалованного барчука. Так вот, мое символическое “барчучество”, которого, увы, у Вас не оказалось, никогда не позволило бы мне разыграть, воистину на крови близких, ту жалкую комедию, которую разыграли Вы. <…> Савинков мог бы кончить все-таки благолепнее! <…> Прощайте Д.Философов»¹⁴.

 

3. Забытый россиянин в Варшаве

 

После провала Савинкова Философов пытался продолжать, теперь уже вопреки ему, антибольшевистскую деятельность. Однако в польской миссии Философова было нечто, отдаленно напоминающее метания толстовского Пьера Безухова — наблюдателя, человека до глубины души штатского. И чем-то походил на него этот внешне элегантный, но внутренне неустроенный русский аристократ, задумчиво обозревавший польско-советскую политическую арену из-за отделанного изящной резьбой стола в кабинете «Брюльского» отеля в Варшаве.

К середине 1920-х гг. Философову стало ясно, что его мечтам о «третьей», демократической России не суждено было сбыться. И несмотря на то что вера Философова в политические и военные меры пошатнулась, его вера в культурный идеал и его видение этого культурного идеала были той путеводной звездой, которая освещала его поразительно четко направленный жизненный путь. И в годы сотрудничества в журнале «Мир искусства», и позднее, будучи членом «домашней церкви» Мережковских, Дмитрий Владимирович утверждал, что истинная, «животворящая» цивилизация бережет и лелеет своих артистов, художников, скульпторов, поэтов, музыкантов, в то время как бескровная, бесплодная цивилизация сохраняет святош-менторов и второсортных имитаторов. Идея «животворящей цивилизации» объясняет неугасимую веру Философова в современное искусство и возникающие в нем направления.

В Польше Философов сумел привлечь внимание и даже вызвать восхищение польской интеллигенции, которая засвидетельствовала его главенствующую роль в интеллектуальной жизни Варшавы в период между двумя войнами. Многосторонность и многоплановость личности Философова сделали его подвижником как русской, так и польской культур.

После того как Мережковские уехали в Париж, а очутившиеся в Москве Б.Савинков и А.Дикгоф-Деренталь были «заклеймены» своими бывшими соратниками по борьбе и по изданию газеты «За свободу!» А.Амфитеатровым, В.Португаловым, Е.Шевченко и М.Арцыбашевым, Философов оказался в положении виднейшего представителя русской диаспоры, олицетворяя собой образ русского изгнанника во всех смыслах этого слова. В то же время его обвиняли в заносчивой замкнутости и отстраненности.

При всем том, и тогда и позднее, Философов не уклонялся от участия в деятельности различных благотворительных организаций. Так, уже в конце 1920-х — начале 1930-х гг. он становится активным членом, а затем главой Русского общественного комитета (РОК), объединившего наиболее демократические элементы русской эмиграции и провозгласившего своей миссией обеспечение материальных, культурных и духовных нужд тысяч русских эмигрантов в Польше. (Планировалось даже издание журнала «В своем углу», который отражал бы радикальные антибольшевистские позиции членов РОК, однако оно так и не осуществилось.)

Дмитрий Владимирович не был связан эгоцентрическими теориями и иррациональными ожиданиями Мережковских, веривших в политическую теократию; он был полон решимости осознать всю сложность новой ситуации, в которой оказался русский народ. Под влиянием Философова газета «За свободу!» сменила направление в пользу пропольских настроений. Газета стала концентрировать свое внимание на жизни русской эмиграции в Польше, часто публикуя статьи о русской школе, Русской православной церкви в Польше, русских театрах и спектаклях. Часто печатались заметки о жизни русских в Варшаве и других польских городах, дискуссии о сущности эмиграции, деятельности Красного Креста, вести из благотворительных и культурных обществ, выдержки из сообщений польской печати. Под влиянием Философова новостям о культурных и художественных событиях было уделено внимание наравне с сообщениями о последних политических событиях и скандалах. Блистательные переводы польских авторов соседствовали с творениями русских классиков, подборками из произведений советских писателей (например, Ильфа и Петрова, Зощенко, Бабеля, Вересаева), творчество которых, по мнению Философова, представляло немалый эстетический интерес. Значительное место в газете занимали публикации молодых эмигрантских поэтов Вл.Бранда, Вс.Байкина, Б.Евреинова и Л.Гомолицкого, взятых Философовым под заботливую опеку.

