С Н.Д. Лобановым-Ростовским беседует профессор Е.С. Федорова

Никита Дмитриевич Лобанов-Ростовский — известен всем, кто интересуется историей и культурой России. Казалось бы, нет недостатка интервью с ним, но количество новых не убывает. Он не был бы так интересен своим прошлым, не будь интересно его настоящее. Повторим общеизвестные факты: он князь, Рюрикович, элегантный и воспитанный господин, человек необычайно сложной и горькой судьбы, одновременно принадлежащий и европейской и русской культурам. Он геолог, банкир и меценат. В его судьбе тюрьма КДС¹ и Оксфорд, финансовый успех и глубокое понимание искусства Серебряного века.

ТРИ ПОБЕГА ЛОБАНОВЫХ-РОСТОВСКИХ

В XX веке на счету семьи Лобановых-Ростовский три побега, один фантастичнее другого. Первый — из Советской России в 1920 г., когда переодетые в крестьянские одежды дедушка, бабушка, и будущий отец Никиты Дмитриевича достигли границы и были взяты на нелегальное судно под военным флагом. Капитаном корабля был Константин Улик, решившийся пойти на риск ради этой семьи. Побег окончился благополучно. Семья оказалась в Софии.

А второй побег — из Софии — был организован парижским дедом Никиты, Василием Васильевичем Вырубовым² и совершился через два с лишним десятилетия, в 1946 г., когда туда пришли Советские военные части. Второй оказался неудачным. Лобановы должны были нелегально перейти границу в месте самых высоких гор в Родопи. Но их предал американский полковник Мейнард Бернс, получивший за это деньги. Проводник не появился, зато под видом «партизан» пришли сотрудники КДС. Так семья оказалась в болгарской тюрьме и пережила все то, что переживали репрессированные в СССР: тюремное заключение, расстрел отца семейства, полное бесправие, «лишенчество», крайнюю нищету.

Еще через двадцать лет третьему побегу способствовали герой Второй Мировой войны, брат матери Н.Д. Лобанова-Ростовского, Николай Васильевич Вырубов, и его товарищ военного времени, знаменитый французский писатель Ромен Гари. Этот побег в 1953 году выглядел как вполне легальный отъезд на поезде. Но ему предшествовали многочисленные официальные и тайные действия. Были безнадежные обращения Лобановых с просьбой выпустить их из страны. Хлопотами брата Ирина Васильевна Лобанова-Ростовская получила французский паспорт, в который был вписан сын Никита. А Роменом Гари был придуман дипломатический ход. Пользуясь своим колоссальным весом в качестве героя войны и друга де Голля, он задерживал во французской зоне Вены два электровоза, заказанных болгарами в Европе. Гари намекнул болгарской стороне, что техника пойдет в сторону Болгарии только в том случае, если «французские граждане» отправятся в противоположном направлении. В сущности, Ромен Гари выкупил мать и сына за два электровоза³.

Разумеется, рассказанное здесь ярко, экзотично и привлекательно для многих, ведь в нашей стране путем «многоволнового» террора была, в конце концов, уничтожена вся аристократия, выведено под корень дворянство, истреблена интеллигентская среда. Но материала о необычной судьбе аристократа хватило бы на две-три статьи. Личность Никиты Дмитриевича перевешивает всю живописность его судьбы. Он человек творческий, очень много работающий, умудренный знанием жизни, но не уставший остро и неравнодушно реагировать на ее события. Всякий раз нам хочется узнать его суждения по поводу текущих событий… Любой разговор с ним выходит за рамки заявленной темы, чреват неожиданными поворотами.

Лишне и говорить о востребованности в российской культурной среде эмигрантского наследия и сколь подробно оно разрабатывалось три последних десятилетия. Лобанов-Ростовский — 81-летний лондонец, смотрящий на многое с непривычных для российского ума позиций. Но он правильно считает себя и «старым москвичом», знает маршруты и закоулки Москвы, ее нужды и противоречия. Он совершает последовательные шаги, чтобы затягивался болезненный и по сей день разрыв между, условно говоря, «белыми» и «красными». Он сознательно и рассудочно выбрал для себя путь русской самоидентификации, поскольку его предки «1000 лет строили Россию». А мы считаем Никиту Лобанова-Ростовского частью «Русского мира», и это его обогащает, пусть немного, но восстанавливает его исторические корни.

ВЫСТАВКА В БАХРУШИНСКОМ.

Выставка «Прорыв. Русское театрально-декорационное искусство. 1870–1930», проходящая в музее имени Бахрушина два последних текущих месяца (11.12 2015 по 15.02.2016) — повод к новому разговору. При почти полном отсутствии прессы она собрала значительное количество посетителей. И не раз я услышала: «неужели эта выдающаяся выставка рассеется по запасникам Москвы и Петербурга? Это же хрестоматийное собрание для Путеводителя по Серебряному веку».

В Западной Европе 1950 1960-х годов разрозненные листы эскизов к театральным постановкам русского театра Серебряного века не имели ни ценности, ни цены. Никому в голову тогда не приходило собирать их. Никита Дмитриевич рассказывает, что новаторский художник Ларионов, постаревший и обнищавший в Париже, продавал свои работы и графику своей жены Гончаровой по два доллара. Тогда стесненным в средствах супругам Нине и Никите Лобановым-Ростовским было доступно купить такие лист-два (живописные работы ценились тоже невысоко, от 20 до 200 долларов, но это было в те поры для собирателей невозможно дорого). В эмигрантской среде они неустанно вели поиски людей, причастных к «Дягилевским сезонам», находя в их частных архивах то один, то другой эскиз к когда-то легендарным постановкам театра Серебряного века. Так стало формироваться собрание, куда попадали первоклассные образцы русской театральной живописи.

Помимо доступной цены — материального повода, лежащего лишь на поверхности, успеху создания коллекции, подчиняющейся единому замыслу, способствовали более глубокие причины. Бесспорно, в коллекции виден вкус и чувство стиля собирателей. Но не это главное. Никита Дмитриевич уважает, ценит, русскую культуру. В результате его неустанных трудов, щедрых даров, продуманных проектов отношение в европейском мире к этим художникам поменялось. Лобановы показали свое собрание в 50 музеях Европы, Японии и США. В 1967 году выставка из коллекции Лобановых-Ростовских в Метрополитен-Музее Нью-Йорка собирала тысячи посетителей. После нее за четверть века в США состоялось 30 выставок.

Кроме того, у супругов-коллекционеров была концепция, которую сам Никита Дмитриевич немногословно и ясно объясняет, ведь по основной профессии он ученый-геолог и тяготеет к строгости мысли. Впервые он открыл для себя эту живопись, будучи 19-тилетним студентом, однажды в Лондоне посетив выставку, посвященную «Дягилевским сезонам». Во-первых, Серебряный век увлекает собирателей не только открытиями в живописи, но необыкновенно мощным развитием всех направлений жизни в России. Он считает этот период вкладом России в мировую культуру. Во-вторых, театрально-декорационная живопись у русских художников этого периода — Бенуа, Коровина, Малевича, Экстер и пр. — не стала чем-то второстепенным по отношению к станковой. В ней самодостаточно проявились художественные инновации эпохи, она сумела выразить все течения, сложившиеся в искусстве. В-третьих, эта живопись динамична, и что особенно восхищает — динамична даже в своей статике, мимолетности и эскизности. А в-четвертых, она радует глаз. «Эта живопись красива, ею хочется любоваться, это для меня было важно», — говорит Никита Дмитриевич.

Коллекция перешла в собственность Санкт-Петербургского музея музыкального и театрального искусства. Выставка «Прорыв» включают 200 экспонатов из коллекции Лобановых-Ростовских. К коллекции добавлены экспонаты из фондов Санкт-Петербургского театрального музея и московского музея имени А.А. Бахрушина. Выставка колоссальна по материалу, претендуя на полноту охвата этого явления. Здесь мы видим работы Врубеля и Лисицкого, Билибина и Экстер, Бакста и Гончаровой, Шагала и Кандинского, получившие всеобщую известность и публикуемые всюду — от обложек журналов до ресторанных меню. Но здесь же многие впервые увидят не менее интересные произведения Федоровского, Соллогуба, Бобышева. Есть даже такие раритеты, как рисунки драматурга Эрдмана, кинорежиссера Эйзенштейна, театрального режиссера Акимова. В эти дни в Бахрушинском музее светло от красоты, тесно от изобилия и уютно.