 

4. Польские знакомства Философова

 

Жизнь Философова в Польше была во многих отношениях исполнена динамизма. Языковые проблемы были преодолены очень быстро. В отчетливом переходе к осознанию русско-польской реальности Философов почувствовал близкую общность со своими новыми соотечественниками Ю.Чапским, Станиславом и Георгием (Ежи) Стемповскими, петербуржцами К.Вендзягольским (советником Пилсудского), Л.Петражицким (санкт-петербургским юристом, а впоследствии профессором Варшавского университета), графом С.Тышкевичем (близким другом Философова, женатом на падчерице великого князя Николая Николаевича); а также писателями А.Ледницким, М.Велопольской, М. и С. Зджеховскими, писавшими на русско-польские темы для газеты Философова.

Мало кто в Варшаве разделял с Философовым столько общих интересов и проявлял столь поразительную схожесть в привычках и поведении, как Станислав Стемповский (1870—1952) — бывший официальный представитель польского меньшинства на Украине (с 1917 г.), который, в спешке покинув охваченную гражданской войной Россию, прибыл в Варшаву вместе со своим сыном. Хотя его семья потеряла все свое состояние в первые дни большевистских экспроприаций, по прибытии в Варшаву Стемповский произвел впечатление блистательного и изысканного русофила. В студенческие годы в Дерпте Стемповский был членом студенческой ячейки «Народной воли». Несмотря на тюремное заключение и постоянный полицейский надзор со стороны Охранного отделения Стемповский, в отличие от своих польских современников, оставался преданным поклонником русской культуры, искренний интерес к которой поддерживался общением с Дмитрием Владимировичем. В течение почти двух десятилетий варшавского изгнания Философова С.Стемповский был, несомненно, его ближайшим другом и сотрудником. Согласно дневнику Философова, они познакомились на одном из заседаний Русско-польского общества. В ответ на речь, произнесенную Философовым во время заседания, Стемповский вручил ему свою визитную карточку — и дружба завязалась.

Проживая в Варшаве, Философов и Стемповский часто писали, звонили друг другу и поддерживали контакт через общих знакомых. Обмен письмами задавал тон не только характеру дружбы обоих, но и обусловил атмосферу их профессионально-литературных отношений. Большая часть переписки сохранилась. Несмотря на ее продолжительность, Философов и Стемповский, по традиции того времени, старались поддерживать формальный тон общения в письмах, избегая любых проявлений фамильярности.

Письма Философова доносят ощущение искренней доверительности их товарищеского союза. Лучше других раскрывает значение, которое Философов придавал дружбе со Стемповским, письмо от 14 июля 1930 г., адресованное Стемповскому и его сыну. Кроме того что это письмо, во многом исповедальное, изображает нам характер пишущего и отчасти того, к кому он обращается, — письмо лишний раз свидетельствует о преданности Философова как русской, так и польской культурам. Не без грусти Дмитрий Владимирович замечает в его начале: «За 10 лет я потерял: Савинкова, Арцыб<ашева>, Португалова(!?), Пасманика. Кажется, пора уж и мне “закрывать лавочку”». Обращаясь далее к полякам, Философов формулирует различие между их насущными задачами и теми, которые стоят перед русской эмиграцией, в первую очередь перед эмигрантской молодежью. Некоторые из этих строк актуальны и сегодня как для России, так и для Польши: «С 1918 г. вы сидите “na swoich śmieciach”, и вы увидели, что вновь найденный рай — черная, густо политая кровью земля, на которой надо в поте лица делать черную, тяжелую и крайне напряженную работу. <…> Сколько надо сознательности, мужества и сил, чтобы бороться с коммунизмом и с шовинизмом, и в этой борьбе не забывать о ежедневной работе в “огороде”. Русской эмигр<антской> молодежи (и там, в России!) надо заражаться психологией Мицкевичей, польской молодежи надо о ней забывать и учиться у голландцев, швейцарцев и датчан: как ковырять землю усовершенствованной ковырялкой, как устроить кооперативы и во имя жизненной силы насадить в Польше подлинный, здоровый демократизм <…>

А мне надо отделаться от “реализма”, переселиться в мечтания, переехать в Краков, и писать там мемуары»¹⁵.