Важно и то, что мы видим не только работы художников, но и афиши, программы — то, что делает мгновенный снимок бегущего времени. Как остро и выразительно воспринимаются сегодня две, как будто, заурядные афиши времени начала 30-х: спектакль «Радость», где буквы из бетона, которыми выложено это легкое слово, тяжелым грузом придавили бумагу, и спектакль «Страх», где последняя буква слова кровавой струйкой стекает вниз листа…

Обыкновенно выставки театрально-декорационного искусства «пристегивают» к живописи, и тогда его смотрят, обычно, «во вторую очередь», рассеянно. В Бахрушинском воссоздается энциклопедия этого периода для данного жанра, если бы последовательно издать все представленное вместе. В этом случае музей выполняет не только просветительскую, но ту функцию учебно-университетского музея, которую, например, хотели в свое время придать «Музею изящных искусств императора Александра III» (ныне ГМИИ имени А.С. Пушкина). По нашему мнению, выставка вполне достойна не только малотиражного каталога, а общеупотребительного для российских гимназий, художественных училищ и вузов «Справочника Лобановых-Ростовских по театрально-декорационному искусству Серебряного века»…

ЛИЧНОСТЬ

Разговор, предлагаемый читателю ныне, касался не только художественных вкусов Никиты Дмитриевича, но всего «русского мира» его семьи, волею судеб перемещавшейся в иные культуры. На все вопросы к Никите Дмитриевичу всякий собеседник получает прямые и исчерпывающие ответы. Откуда эта кажущаяся даже странной и беспощадной к себе откровенность? Не соглашусь с А.А. Горбовским, чей замечательный и детальный фрагмент документального романа о неудавшемся побеге Лобановых-Ростовский «из лап НКВД» ныне опубликован⁴. Не от двойственной жизни и «приросшей маски» его общительность и открытость, а по совершенно иным причинам. Разумеется, она исходит от хорошего воспитания. Возможно, это природная и даже фамильная черта, свойственная и его дядюшке Николаю Васильевичу Вырубову, по крайней мере, если судить по интервью, данным им российским изданиям в начале 90-х, сразу, как только это стало возможным⁵. Откровенность — это для Лобанова-Ростовского также вопрос самоуважения, нежелания унижать себя мелкостью уловок. Открытость происходит и от двух черт — решительности характера и искушенного ума, который знает, как устроена жизнь. Зачем уклоняться от того, что, так или иначе, станет известно? Проще и мужественнее самому отвечать на вопросы. Что он и делает, при этом, подозреваю, порой скрывая от собеседника неприятные ощущения — в силу воспитания.

Никита Дмитриевич всецело во власти самоконтроля, критичности и требовательности к себе, и эти черты вошли в его привычку. Он достиг стабильности в жизни постоянным трудом, усилиями, преодолением себя, постоянным понуждением воли, ограничениями и даже лишением себя того, чем вовсе не хотели пренебрегать его сверстники.

И все это он охотно рассказывает, про свой труд и пот. Но мы должны понимать, что это человек не только больших усилий воли, но и большой одаренности, оригинальности и чувства юмора. Он ясно видит факты, умеет выстраивать в причинно-следственную цепочку, может прогнозировать ход событий. Традиционно те таланты, которыми он обладает, всегда в большом дефиците в России: он скромно называет себя «деятелем». Но сюда относится и профессиональная деятельность геологоразведчика, и финансиста, и мецената, и автора общественно-культурных проектов. Талант жить. Редкое сочетание — большой собранности, умелых расчетов, трезвости ума, здравого смысла, самоиронии и горячих привязанностей, страстей, способности любить и ненавидеть. Необузданность и прагматизм.

Ныне он волен жить, как хочет и где хочет. Можно было бы ожидать от него умудрено-холодной отстраненности от всех событий современной России. Однако и по сей день Лобанов-Ростовский не избавлен от сострадания и печалей по поводу ее путей и решений. Он и гневается, и горячится, и может быть резок, и в таком случае, мне кажется, бывает безоглядно прямолинейным в ущерб себе. Он сделал свой моральный выбор — не оставлять ни в мыслях, ни в поступках Россию.

Одна незнакомая ему женщина из Новгородской области, живущая недалеко от одного из бывших владений Лобановых-Ростовских, далекая от всякой политики, написала: «Лобановы-Ростовские имели дом в деревне Хлебалово… Парк сохранился и пока еще усилиями нашей администрации поддерживается в хорошем состоянии, место просто волшебное и родник там так и бьет. Храм Успенья пресвятой Богородицы тоже еще действует.. Приглашаю Вас посетить наши места забытые… Кажется, сама земля вздохнет с облегчением когда Вы на нее ступите, и нам уже не так страшно будет доживать на этой земле, посильно сохраняя былое наследие. С уважение к Вам и всему Вашему роду, Галина. 31.10.2015».

В России в XX веке слой за слоем смывало старинные русские роды. Не так уж много осталось людей, подобных Никите Дмитриевичу. Несколько лет успешно действовал музей Лобановых-Ростовских в Филях, организованный на его личные средства. Ныне он разрушен, а его экспонаты Лобанов передал Музею Ростовского Кремля в г. Ростове Великом. Мне думается, долг современников Никиты Дмитриевича, несущих на своих плечах нелегкую ношу власти, приложить усилия и содействовать воссозданию музея Лобановых-Ростовских в Москве, где нашлось бы место и разделу Вырубовых (фамилия мамы Никиты Дмитриевича). Назвать закрытие «оплошностью», «случайностью», как угодно. Но вернуть. Чтобы не было стыдно…

Думается, что и другие замыслы князя Никиты Дмитриевича должны найти свое решение: памятник Примирения и Согласия в Крыму, ставящий предел вековой распре между россиянами этого и «другого» берегов. А также было бы исторически несправедливым, если бы не реализовалась его идея о создании Музея русского дворянского быта в Петербурге и Национальной портретной галереи в Москве.

ДЕТСТВО

— Какие любимые игрушки у Вас были в детстве и истории с ними?

— Две. Качающаяся лошадь белого цвета, которую мне подарили на День рождения, когда мне исполнилось пять лет. И мишка коричневого цвета тридцати сантиметров высотой, с которым я всегда спал и которого звали Мишка. Увы, с игрушками я не помню никаких историй, и вообще моя память так устроена, что я мало что помню из детства.

— Это были русские игрушки?

— Нет, болгарские. В Болгарии были свои мануфактуры, производившие подобные вещи.

— А книжки?

— Книги были на трех языках, поскольку я сразу обучался на трех языках. Я учил немецкий, поскольку в течение четырех лет войны Болгария была союзником немцев. Я любил книжку «Der Struwwelpeter», про мальчика с огромной шевелюрой — это универсально читаемая книга, наверное, переведенная и на русский язык в Советском Союзе⁶. Затем мне помнятся почему-то басни Лафонтена, особенно ярко — картинки, на всю жизнь запомнилась лиса, смотрящая на сыр, мне казалось, на камамбер.

— Басен Крылова не было?

— Крылов был, но запомнился Лафонтен — видимо, я не был включен в отечественный цикл образования.

— Культурологически интересен билингвизм или даже полилингвизм культур, которому оказались причастны дети эмиграции.

— Языкам я стал обучаться до школы. Помню, бабушка рисовала русские буквы, гувернантка-француженка что-то читала мне по-французски. Также было и с немецким. А первого букваря не помню. И первого учебника не помню.

— То есть это был такой типично «дворянский путь» овладения языком путем погружения в него в быту с помощью гувернанток.

— Да, неблагонадежного белоэмигранта…

— Кто был самым близким и любимым членом семьи?

— Не могу ответить на этот вопрос, поскольку они были со мной в разные периоды жизни. Сначала я проводил много времени с бабушкой со стороны отца, Верой Дмитриевной Калиновской, целью которой было научить меня русскому языку. Она умерла рано, когда мне было четыре года. Три поколения нашей семьи в то время жили в одном доме напротив французского посольства, где были три квартиры. Мы жили в одной, дедушка с бабушкой — в другой, а в мансарде жила няня, Елена Ивановна Иванюк, со своей семьей, и я предполагаю, что она жила даром за то, что нянчила меня. Так что вначале у нас был относительно большой дом. А когда во время войны началась бомбежка, мы переехали. Мы жили в отдельной квартире в большом доме, а бабушка и дедушка во флигеле в саду, предназначенном для выращивания роз. Так что можно сказать, что они жили в «розовом саду». Домик до сих пор сохранился.

— Остался ли патриархальным уклад Вашей семьи?

— Извините, мне стыдно признаться, но я не понимаю Вашего вопроса?

— Могу привести пример, моя университетская учительница, родившаяся в 1922 году в эмиграции в Манчжурии, дочь российского разведчика, была из семьи очень левых взглядов, и я ее знала весьма советским по убеждениям человеком. Но она выросла в законсервировано-дореволюционной среде, и в ее поведении нельзя было скрыть традиционных культурных привычек старой России, как бы вопреки ее идеологизации. В данном случае даже проявилось сильное противоречие между «установками» и унаследованной культурой. Сохранялся ли в укладе семьи российский традиционный обиход?