 

Через Стемповского Философов сблизился с такими польскими писателями, как С.Жеромский, В.Шерошевский, А.Струг. Благодаря ему же возникли самые значимые отношения, какие когда-либо завязывались у Философова с польской женщиной. Речь идет о Марии Домбровской, которой Философов был представлен Стемповским в 1926 г. Со временем он стал одним из самых частых посетителей дома Домбровской и горячим поклонником творчества этой крупнейшей польской писательницы межвоенного времени. Их дружба приобрела такую же глубину духовной близости, которая на протяжении всей прежней жизни связывала Философова с Зинаидой Гиппиус.

Дмитрий Владимирович был внимательным читателем и заинтересованным критиком Домбровской в пору создания наиболее известной из ее вещей — эпопеи «Ночи и дни», вышедшей в четырех выпусках в период с 1932 по 1934 г. Философов приветствовал публикацию первой части романа (1932) как начало новой эры в развитии польской литературы и поощрял автора на продолжение начатой работы. Отмечая простоту изложения, Философов указывал на влияние творчества Толстого, выразившееся в построении произведения.

В письме к М.Домбровской от 25 апреля 1932 г. по поводу книги Философов признается, что творчество Домбровской помогло ему осознать свое отношение к Польше, способствуя таким образом укреплению его решения остаться в этой стране: «Я честно, с открытой душой подошел к Польше, и получил за это много страданий, как от поляков (лицемерный москаль!) так и от своих (продался полякам!). Ваш роман объяснил мне, что я не побежден, что я победил, ибо Ваш роман показал мне, за что я люблю Польшу, и какую Польшу я люблю»¹⁶.

 

5. Попытка обрести почву

 

Новые взгляды Философова отразились в издаваемой им газете «Молва», которая регулярно выходила с весны 1932 по 1934 г. С политической точки зрения, газета выражала широкий спектр интересов русских людей в эмиграции — от монархистов до народных демократов (бывших эсеров). Однако культурная платформа газеты наиболее сильно отражала предпочтения Философова. Вместе с сотрудниками С.Войцеховским, Н.Рязанцевым и Л.Гомолицким он задался целью пробудить интерес поляков и русских к современной польской культуре и литературе, к культурным связям между Россией и Польшей, к русской культуре в эмиграции.

В значительной мере эти усилия были продолжены в последнем издательском начинании Философова — еженедельнике под двойным названием «Меч / La Glaive», сначала редактировавшемся совместно Мережковским в Париже и Философовым в Варшаве. Журнал (затем газета), как намечалось, должен был иметь европейский фокус и общеевропейскую подписку. Вскоре Мережковский отказался от нового предприятия, и Философов продолжил его в Варшаве, где издание приобрело более польскую направленность. Подхватывая агрессивный антисоветский тон газеты «За свободу!», оно в то же время распространяло сообщения на культурно-литературные темы среди эмигрантской молодежи, у которой отсутствовал опыт жизни в России и чье безразличие к ценностям так называемой великой эмиграции беспокоило Философова и старшее поколение журналистов.

Проведенные в Варшаве годы отличались от полной лишений жизни, которую вынуждены были вести многие знакомые Философова. Размах проводимой работы, эффективная общественная деятельность, талант Философова и сложившиеся обстоятельства способствовали признанию в Дмитрии Владимировиче носителя культурных и нравственных норм русской эмиграции. Тем не менее Философов отвергал предложения о сотрудничестве с эмигрантскими организациями за пределами Польши. Избегая публикаций за границей, он предпочитал печататься только в Польше.

Философов скептически относился к попыткам организовать эмигрантов в политически эффективное всеевропейское объединение. В то же время ему, вместе с Мережковским, принадлежит проект создания литературной академии русского зарубежья, о котором он писал еще в «Молве» (1933); проект, к сожалению, так никогда и не был реализован. Весь свой опыт и знания Философов посвятил организации варшавских литературных объединений, таким образом поощряя сотрудничество между русскими и польскими литературными кругами. Так, в эти годы он — один из организаторов Союза русских писателей и журналистов, известного своими конкурсами начинающих писателей. Другим начинанием Философова было Литературное содружество, которое просуществовало с 1929 по 1935 г. и первоначально являлось литературной секцией Союза русских писателей и журналистов. Его собрания, проводившиеся два раза в месяц, посещали близкие литературные друзья Философова Лев Гомолицкий, Владимир Бранд, Антоний Домбровский, Соня Киндякова, С.П.Кунцевич, С.Л.Войцеховский. Сюда приглашались такие знаменитости, как Юлиан Тувим (чьими стихами и переводами неизменно восхищался Философов), К.Вежинский.

И все-таки в своих дневниках Философов постоянно жаловался на отсутствие в Варшаве литературного кружка для русской интеллигенции. В этом смысле, вершиной деятельности Философова была организация литературного клуба «Домик в Коломне», получившего название по одноименной поэме А.С.Пушкина и просуществовавшего с ноября 1934 по февраль 1936 г. В какой-то мере собрания «Домика в Коломне» отражали настроения школьных лет Философова, когда он и его близкие друзья проводили время в дискуссиях об искусстве, музыке и литературе. Эти встречи чем-то напоминали и бдения в парижском салоне Мережковских «Зеленая лампа» (с 1926 г.). По мысли Философова «Домик в Коломне», так же как и прекратившее свое существование в 1924 г. Русско-польское общество¹⁷, должен был содействовать распространению художественных ценностей русской культуры в условиях глубоко укоренившейся в те годы среди поляков русофобии. Многие из бывших «ветеранов» Общества стали членами новообразованного клуба. Программа «Домика в Коломне» носила отчасти формальный характер: встречи более походили на симпозиумы, расписание которых, а также темы дискуссий и имена участников заранее публиковались в газетах.

Большинство участников клуба собиралось в ожидании неисчерпаемого, казалось, запаса историй и анекдотов, рассказываемых самим Философовым. Он, однако же, отказывался от роли председателя в этих беседах и в первую очередь интересовался мнением молодых и малоизвестных писателей. Философов жил чрезвычайно скромно, и вечера проходили за столом с бутылкой вина, пирогами и чаем из старинного самовара. На собраниях обычно председательствовал один из постоянных членов литературного кружка. Эти собрания были дороги не только гостям, но и самому Философову. Для него эти встречи служили ценнейшим источником информации о новостях в культурной жизни Польши и в среде русской эмиграции. До самого конца Философов, к удивлению многих близко знавших его, испытывал неподдельный интерес ко всему новому в культуре и художественной жизни.

Так как Философов был и основателем, и вдохновителем, и душой образовавшегося кружка, то, к сожалению, во время его отсутствия по причине болезни, обострившейся в 1936 г., руководство клубом осталось без естественного преемника.

Те, кто знали Дмитрия Владимировича, различали в нем две противоположные и тем не менее воедино слитые ипостаси: агрессивная политическая мужественность, с одной стороны, и артистическая мечтательная женственность, с другой. Варшавянам были хорошо известны его мощный интеллект, внушительный характер и, в то же время, застенчивое любопытство, ранимость и доверительность.

 

6. Последние годы

 

Страдая от переутомления и варшавского климата, Философов надорвал свое здоровье. После 1935 г. Дмитрий Владимирович испытал обострение недуга, столь омрачившего его детство, — хронического легочно-сердечного заболевания с осложнениями из-за воспаления легких. В последующие годы его состояние неуклонно ухудшалось. К началу 1937 г., несмотря на углеводные ванны и стрихнин, назначенные в яворжском санатории, стало очевидно, что Философов угасает. Общее недомогание и чахотка сделали необходимым переезд в 1937 г. в Отвоцк, под наблюдение доктора Добровольской, в ее клинику «Викторовка». С 1938 г. Философов все чаще вынужден проводить большую часть дня в постели. В переписке Философова последних лет — приступы депрессии, мелкие больничные интриги, имена прошеных и непрошенных посетителей, неудовлетворенность окружением в Отвоцке и ностальгия по знакомым улочкам и уголкам Варшавы.

Последние месяцы были поистине тяжелыми. Дыхание было затруднено. Груда кислородных подушек, видимая на последних фотографиях, мало чем могла облегчить его страдания, усиленные нехваткой лекарств в условиях первой зимы оккупации. Временами он вынужден был оставаться в одиночестве, ослабевая до того, что не был в состоянии говорить. Один из последних его посетителей, Л.Гомолицкий, вспоминает, как Философов, перелистывая альбом с фотографиями древнерусских церквей и заметив, что последняя страница в альбоме чистая, попросил установить на своей могиле простой деревянный православный крест с традиционной крышей в русском стиле.