— Нет. Потому что мой отец и моя мать — оба выпускники английских школ, и в них не «дышала Русь», как Вы могли бы ожидать, все это было только у моего деда. Но политически все были настроены за союзников. То есть мы не отступили с немцами. И дед, Иван Николаевич Лобанов-Ростовский приветствовал вторжение Советской армии, предполагая, что София (как и Вена) станет местом присутствия всех союзных армий. Так поначалу и было.

— Патриархальный уклад оставался у бабушки и дедушки?

— Да. В тот короткий период, когда я их застал. И для меня это четко сказалось в двух воспоминаниях. Дедушка, Иван Николаевич Лобанов-Ростовский, водил меня на службу в церковь, которая длилась два-три часа. И поначалу я с ним находился все время службы, потом время от времени стал выходить в садик. Ребенку столь долгое время вынести службу было тяжело и, к сожалению, это оттолкнуло меня от ритуала русской православной церкви. Второе очень сильное воспоминание. Когда царь Борис⁷ скончался (вследствие того, что его отравил Гитлер), колокола били в соборе Александра Невского — мой дед встал и перекрестился. Почему-то я запомнил это навсегда…

Царя Бориса все уважали, хотя он принадлежал к немецкой княжеской Кобург-Готской фамилии. Он спас всех болгарских евреев, приказав в одну ночь эвакуировать их (это тогда всем показалось ужасным!) в отдаленные и недоступные горские селения…

В Болгарии дедушка Иван Николаевич числился «безработным». У него была скрипка работы Страдивари, и он играл на ней. И в жизни его интересовали только две вещи — православие и музыка. И как ни странно, они стали причиной его приезда в Болгарию, что детально описано в моей книге.

— Он учил Вас музыке?

— Нет, потому что он понял, что это бессмысленно, это меня не увлекало. Я слышал, как ежедневно он играл классические произведения. Помню, играл Чайковского и напевал: «Вышел терем-тереница…» И это было главным его занятием: игра на скрипке и хождение на церковные службы. Но у кого он учился музыке, я не знаю. Он был музыкант-дилетант, как многие помещики, которые могли себе это позволить. Для меня все это — «неизвестная территория». Бабушка умерла гораздо раньше. Но он всегда жил с нами, у него всегда была своя комната. И он не был одинок.

Из игр помню прыгалки, ездил на велосипеде. Вспоминается, что у нас часто бывали гости с детьми, помню, что я играл с ними в кубики. В саду мы с ними пряталась за кустами — играли в прятки. Еще, помню, у меня был конструктор: складывающиеся металлические болты с дырками…

Среди природы я жил постоянно. Во время войны мы были в эвакуации в деревни у отца нашей кухарки. Он был деревенским кузнецом, а кроме того у него имелось большое хозяйство, то есть зажиточным человеком, что властями осуждалось. Ведь в те времена люди старались, чтобы хозяйство было самодостаточным. У него были виноградники, чтобы делать вино, пшеничное поле, чтобы выращивать хлеб, бахча для арбузов, дынь и огурцов. И я хорошо помню деревенскую жизнь, чувствовал себя вполне свободно, лазил на деревья и прочая. Ужинали мы всей семьей за низким столом, который назывался «паралия» или «софра», сидя на корточках или на глиняном полу. Посередине круглого стола находилась большая деревянная миска. Деревянной ложкой мы черпали похлебкуиз миски и заедали хлебом, выпеченным в домашней печи. A взрослые запивали ужин вином. Я пил воду. Чай после ужина не полагался.

— Родители разрешали Вам играть с деревенскими? Ведь позже, когда Вы вырвались из Болгарии в Европу, Ваш дедушка Bасилий Васильевич Вырубов, в общем, был против таких тесных контактов с другими социальными группами, насколько я поняла?

— Никакой проблемы не было. В то время стоял вопрос выживания, а не каких-то социальных ограничений. Напротив, я постоянно дружил с соседским сельским мальчиком, вместе мы ходили пасти, он — коня, я — двух ишаков. Разница культур ощущалась вовсе не в социальном обиходе. Впервые я почувствовал разницу культур, увидев турецкую махалу (район) в деревне, где мы жили, мечетии прибранныe, чисто выметенные дворы.

— Еда как ритуал сохраняла ли привычки хорошей среды, хорошего общества до Вашего ареста?

Абсолютно и несомненно. Уважение к пище — это не вопрос неуважения или уважения Завтракали в восемь, обедали в час и ужинали в 7. Опоздать было невозможно — неуважительно. Были скатерти, салфетки, как же иначе? Все, как полагается. У меня осталось серебряное кольцо для салфетки с выгравированной короной и гербом...

— Не доесть какое-то блюдо было возможно?

Уместный вопрос, потому что это правило не универсально. Например, в Соединенных Штатах в высшем обществе принято было не доесть, чтобы показать, что вы не голодны. А в полуголодной Европе неприлично было не доедать.

— В дореволюционной России этот вопрос решался диаметрально противоположно в аристократическом и мещанском обществе. В первом абсолютно неприлично было не доесть. Во втором необходимо было оставить что-то на тарелке… А русские блюда в семье сохранились?

— Нет. Кухня была болгарской, которую я продолжаю любить. Фасолевый суп с красным перцем, «фасул-чорбa». Пирог с сыром, который называется «баница», а по-гречески «плакендa».»Имам баялду» — запеченные синие баклажаны с помидорами.

— А на пасху? Русский стол?

— Да. Полный стол. Все, что традиционно полагается, было. Помню, мы занимались раскрашиванием яиц.

— Колыбельные на ночь?

— Няня пела мне «Баюшки-баю…» А почему меня укачивали? Поскольку нужно было, чтобы я лег и тут же заснул — по эстетическим причинам, чтобы уши были не растопырены и не стали похожи на еврейские.

— Кто рассказывал сказки?

— Отец. Может быть, он был хорошим рассказчиком. Он мне и читал сказки по-русски.

Запись в дневнике Никиты Лобанова-Ростовского: «23.01.1948. После ужина папа читал нам «Капитанскую дочку». 02.02.1948. Папа закончил чтение «Капитанской дочки»)

— Если говорить о моем детском отношении к домашним, то отец для меня стоял на некоем возвышении, ощущался начальником, а мама была ближе. Дедушка был «особ статьей». Он воспринимался неким патриархом в семье. В разные периоды детства кто-то из домашних становился для меня на время важнее других. А если говорить об интенсивности моего чувства любви к домашним, и использовать условные баллы для их оценки, то, несомненно, отношение к матери — 10 из 10, к отцу 7 из 10.

А к остальным — не такая безоглядная любовь, которую я испытывал к матери, безграничная, безоговорочная и безусловная, подобная любви собаки к человеку. Я испытывал к ним и несколько другие чувства — уважения, восхищения, привязанности.

Запись в дневнике: «08.11.1950 Мне очень трудно без папы. Это был человек золото. Я пишу это не потому, что он мой отец. Это я слышал и от всех людей, которые его знали. Каждый день мне приходится обращаться к нему…»

— Что из рассказов матери о ее жизни Вам помнится?

— Очень немногое. Вот вспоминаю, она рассказывала как ей было приятно учиться в школе. Британия состоит из островов, и она училась на маленьком острове на побережье Уэльса, в ее английской речи сохранялась особая певучая интонация этой местности. Об истории их любви не знаю ничего. Из рассказов почти ничего не помню. Только любовь мамы, разлитую для меня в воздухе, вне событий или прогулок или чего-то еще. По воскресеньям мы гуляли с отцом в парке. Он работал шесть дней в неделю, а седьмой — выходной. Он старался провести время со мной.

— Помните ли семейные словечки?

— Нет, к сожалению не помню. Ничего о патриархальном быте не помню. Зато помню, что всегда стремились разговаривать (и учили этому) не перемешивать языки и не употреблять иностранных слов в том языке, которым сейчас пользуешься. Русской буржуазии было присуще говорить по-русски, употребляя французские слова. У нас дома это считалось неприлично. Я бы сказал, это мещанская привычка — употреблять в речи иностранные слова.

— Я бы с Вами не согласилась. Например, очень многие представители русского дворянства, по крайней мере, 1-й половины XIX века, были русско-французскими билигвами, в речи легко переходили с языка на язык, проникновение в русский некоторых выражений было неизбежно.

— Я не спорю с Вами. Но это моя точка зрения.

— То есть Вашей среде было присуще стремление к пуризму в языке. В каком-то смысле воображаемому.

— Это касалось не только русского языка. То же касалось и английского. Когда переходили на какой-то из привычных для семьи разговорных языков, было не принято вставлять словечки или выражения из другого языка

— Дома говорили по-русски?

— По-русски. А родители между собой говорили по-английски. Оба в те времена недавно вернулись из Англии, где обучались, и английский для них был нормальным разговорным.

— Ваша семья относилась к англоманам, франкоманам? Кто были их гувернантки?

— Вот этого я не знаю, но думаю, что явно семья тяготела к английскому типу образования — ведь все важные годы, когда человек формируется, родители провели в английских школах.

— Ведь это достаточно редкое явление в России, мы знаем теперь, конечно, что с английским вариантом культурного и языкового билингвизма связана небольшая часть высшей аристократии в России Серебряного века. И тому общеизвестный пример семьи Набоковых.

— Мой дед со стороны матери, Василий Васильевич Вырубов, послал всех троих детей учиться в Англию, несмотря на то, что дед жил во Франции. Почему он так сделал, я не знаю. Но, наверное, были соображения о большей пользе английского образования. Например, для моего дяди Васи, который поступил в дальнейшем на сельскохозяйственный факультет в городе Рединге, и ему было уже приготовлено место по специальности в Аргентине. Очевидно, дед думал, что живя по Франции, полезно знать английский. А вот причиной того, что мой дед по отцовской линии отправил учиться моего отца, было, то, что его родственница, Лобанова-Ростовская, вышла замуж за англичанина⁸, и могла присматривать за племянником.

— У нас в годы 60-70-е была бесспорная романтизация эмиграции, ее музыкального наследия — романсов. Но когда общение того и этого мира стало возможно, я с удивлением узнала, что вовсе не все представители эмиграции знали этот репертуар. А Вы?

— Я жил в среде, которая уехала из РСФСР. Цвет русской культуры находился за его пределами, 90 процентов русской интеллигенции уехало из страны. Так что оставшаяся в СССР интеллигенция была по преимуществу еврейской. Я жил в своей среде и не знал другой. Мы были знакомы с цыганской семьей Димитриевичей⁹. У моего деда со стороны матери, В.В. Вырубова, было достаточно средств, чтобы после Второй Мировой войны порой приглашать их к себе в деревню под Парижем. Алеша и его сестра Валя пели нам вечерами. А потом, в зрелые годы, Алеша переехал в Аргентину, где пел моему дяде Васе Вырубову. В то время я занимался в Аргентине бурением нефти, а в период отпусков жил у дяди, у которого встречался с Алешей. Увы, он стал наркоманом и пел слабовато. Так что не только знаком с этой музыкой, но и с исполнителями. Юл Бриннер¹⁰ был другом дяди Николая Вырубова, брата моей матери. Юл играл на гитаре в «кабаке Денисова», а дядя был вышибалой. Денисов — друг моего деда, русский купец, бежавший из РСФСР и вложивший все свои деньги в спортивную ловлю семги в Швеции. Он купил полкилометра берега реки, оснащенного первоклассной установкой для ловли семги «на мушку», и это ему приносило очень большой доход. Поляков¹¹, брат художника, играл на гитаре в кабаке «Шехерезада». Весь городской русский фольклор был в разгаре, когда я попал в Париж после войны. А вот Вертинского услышать не удалось, только на пластинках, поскольку он вернулся после войны в Советский Союз раньше, чем я попал во Францию. А сейчас — через полвека — меня, пожалуй, мог бы раздражать декаденской вычурностью «лиловый негр Вам подает манто». Впрочем, должен сказать, я заметил, что в Сан-Франциско встречается именно такой, лиловый оттенок у темнокожих.

— И даже такой шедевр, как «Прощальный ужин», который и сейчас в России популярен, Вас не трогает.

— Да, шедевр, но несколько слащавый «акцент» этого произведения сейчас мне уже кажется старомодным. Но я ведь не читатель, не писатель, я деятель.

ТЮРЬМА

— Как я сам попал в тюремную камеру, помню очень ясно. Нашу семью, разделив по двум военным машинам, везли два дня из Родоп в Софию. По дороге встретилась засада, и у нас создалось впечатление, что это партизаны, которые нас освободили и, как казалось, прилагали усилия, чтобы расстрелять сопровождавших нас в Софию. Я помню как наивно, подружившись с водителем, разговаривал с матерью: «Давай заступимся за водителя, возьмем его во Францию, и он будет водителем у деда». Но «засада» оказалось ловушкой и обманом, подстроенным чекистами. «Партизаны» во время привалов и «передышек» как будто «дружески» допрашивали отца, на чем мы и попались.

Другое воспоминание: жизнь в военной тюрьме в Софии, которая представляла собой, как и подобные учреждения того времени в Москве и Ленинграде, просто обычное здание, но из которого арестантам ничего не могло быть видно, и в котором ничего не видно. Мне было 11 лет. В день давали один кусок хлеба. От недостатка питания я заболел, меня перевели в центральную тюрьму для уголовников. Я четко помню, как меня с сопровождавшими людьми через широкую дверь ввели в камеру. Когда в Болгарии началась перестройка, многое стало возможным, советская телевизионная кампания устроила так, чтобы я посетил эту камеру, и проводила съемки. Войдя, я сказал директору тюрьмы: знаете, как странно, вот здесь была дверь когда-то! – Да, ответил он, Вы правы, ее заложили. И таким путем он получил подтверждение, что я сидел в этой тюрьме, а не какой-нибудь «подставной агент». Для меня эта тюрьма казалась «раем», поскольку здесь поутру давали липовый чай. С отцом и матерью меня разлучили сразу. Они остались в военной тюрьме. И я был один в камере. То есть был заключен в камеру-одиночку.

А вот сокамерники у меня появились в пересыльной тюрьме, когда меня переводили по этапу. Мне вспоминается один колоритный цыган, которого называли «авантата» (наверное, слово итальянского корня, обозначающего «выгоду»)¹², то есть «авантюрист, мошенник», который из всего извлекает себе прибыль.Он был к тому же оппозиционером. Это было летом, и он ходил без рубашки, но в зеленом галстуке на голое тело, означавшем принадлежность к земледельческой, сельскохозяйственной партии — часть оппозиционного фронта (но все-таки это были не коммунисты). Он работал на Галошной фабрике. Тогда галоши в Болгарии были новой обувью и считались самой элегантной — люди повсюду ходили в галошах. Он придумал такой хитроумный способ: каждый день, уходя с фабрики, надевал две пары галош, одну на другую, и таким образом выносил с фабрики, в конце концов, попался…

Мне встречались в камере и уголовники, которые учили некоторым уловкам. Вот одна из них. Берем сигарету, не «Беломор», и тщательно высыпаем из нее табак, затем сворачиваем долларовую банкноту и засовываем в оставшуюся пустой сигаретную трубочку. А сверху на оставшиеся полтора миллиметра вновь заталкиваем табачок. Делаем столько сигарет, сколько нужно провести денег. А при любом досмотре можно вынуть из пачки и закурить, не вызывая подозрений…

Ужасное и морально отягощающее обстоятельство для каждого человека, который сидит в тюрьме без уведомления о причинах задержания и без приговора — это то, что вы не знаете, за что сидите, это, во-первых, а во-вторых, не знаете, сколько времени вам еще сидеть. Мы были незаконно похищены на греческой территории, официально властям было трудно предъявить нам обвинение. И вот мы находились в заключении в полной неизвестности.

Самое трудное — первые 40 дней, когда вы еще живете в другом мире. Постепенно вы переходите в другой мир, и много из внешнего мира становится безразличным, вы начинаете много спать, или находиться в полудреме, не менее 12 часов в день. Время от времени меня вызывали на допросы, но им нечего было меня спросить, я явно был им неинтересен. И я бы ничего не смог сообщить, поскольку ничего не знал. Не знал даже, что мы собираемся бежать, а думал, что отправляемся на прогулку. И только когда начался наш путь, отец сообщим мне, что мы бежим…

Я не спрашивал о родителях. Бесполезно спрашивать у хамов. Был только один следователь, который, наверное, «подстраховывал» себя на случай перемены режима. Вот он принес мне две книжки, и я тогда открыл для себя двух писателей — Карла Майна и Майн Рида¹³ Надо сказать, что в камере никогда не тушился свет, всегда горела лампочка.

Быт в военной тюрьме был таким: в камере находились нары, тюфяки набиты сеном. Не было ни рукомойника, ни отхожего места. Когда заключенные стучались, чтобы их вывели в туалет, им не всегда открывали. В этих случаях приходилось пользоваться личной миской, которая была у каждого заключенного, позже ее приходилось опорожнять только тогда, когда заключенных приводили в туалет. В эту же миску раз в день наливали похлебку…

Вначале было такое ощущение, что нас переправят в Советский Союз. Но этого не произошло. Почему — не знаю. Может быть, потому, что отец был не советским гражданином, а болгарским. В тюрьме я пробыл год.

— Вас миновало такое понятие, как «детдом для детей врагов народа», или в Болгарии до такого не додумались?