Философов скончался 5 августа 1940 г. Возле его кровати лежала сложенная пополам страница с 89-м псалмом из Псалтири: «… Лета наша яко паучина поучахуся. Дние лет наших в нихже седмьдесят лет, аще же в силах осмьдесят лет, и множае их труд и болезнь: яко прииде кротость на ны, и накажемся…»¹⁸

Скромные похороны Дмитрия Владимировича состоялись на Вольском православном кладбище в Варшаве. Его могила — по соседству с могилой его дорогого друга и сподвижника М.П.Арцыбашева.

Прижизненные сборники статей Философова никогда более не переиздавались, и вскоре упоминания о нем исчезли со страниц литературных справочников и энциклопедий. Имя Философова после его смерти — вместе с именами других писателей, критиков и выдающихся деятелей прошлого — было позабыто в суете настающей кровавой эпохи... Одно время даже считалось, что точное местонахождение его могилы неизвестно, так как она якобы ничем не была отмечена. Сейчас на могиле Дмитрия Владимировича — простой могильный камень и крест, установленный в 1995 г. по инициативе варшавян З.Федецкого, Е.Гедройца и Ю.Чапского.

 

См. также:
Два портрета Д.В.Философова
(работы Х.Налковской-Бицковой и С.И.Виткевича)

От эстетики к этике : Из переписки Д.В.Философова. 1920-1932

Д.В.Философов. Бакст и Серов. Лев Бакст.
(Воспоминания о художниках из варшавского архива 1923-1925 гг.)

 

¹ См.: Д. Стюарт Дюррант. По материалам архива Д.В.Философова // Лица: Биографический альманах. №5. М.; СПб., 1994. С.444-459.

² См. подробно о причинах и обстоятельствах отъезда Мережковских и Философова в Париж в ст.: Соболев А.Л. Мережковские в Париже (1906—1908) // Лица: Биографический альманах. №1. М.; СПб., 1992. С.319-371.

³ Вендзягольский К. Савинков // Новый журнал. (Нью-Йорк). 1963. Кн.72. С.169.

⁴ Там же. С.177-178.

⁵ Неожиданно резкую оценку деятельности Философова в редакции газ. «За свободу!», вызванную, вероятно, внутриредакционной борьбой, дает М.П.Арцыбашев в п. к Б.В.Савинкову от 22 февр. 1924 г.: «Конечно, Д<митрий> В<ладимирович>, добывая средства, оказывает газете огромную услугу. Возможно, и наверное даже, что если бы его не было, газета давно бы лопнула. Но все-таки это не дает ему права считать себя единственным. <…> А между тем, он держится не только полновластным хозяином, но и хозяином с большой дозой прямого самодурства. <…> Д<митрий> Вл<адимирович> человек любопытный, но какого-то бабьего нрава. Он и тщеславен, и болезненно обидчив, и капризен, и мелочен, и мстителен, как избалованная женщина. [Правда, он очень любит каяться, но эти вечные и не лишенные кокетства ссылки на свой “невозможный характер” и свою “подлость” только раздражают.] В общем, он создает тяжелую атмосферу в редакции, и это не искупается, ибо как газетный редактор он никуда не годится. Он совершенно не отдает себе отчета в действительных потребностях нашего читателя и не умеет разобраться в ценности материала. Отсюда загромождение газеты “высокой политикой”, до которой нашему читателю нет ровно никакого дела, и невозможной скучищей церковной трухи. Последнее, впрочем, естественно, ибо он — плоть от плоти “святой троицы” Мережковских. [Чем больше он забирал в свои руки бразды правления, тем скучнее и бесцветнее становилась газета.]» (Цит. по: Арцыбашев М.П. Письма Борису Савинкову / Предисл., подгот. текста и примеч. Д.И.Зубарева // De visu. 1993. № 4 (5). С.50-51).