— Меня выпустили из тюрьмы только после того, как нашли, к кому меня направить. До этого планомерно обошли всех наших знакомых и спрашивали, не возьмут ли меня? Но все отказывались. Согласилась одна только няня. И тогда фельдфебель пешком довел меня от тюрьмы до дома няни. Меня взяла няня, Елена Ивановна Иванюк, ибо она не боялась репрессий, находясь на самой низкой ступени социальной лестницы — работала посудомойкой в Русском клубе, а ее супруг, Николай Миронович Иванюк, бывший офицер Белой армии, был агрономом. В Болгарии в те времена по закону все должны были работать, статуса «не работающего» по какой-то причине не существовало, и они работали. Но дело не в том, что няне некуда было «спускаться» по социальной лестнице. Семья рисковала своей жизнью и жизнью своих детей. За то, что приютили меня, их могли и в тюрьму посадить.

В тюрьме мне снились какие-то сны. Но, к сожалению, тогда, как и сегодня, я их не помню. Однако два дня тому назад мне приснился сон, который я хорошо запомнил. Этот, один и тот же, сон мне снится не реже, чем раз в год. Как будто два «неблагонадежных» элемента ворвались в спальню, и я помню это ощущение сна, как они трясут меня в постели. Хотя в нашем доме все заперто на ночь, даже дверь в спальню. Я предполагаю, что это последствие той травмы, которая осталась на всю жизнь. Время от времени у меня может возникнуть ощущение, что кто-то сейчас постучит в дверь и скажет: «Давай, собирайся с вещами…» Два года тому назад я был у знахаря, который положил мне руки на плечи и постоял так за спиной минуты три-четыре. Затем он сказал, что чувствует у меня за плечами огромное количество злобы, которую не может снять, потому что «у Вас ее слишком много».

За время заключения вся моя одежда протерлась. Когда я сидел в пересыльной тюрьме, которая раньше была турецким караван-сараем (сегодня на его месте «Полицейский участок № 5» в центре Софии), где комнаты были как камеры,— там меня водили чистить картошку и лук. В мешке из-под картошки я прорезал три дырки, посередине — для головы, а по бокам — для рук, и сделал, таким образом, себе одеяние. Именно в таком виде меня и встретил мой друг Володя Макаров¹⁴, потому что я сидел перед дверью и чистил картошку. А его арестовали и вели в камеру. Мы посмотрели друг на друга молча, и ни один из нас ничего не сказал. Позже оказалось, что Володю выпустили раньше нас, и именно от него люди в Софии узнали, что мы арестованы.

А вот в Париже дед Василий Васильевич Вырубов сразу понял это. Ведь на границе за нами должен был прийти грек-проводник, чтобы заменить болгарского проводника — он не пришел. А затем грек должен был отправиться к деду и получить свою часть платы за наше спасение, предъявив половину полученной от нас банкноты, которая бы совпала с половинкой, оставшейся у деда — таков был условный знак, что мы переправились. Он не появился. Виновником неудачи нашего побега был американский посредник, полковник Барнс¹⁵.

Так случилось в жизни, что мы были очень хорошими знакомыми с бывшим заместителем главы ЦРУ Джеймсом Эндрюc (James Andrews). Mоя супруга Нина долгие годы дружила с его семьей в Вашингтоне. Он, надо сказать, рано ушел в отставку, будучи состоятельным человеком, и больше интересовался птицами и белками, чем политикой… Когда я с ним посоветовался, стоит ли пытаться что-то предпринять против Барнса, он ответил отрицательно. И мне было страшно обидно, но он был прав, потому что тот был частью «лавки», «конторы», и это повредило бы мне в получении американского гражданства…

А встреча с дедом Иваном Николаевичем Лобановым-Ростовским была мучительной. Я не знал, где его сын. Дедушка был очень мужественен, скрывал свое состояние, ведь он был очень религиозен. Но я ощущал, без всяких слов об этом, какой болью для него это было. И это впечатление осталось со мной навсегда — видеть человека, который не знает участи своего сына. И меня не оставляло чувство неудобства перед ним, что я вышел, а его сын — нет.

Маму освободили позже. А потом отца. И его больше не арестовывали. Он просто исчез среди белого дня. Его похитили. Он пошел за молоком и не вернулся. И у нас есть юридический документ о его исчезновении. Поскольку в те времена безвозвратно исчезало так много людей, что Болгарии надо было как-то юридически «выкручиваться» из этой ситуации. Мы пытались искать по полицейским участкам и по тюрьмам. Искать было бессмысленно. Ужасны были эти времена «диктатуры пролетариата». Да и любая диктатура ужасна, я не желаю ее никакому народу.

Брата моего отца, Николая Ивановича Лобанова-Ростовского отправили в лагерь, постоянно били, уменьшали паек: дядя отказывался работать, говоря, что он князь. Выйдя из лагеря, двадцать лет он работал в «Aliance Francaise», государственном институте Франции. И заслужил, таким образом, французский паспорт. Переехал во Францию, пытался жить со своим братом Яковом, но не ужился. Его так били в лагере, что он стал больным человеком. И тогда я пристроил его в Иер, в санаторий для пожилых людей, выполнявший функции и больницы. Это прекрасный город на юге Франции, чудное место, сто лет назад город был курортом, подобным Ницце, но море отошло, и он перестал быть так популярен. Вскоре и в Иере дядя заскучал. Поскольку там не менялись сезоны, как в Болгарии, а вечно тепло. И я перевел его в горы, где была настоящая зима. Там для него не было достаточно медицинского ухода, мне пришлось через несколько лет перевести его обратно. Он умер оттого, что просто тело его распалось…

Вспоминаю, что среди знакомых был граф Николай Николаевич Игнатьев, племянник того «советского графа и военачальника» Алексея Алексеевича Игнатьева, написавшего «Пятьдесят лет в строю»¹⁶. Мы с ним постоянно, несколько раз в неделю, видались в Софии. Он многое рассказывал мне интересного, в том числе и о Франции. Николай Николаевич был явно жертвой своего, может быть, неуместного идеализма. Во время войны он потерял ногу. И понял, что как спортивному журналисту ему будет трудно. А он работал в самой большой французской спортивной ежедневной газете «L'Equipe». На первой Парижской Мирной конференции после войны от Болгарии присутствовал председатель аграрной партии, вместе с дочерью-переводчицей, с которой и сошелся Игнатьев. А затем он познакомился с Вышинским, и тот предложил ему работу у себя в качестве секретаря, но рекомендовал вначале пожить в Болгарии несколько лет, привыкнуть, прижиться, поскольку образ жизни в СССР очень отличается от того, к чему Игнатьев привык. Он поверил, согласился, взял советский паспорт, но больше его из Болгарии не выпускали. Позже я читал материалы доносов сыщика, который стоял под окнами их квартиры, там говорилось, что «в доме говорят на иностранных языках». Вот за это его и арестовали...

С разными оккупационными частями, стоявшими в Болгарии, у меня связано несколько забавных «культурологических наблюдений». Однажды я играл в хоккей на льду. Это происходило на маленьком пруду у входа в большой парк, носящем имя царя Бориса. Вдоль всего спуска к воде шел гранитный бордюр.Как-то, ради забавы, один советский солдат по этому склону въехал на лед на «Виллисе». И целый час пытался выехать обратно и не смог. Мешал крутой берег. Он был пьян. Мы хохотали. А пили советские солдаты одеколон, они ходили по всем магазинам и скупали его, наверное, это было дешевле. Из американских солдат я впервые увидел филиппинца и негра. Это был культурный шок: при чем тут американец и негр? Помню полковника Нурка – латыша. Это первое впечатление многогранности американской армии.

— Считались ли вы в Болгарии «врагами народа», «детьми врага народа», как это было в то время в СССР?

— Да, именно так мы и назывались. И это влекло за собой отсутствие у нас талонов на питание.

В моем детстве у нас был дефицит обуви. Православные крестьяне ходили в обуви из свиной кожи (по-болгарски – «цървули» или «опинци»), продырявленной крест-накрест и прошнурованной. Турки носили такую же обувь, но из коровьей кожи. А когда я вырос из ботинок, то от них отрезали носы, и я ходил в них как в сандалиях, даже зимой по морозу, было очень холодно.

После тюрьмы я собирал по улицам окурки, чтобы выпотрошить остатки табака и продать цыганам. Подростками на вокзале мы воровали арбузы. София окружена горами. А вокзал находится в долине. Нагруженные вагоны, отправляясь в путь, едут вверх с некоторым трудом, с медленной скоростью, примерно, пять километров в час. Мы рассеивались на протяжении полукилометра. А кто-то из нас, например, я, вскарабкивался на вагон и лежа, ногами, толкал арбузы вниз, где их подбирали мои товарищи. Бывали и другие фрукты, черешня, например, которыми мы объедались, и даже тошнило от «пережора». И это относится к приятным воспоминаниям. Мы ходили это делать с большим удовольствием. И не было чувства стыда. А вот за трамвай заплатить тогда считалось стыдным. Поскольку все мы были под впечатлением одного французского фильма с Фернанделем, где герой ни за что не платит. И тогда воцарилась среди нас мода — не платить. И мы ехали сзади, держась за металлический бампер, или на ступеньках, но заплатить было унизительно…

ОТРОЧЕСТВО

— Какова история Ваших школьных лет?

— Вначале, в пять лет, я поступил в русскую школу, но пробыв в ней дня три, сбежал. Там были только эмигранты. А мне было там скучно. Потом я попал в немецкую школу, Deutsheshule. В те времена там была организация Hitlerjugend, помню зеленые фуражки. Затем, по окончании войны, перешел во французскую школу, где были и дети эмигрантов, и болгары. Когда наступила «диктатура пролетариата», французов выгнали, и так я попал в болгарскую школу.

После возвращения из тюрьмы я учился в болгарской школе, и стал пионером, носил красный галстук. Были даже намерения принять меня в комсомол. Хотя, бесспорно, я кому-то казался неблагонадежным, в комсомол меня приняли. Однако я вызывал и некое уважение тем, что был усердным учеником и чемпионом по плаванию. Конечно, при этом мы, мальчишки, были хулиганье, в классе — тридцать человек, дети из разных социальных групп. Ребята из крестьян тоже считались тогда неблагонадежными.

— Вы шалили в школе?

— Нет. Я никогда умышленно не прогуливал школу, потому что мы все (дети наших знакомых из эмигрантского круга) ходили V школу с удовольствием, сознавали, что получаем знания даром. У нас часто складывались дружеские отношения с преподавателями, и даже после уроков мы часто стремились «выкачивать» из них еще какие-то знания. Мне посчастливилось учиться с теми людьми, которые рано осознали необходимость накопления знаний… Помню, в те времена в школе могли происходить и настоящие вражеские выпады. Мы учились в две смены, утром и вечером. Как-то раз, в послеобеденную смену, часам к четырем, когда стемнело и зажглось электричество, кто-то прорвал проводку, а в наступившей темноте секретарь комсомола получил ранение в плечо. Наверное, это действовали крестьяне, жившие у подножий гор.

Запись в дневнике: «04.09.1951. Читаю русскую литературу, так как мы в этот год изучаем ее в школе. Но не забываю читать по-французски. Очень жаль, что не могу свободно читать по-английски. Язык — самое большое богатство для человека».

— Какие любимые предметы в школе?

— Физика, химия, астрономия и геология. А литературу и историю я как-то считал не предметами, но удовольствием. Эти предметы не приходилось зубрить — раз прочитал и все. У нас была особая «технология» — мы заранее покупали и читали учебники следующего года, там те же темы передавались более глубоко, а мы стремились скорее «набраться больше сведений». В те годы я пережил увлечение приключенческими романами, о которых я уже говорил и которые прочитал на русском. Русских детских книг я просто не помню. Гораздо позже, когда я был подростком лет 14-15, я читал Пушкина, Лермонтова, Тургенева. Русскую классику мы изучали в болгарской школе, равно как и всю мировую классику.

Запись в дневнике Никиты от 10.11.1950: «Читаю Эренбурга. Думаю, что для него я очень молод». (Мне было 15 лет).

— Вы осознавали, что Тургенев — Ваш предок?

— Нет, абсолютно. Я вообще не интересовался историей семьи, только лет десять назад, по воле обстоятельств, стал как-то входить в эту тему. «Записки охотника» Тургенева я знал хорошо потому, что это было близко мне по тематике, поскольку я ходил на охоту, знал, как это все происходит.

— А Чехова вы любите?

— Уф, конечно. И еще Гоголя. Как мы все упивались, читая Гоголя. Помню, как обычно сидел на корточках на веранде и читал «Вечера на хуторе близ Диканьки». Читал про себя, очень медленно, стараясь схватить суть. Ведь я дислексик, читаю медленно, зато читаю только один раз — и все помню. В том числе и учебник. Но, в общем, я учился не читая. Вопреки правилу, что ученики высокого роста должны сидеть на последней парте, я до начала урока выскакивал и садился на первую парту. И если что-то не понимал, даже прерывал учителя вопросом: А что это значит? Я четко знаю, что учился во время уроков. В связи с этим вспоминаю, что к моей матери однажды пришла учительница, преподававшая «Марксизм-ленинизм» и «Историю ВКП(б)», и сказала: «Я замечаю, что Ваш сын очень внимателен. Он приходит и сидит на первой парте, хотя должен сидеть на последней. Он внимательно слушает, но я смотрю в его глаза, и мне кажется, что он надо мной посмеивается».

— Местной болгарской литературе отдавалось в школе некое приоритетное место?

— Болгарская литература была очень скромной. Десяток книг и все. Она стояла на своем месте.

— Мы знаем и другие случаи: реально большой литературы нет, но ее в целях идеологических преувеличивают.

— Болгарскую литературу не «выпячивали». Просто тогда еще не додумались до этого, руки не дошли. Были заняты уничтожением людей.

— У Вас, по сути дела, получилось советское детство?

— Советское отрочество, скорее.

— А в семье культура была иной. Вы ощущали этот разрыв?

— Чувствовал. Впрочем, как и все жители CCCP, жили и живут так до сих пор¹⁷. По одному живут дома, а по-другому внешне, то есть «врут на фасад».

— У Вас это так выражалось?

— Да. И я был вовлечен в этот круг. Вот это и почувствовала та учительница, о которой упоминал.

— Были ли у Вас друзья в школе?

— Да. шесть человек. Мы почти все были геологами — увлекались геологией. Повзрослев, один, Платон Чумаченко, стал профессором палеонтологии, другой, Свет Петрусенко, — минерологом, Христо Пулиев — геохимиком, Свет Докучаев — геологом, пятый, Иордан Иванов — певцом, a Любомир Левчев — выдающимся писателем. Были и друзья не по школьным занятиям, а по плаванию — мы ходили в бассейн и любили этот вид спорта. В 14 лет мой друг, ставший позже певцом, серьезно интересовался оперой, и мы с ним, по крайней мере, два раза в неделю ходили в Оперу. Надо сказать, что тогда в Болгарии билеты в театр и оперу стоили столько же, сколько и билеты в кинематограф, потому что считалось, что это «культура для пролетариата», и она должна быть материально доступной. Мы этим и пользовались, ходя на все премьеры постановок и на концерты. В эти годы я уже знал весь классический репертуар.

8 марта 1949 года, запись в дневнике: «Вчера вечером был на фильме «Паганини». В четверг пойду со Светланой на «Севильского цирюльника», а затем на «Травиату».

—Почему вы выбрали геологию?

— С раннего детского возраста, я начал собирать — почтовые марки, потом монеты. С десяти лет, когда я увидел коллекцию минералов у соседа Света Петрусенко, увлекся собиранием минералов. В нашем кружке в Софии означало ходить в горы и искать. София является дном высохшего огромного озера и окружена горами. В те времена деревья на горах были вырублены. И горы в большой степени были голыми. Позже, при коммунистическом режиме, нас отправляли каждую субботу в горы сажать по 30 елок. И теперь, если взглянуть на них с дальнего расстояния, они все покрыты зеленой растительностью. Но какое значение отсутствие озеленения имело тогда? На открытой поверхности гор видны были каменоломни, где когда-то вытесывался сиенит для дорог. Чтобы разрабатывать сиенит, его взрывали. Есть виды не чистого сиенита, а содержащего примести, который называется пегматитовыми жилами. А в них-то и содержатся кристаллы. И каждый конец недели мы отправлялись искать их и добывать. Это очень большое увлечение моего детства. Я их любил с точки зрения красоты, с точки зрения эстетической. Когда нащупываешь взглядом ложбинку, где предполагаешь, могут быть кристаллы, и разбиваешь ее молотком — вдруг взгляду открывается блеск аметистов, турмалинов! Для нас это было изумительным эмоциональным переживанием.

— Сродни набоковскому собиранию бабочек?

— Может быть, но я полагаю, что у него оно было более систематичным и более обширным по количеству собранных экземпляров. Мы же набирали за раз штук двадцать минералов. Несли их домой. Потом обменивались друг с другом. Раз я нашел очень большой кристалл кварц. И это со всех точек зрения было знаменательным событием — найти столь редкий по красоте и величине кристалл. Спустя некоторое время оказалось — даже сохранилась об этом запись в моем дневнике того времени — что в семье совершенно нет денег и уже нечего продать. И мне пришлось пойти в магазин и продать этот большой кристалл. Конечно, я его «оплакивал», но так сделал.

Запись в дневнике 16.05. 1951 «Мы остались совсем без денег, и мне придется продать свои камни. Сегодня продал свой самый большой кварцевый кристалл (42/35 cm.) за 1500 левов. С этими деньгами надо будет жить до конца недели».

— Набоков как писатель Вас интересовал?

— Увы, я его мало знаю. Нет причин, отчего. Хотя я знал его родного брата в Нью-Йорке.

— Когда стало возможным познакомиться с Роменом Гари, русский читатель в него влюбился безмерно, его сравнивали с Гайто Газдановым, Набоковым, хотя он, как известно, по-русски не писал. Популярен ли он так же в Европе?