⁶ Гиппиус З. Коричневая тетрадь (1921—1925) // Гиппиус З. Дневнеки: В 2 кн. Кн.2. М., 1999. С.357. В своих дневниках З.Гиппиус неоднократно подчеркивает, с ее точки зрения, неблаговидную роль Б.Савинкова в решении Философова остаться в Польше для работы под руководством «ancien Ministre de la Guerre de Russie» («бывшего военного министра России» при Временном правительстве). О влиянии Савинкова свидетельствует его п. Философову от 28 сент. 1920 г., хранящееся в личном архиве Д.В.Философова (Сент-Джонс, Канада) и уже опубл. ранее автором данной статьи. Приводим фрагмент из этого п.: «Дмитрий, — Сегодня я просил за тебя у Пилсудского. Не осталось уже никаких сомнений, что через несколько недель или даже раньше все члены и сочувствующие нашим организациям будут изгнаны из Польши, и — если на это будет нужда — то и насильно. Я подал прошение правительству о пожаловании тебе необходимого для пребывания в Польше статуса. Пилсудский самолично предложил, что он удержит тебя под видом его личного советника по русско-украинскому вопросу. — Я очень хорошо знаю, что на тебя сейчас давят как те, кто хотел бы, чтобы ты остался в Варшаве, так и те, кто хотел бы составить тебе компанию до Парижа. Не позволяй загипнотизировать себя твоим поэтическим друзьям. Половина русских уже там — наивно декламируют поэзию 19 века… да и русские поэты там теперь такое обычное дело, как дермо на обочине. Здесь ты хоть останешься независимым и действующим. Там — я боюсь, твои слабые стороны одержат верх. Ты необходим здесь для нас всех в Варшаве и глубоко верю, что Пилсудский поспособствует как-нибудь в нашей борьбе. У меня нет ни малейшего сомнения, что ты перерос и твоего кузена <С.П.Дягилева> и твоих мистических друзей <Д.С.Мережковского и З.Н.Гиппиус>, чьи собственные философии более дороги, чем твоя судьба» (см.: Д. Стюарт Дюррант. Ук. соч. С.455).

⁷ Ср. в п. Философова к Б.В.Савинкову от 14 апр. 1924 г.: «Я <…> полон сомнений. Уж слишком легко они сносятся с нами, и живы, и благополучны» (ГАРФ. Ф.5831. Оп.1. Д.204. Л.108об.); «Предупреждаю Вас, что всеми своими слабыми силами я буду держать Вас за фалды и “не пущать”. <…> Без Вас мы рассыплемся, превратимся в пыль» (Там же. Л.113. Цит. по: Арцыбашев М.П. Письма Борису Савинкову… Примечания. С.69).

⁸ См. об этом в: Борис Савинков на Лубянке: Документы. М.: РОССПЭН, 2001.

⁹ Существовало (и существует) мнение, что А.А. и Л.Е. Дикгоф-Дерентали арестованы не были; на суде они проходили как свидетели. См. об этом: «Три недели беспросветного кошмара…». Письма С.Рейлли / Публ. Д.И.Зубарева // Минувшее. М.; СПб., 1993. Вып.14. С.275-310. Однако это мнение не подтверждается недавно изданными документами из фондов ЦА ФСБ РФ. См.: Борис Савинков на Лубянке: Документы. М., 2001.

¹⁰ Документы из архива ФСБ РФ, относящиеся к периоду ГПУ — НКВД — КГБ, в том числе и опубликованные в последнее время, несмотря на их внешнюю убедительность, все-таки следует брать под сомнение: слишком часто они свидетельствуют не столько об истине, сколько о методах ведения дел в ГПУ — НКВД — КГБ.

¹¹ Это только письмо для пана (польск.).

¹² Философов Д.В. Дневник. Сентябрь 1924 г. // Архив Д.В.Философова (Сент-Джонс, Канада).

¹³ П. опубл. в: Савинков Б. Письмо Д.В.Философову // Предатели / За свободу! 1924. 17 сент. С.1. В последнее время издано (вместе с др. пп. Савинкова Философову из Внутренней тюрьмы ОГПУ) по документам из фондов ЦА ФСБ РФ в: Борис Савинков на Лубянке: Документы. С.100-101.

¹⁴ См. письмо №10 и комментарии к нему в публикуемой ниже подборке.

¹⁵ См. письмо №11 и комментарии к нему в публикуемой ниже подборке.

¹⁶ См. письмо №13 и комментарии к нему в публикуемой ниже подборке.

¹⁷ См. о нем выше.

¹⁸ «… Лета наши как бы паутина считаются; дни лет наших: семьдесят лет, а если в силах — восемьдесят лет, и то большая часть их — труд и болезнь, ибо постигло нас унижение, и мы (сим) будем научены…» (Пс. 89, стих 10).