— Ромен Гари очень интересен как политическая личность и как писатель. Он был очень популярен при жизни во Франции, И сейчас его читают, главным образом, те книги, которые вышли не под его именем, а под псевдонимами, то есть те, которые он писал для денег. Вряд ли в Англии о нем что-либо знают. Вообще, эти две страны, Франция и Англия, редко переводят произведения друг друга. Ромен Гари имел на меня огромное жизненное, практическое влияние. Когда в 1960-61 гг. я работал геологоразведчиком на разработках месторождений нефти в полупустыне Патагонии в Аргентине, мне мой дядя Арсеньев¹⁸послал книгу, посвященную матери Ромена Гари, «Обещание перед рассветом», чей образ оставил во мне особое впечатление. Она была образованным и одухотворенным человеком и одновременно владела умением выживать. Именно эта ее черта дала мне направление, как искать себе спутницу жизни. Я не искал супругу, я искал спутницу, соратницу, с которой смог бы разделять и трудности, и радости. И если бы меня расстреляли, а были бы дети, то она, подобно матери Ромена Гари, смогла бы, проявив те же качества, выжить и отстоять то, чем обладала. Вот это событие своей внутренней жизни начала 60-х я помню конкретно. Отчасти поэтому я выбрал своей супругой Нину¹⁹.

А спасал нас Ромен Гари раньше, в сентябре 1953 года. Нам страшно повезло. Он взял риск на себя позвонить коменданту Французской зоны оккупированной Вены, разделенной на четыре оккупационные зоны, и попросить задержать локомотивы, купленные Болгарией. Ведь Николай Васильевич Вырубов и Ромен Гари провели всю войну вместе, в Добровольческой армии генерала Де Голля. Но я не знаю, насколько дядя Коля повлиял на Гари в этом его решении...

Когда же я увидел его впервые в Болгарии, он произвел на меня странное впечатление. Ведь во Французском Посольстве в Софии он был по важности фигура № 2 после самого посла Жака Париcа, но внешне ничем не напоминал дипломата. Он ходил в военной форме без погон и когда встречал представителей местной власти, отвечал им тем же жестом приветствия, что и они, но в пародийной форме. Дело в том, что болгарские коммунисты, встречая друг друга, поднимали кулак вверх, тыльной стороной ладони назад. А Роман Гари тоже поднимал кулак вверх, но зеркально, костяшками сжатых пальцев вперед. То есть отчасти получалось так, что он махал им кулаком. Но как будто «в рамках традиционного приветствия». Он отдавал себе отчет, что его «крыша» — сам Де Голль, он — герой войны, и позволял себе делать все, что хотел. После войны де Голль вообще переформировал Министерство иностранных дел Франции, вышвырнул оттуда тех, кого считал неподходящими, и поставил на все посты тех, с кем воевал, на кого мог положиться. Тогда я даже не знал, что он писатель, воспринимал его только как дипломата, чиновника. И я общался с ним только по делу.

— Помните ли первую любовь?

— Это было изумительно и осталось во мне на всю жизнь. Мне было семнадцать лет. Лили Дульгерова была стажеркой-преподавательницей. Когда я закончил в 1952 году предпоследний год в школе, летом меня отправили на тренировки по плаванью на Черное море в Варну, уроженкой которой была Лили. И мы подружились, когда по случайности оказались в одном купе поезда. Я предполагаю, что мое притяжение к ней было основано на феромонах, которые у нас совпадали, иначе столь сокрушительную силу влечения объяснить себе не могу. Мы встречались два или три раза в неделю. Я открыл для себя секс… и перестал быть чемпионом Болгарии по плаванию, потому что занимался им столь же усердно, как и предавался плаванью. А сразу обе эти стороны жизни, в равной степени интенсивности, несовместимы. Для того чтобы быть чемпионом в спорте, интеллектуальным и физическим, нужно воздержание и целеустремленность. Нужно в какой-то мере «отупеть» для всего другого и не думать ни о чем другом. Как только вы становитесь «вольнодумцем», можете забыть о том, чтобы стать чемпионом в спорте. Я продолжал тренироваться, но уже не с прежним эффектом…

Запись в Дневнике Никиты: «17.05.1951. У нас, как всегда, денег нет, и мы голодаем. У меня очень мало времени. Так как много читаю. Кончил 4 тома У. Черчиля и начал «От Гитлера до Сталина» одного французского министра».

ДРУГОЙ МИР

— Я прекрасно помню, что для меня явилось первым ощущением свободного мира. Мы приехали в Белград поездом Orient-express в 10 часов вечера. На перроне мальчишки кричат: «Кока-кола, оранжата». Вот это было символом запретной территории, символом того, что мы вырвалась! Потому что кока-колу на советское пространство не допускали, только пепси-колу, ибо один из крупных производителей колы, хан (князь) Mакинский²⁰, был агентом ЦРУ, и я это узнал потом из газеты «Нью-Йорк Таймс», а Советский Союз знал об этом, вероятно, раньше меня. Кстати, для пепси-колы придумали бартерную сделку, очень выгодную обеим сторонам: пепси в Союз, а из Советского союза в обратную сторону шла русская водка…

— Когда Вы очутились в Оксфорде, пришлось ли Вам себя как-то «переламывать», приспосабливать?

— Я очень ясно помню, как в первую неделю после приезда встал у окна в комнате моей крестной и увидел проезжающий грузовик. В первую секунду возникло недоумение: а где же красная звезда и номер сзади? Потому что у каждого грузовика в Болгарии сзади была красная звезда и свой номер. Мне потребовалось время, чтобы психологически переехать в другой мир, столь серьезен был отпечаток прежних реалий.

— А как приняли Вас товарищи по университету?

— Очень радушно, потому что я сразу вошел в круг аристократов, друзей моей крестной²¹. Я никогда не почувствовал никакого пренебрежения.

— На уровне привычек, быта, того, что «ранит» или просто задевает при разнице культур, ничего не казалось трудно преодолимым?

— Ничего.

— То есть мир «русских европейцев» когда-то был единым пространством жизни со всей Европой?

— Да. Нужен был только язык. И смекалка.

— Где Вам проще находиться и общаться сегодня?

— Мне проще повсюду. Некоторую неуютность в России я чувствую потому, что часто законодательство до сих пор является рычагом власти, а не охраной жителя. И в ближайшие тридцать лет это следует с трудом преодолевать.

— Какая культура вам самая родная, или Вы культурная билингва, или даже Вы себя воспринимаете мультикультурным?

— Нужно уточнить, в каком контексте мы понимаем культуру. Если говорить в самом общем смысле, то я знаком с несколькими культурами, может быть, поверхностно. Но преклоняюсь я перед необычайным явлением, я бы сказал, событием в жизни человечества — русской культурой конца XIX - начала XX века. Такого нигде в мире не было, и нет!

— То есть Вы считаете это российским Возрождением, которое пришло в те времена, когда все европейские Возрождения давно миновали?

— Да, это было своего рода Возрождением, но важно, что каким-то образом оно было подготовлено генетически и возбуждено в разных областях одновременно. Не было области, отрасли, в которой бы ни совершился этот взрыв в тот короткий период. Франция, например, имеет своих могучих композиторов, литературу, но такого яркого периода цветения культуры сразу во всех ее видах я не знаю, хотя четко осознаю высокий уровень и уникальность тех культур, с которым в жизни соприкасался. Особо восхищает меня и время Рублева, и несмотря на то, что этот культурный расцвет состоялся на 200 лет позже Византии, но это универсальный гений человечества… Возвращаясь к Серебряному веку, должен отметить, что для меня важны и общественные преобразования того времени, и законодательно-правовые, и промышленные, и архитектурно-строительные, транспортные и так далее, все абсолютно. Гениальные люди жили в то время!

— А как явление стиля Серебряный век меньше Вас увлекает?

— Я никогда бы для удовольствия не сел бы читать символистов. Скука. А живопись символистов так же интеллектуально интересна для меня, как и авангард. Они имеют свои несомненные достоинства. А вот если это выразить денежно, то окажется, что авангард явно дороже символистов, в десятки раз. Малевич продается, скажем, за 40 миллионов долларов, а Калмаков²² — за миллион.

СОБИРАТЕЛЬСТВО

— Когда Вы влюбились в живопись Серебряного века?

— Я в живопись вряд ли влюбился. Я столкнулся с ней случайно. Дело в том, что в Софии не было музея живописи. Я никогда не видел живописи как таковой. Впервые я попал на Дягилевскую выставку в Лондоне в январе 1954 года, когда мне исполнилось девятнадцать лет, и через нее «вошел» в это искусство. А поскольку я стараюсь все делать целеустремленно и, видя в чем-то перспективу, занимаюсь этим до тех пределов, пока не замечаю, что все сделано, и дальше неинтересно, то и коллекционированием занялся энергично. И так состоялся этот замечательный «эпизод моей жизни», называемый коллекционированием, одно из самых моих приятных времяпрепровождений.

— Кто же Вам ближе других?

— Ларионов. Несомненно, он основоположник модернизма в России, чрезвычайно одаренный человек. Он мне очень близок. Если бы я решил какую-нибудь живописную работу повесить у себя дома, то это был бы Ларионов и Бакст.

— Не Сомов, например?

— Сомов слащав. Да, хороший художник. Но я взгляну с такой стороны: если бы его и не было в России, она бы не обеднела.

— Борисов-Мусатов «художник слишком для женщин», мужчинам его любить не полагается?

— Да!.. Но он чудный по сочетанию цветов, по композиции. Очень приятный художник. Мы же говорим о том, что мне близко.

— А Серов?

— Серов — гениальный художник. Но он не новатор. Та живопись ценится выше, которая привносит в мир нечто совершенно новое. Серов — замечательный художник, и как раз из тех, произведения которых я хотел бы повесить у себя дома. Но он не принес принципиального нового в живопись. А с картинами Ларионова, Бакста, например, висящими у меня в столовой, я разговариваю, пусть даже это звучит для Вас как небылица. Я вхожу с ними в общение.

— В шкале русских писателей, когда Вы росли, Гоголь у Вас был на первом месте?

— Он заинтриговывает читателя, при этом пишет забавно. Вот «Мертвые души», как можно делать деньги из ничего!

— Мне кажется, юмористическая сторона литературы увлекала Вас больше всего другого?

— Конечно, еще бы!

— Ларионов Вам нравится больше других не только из-за новаторства, но из-за юмора, который чувствуется в его работах?

— Да. И красочность. Он веселый.

— Вы человек веселый и лишены уныния?

Ну, как временами обойтись без уныния? Но я не люблю хандры. И «Двенадцать стульев» читал с удовольствием.

— Интересна ли Вам литература так называемой «третьей волны эмиграции»?

— Кроме Солженицына современные русские писатели не привлекают меня своим слогом. Они пишут на том русском языке, который не мой. И, пожалуй, еще, кроме Василия Аксенова, который писал на хорошем литературном языке, без этих «новаторских фокусов».

— Из эстетических восприятий какое Вам ближе, цвет, слово, звук?

— И то, и другое, и третье. Все вместе впечатления бытия мне интересны. И нет предпочтений.

— А философия? Вопросы, почему и зачем мы тут появились и прочее?

— Совершенно меня не интересует. А эти вопросы я даже не отношу к философским, это то, чем задается абсолютно каждый человек.

— Вы уверенный человек, и это чувствуется. На что же Вы опираетесь в жизни? На какую силу?

— Опираюсь на факты. А на какую силу? Меня очень любили в детстве в семье. Обожали. Может быть, подсознательно я на это и опираюсь…

Кино я тоже люблю. И бываю в кино раза два в год, но чаще всего для того, чтобы посмотреть трансляцию оперы из Ковент-гардена, и из Метрополитен-опера в Нью-Йорке. А на премьеры кинофильмов не хожу. Русские фильмы — хороши. Но они, увы, не интересны для западного зрителя, поэтому не являются сегодня эффективным денежным продуктом. Слишком много хороших фильмов, уже завоевавших рынок, французских, итальянских, английских…

У меня очень мало времени. Я очень страдаю оттого, что мне психологически сопутствует ощущение постоянного недостатка времени. Я каждый раз взвешиваю, что важнее сделать в данный момент. И я всегда заставляю себя сделать то, что важнее. Это сочетание моего спортивного опыта, который вырабатывает волю для того, чтобы победить, и потребность успеха в творчестве, в деятельности. Если ты работаешь, материально, по крайней мере, ты вознагражден. Я к этому привык, и это стало нормой моей жизни. У меня нет, например, любимой литературы на ночь. Я стараюсь скорее заснуть, чтобы не нарушать режим моих дел и обязанностей. Читать позволяю себе только во время перелетов и в отпуске.

О времени я писал в дневнике 13.04.1950: «Очень мало людей, по-моему, знают, что значит час времени, но человек, отсидевший немало времени в тюрьме, ответит на этот вопрос правильно…»

Как Вам удается держать столь «высокую планку собранности» долгие годы?

Может быть потому, что у меня в молодости было больше энергии, чем у других. Никто из моих сверстников не работал больше, чем я. Я вкалывал всю жизнь. И сейчас, когда у меня энергии гораздо меньше, мне все равно важнее действие, чем созерцание.

ПРИПЕЧАНИЯ

1 Комитет Държавна Сыгурность – Болгарское КГБ.

2 В.В. Вырубов (1879-1963) земский, а потом государственный деятель; после февральской революции товарищ министра внутренних дел Временного правительства при князе Г.Е. Львове. В эмиграции активно участвовал в общественной жизни, в частности, был членом правления Общества сохранения русских культурных ценностей.

3 Побеги подробно описаны в книгах: Рюрикович в эмиграции. Князь Никита Лобанов-Ростовский. / Статьи, интервью, рецензии. М. 2015; Лобанов-Ростовский Н.Д. Эпоха. Судьба. Коллекция. М. Русский путь, 2010; Гурвич Эдуард. Дерзкие параллели. М., из-во «Человек», 2012; Горбовский А.А. Рюрикович. Детство Никиты. М., 2004. Доступен на сайте центра имени А.Д. Сахарова: http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/.

4 « Эти общительность и открытость — не так уж и важно, действительно ли были в его натуре или это была лишь маска, которую ради собственного комфорта и выживания привык он носить с тех школьных лет» Горбовский А.А. Рюрикович. Детство Никиты. / Рюрикович в эмиграции. М., 2015, с. 52. Замечу в скобках, что, на мой взгляд, это законченное произведение, развития которого автор для себя не видел. Мы знаем в истории литературы и другие «незаконченные произведения», которые, по сути, принадлежат особому жанру, и оттого являют особую целостность и ценность именно как «отрывок».

5 Вырубов Н.В. Русская фамилия Вырубовы. / Наше наследие, 1993, № 28, с.101-112.

6 Книга Der Struwwelpeter (т.е. «Растрепа», ср. русск. Степка-растрепка) немецкого психиатра Генриха Хоффмана написана в 1845 для своего трехлетнего сына с целью показать неправильное поведение детей. Моральная направленность соединена с комическими приемами повествования, книга подробно иллюстрирована и считается одним из первых детских комиксов. Переведена на несколько языков. Так, в 1891 Марк Твен создал свой перевод книги на английский. У российских и советских прототитов Штрувельпетера длинная история. Сначала на русском книга была известна как «Степка-Растрепка (Struwwelpeter)». Рассказы для детей. СПб.-М., Изд. Тов-ства М.О. Вольф, 1901». Героя принято изображать в красном сюртуке, зелёных брюках, с длинными лохматыми волосами и необрезанными ногтями. Внешний вид, видимо, повлиял на любимого советскими детьми «Незнайку» Н.Носова, который, как сейчас стало известно, весь создан из «лоскутков» и заимствований. (Например, из «Мурзилки» Анны Хвольсон 1887, одноименных журналов, дореволюционного «Мурзилки» до 1917, и советского, выходящего с 1924). По книге Der Struwwelpeter в конце XX века поставлен мюзикл: благодаря ему книга известна в России и под названием «Питер с копной волос».

7 Царь Болгарии с 1918 по 1943. Принадлежал к Саксен-Кобург-Готской династии.

8 Ольга Николаевна Эджертон, ур. Лобанова-Ростовская (1863-1947), вышла замуж за сэра Эдвина Эджертона. С 1895 по 1921 жила в Англии. Основала модный дом «Поль Каре» (с 21 г. в Париже), куда приглашала на работу только русских, например, моделями работали княжны Нина и Соломия Оболенские.

9 Известный ресторанный певец и музыкант Алеша Димитриевич (1913-1986) часто выступал вместе с членами своей семьи: матерью, тремя братьями и двумя сестрами.

10 Алеша Димитриевич дружил с Юлом Бриннером (Юлий Борисович Бринер (1920-1985), известный американский актер русского происхождения), который выступал вместе с ним в ресторанах, записал пластинку и даже, вопреки реальности, публично заявлял, что цыгане в его роду.

11 Владимир Георгиевич Поляков (Volodia Poliakoff, 1887-1985) певец и гитарист, исполнитель русских и цыганских песен и романсов; муж певицы Вали Димитриевич (Валентина Ивановна Димитриевич, 1905-1983). В 1979 художник Михаил Шемякин финансировал запись его пластинки «Цыганские песни из России», известной сейчас среди любителей под названием «Что так грустно, взять гитару…». Брат Серж Поляков, сначала тоже исполнитель романсов, стал в эмиграции известным художником-абстракционистом.

12 Например, avventuriero итал. авантюрист, ср. лат. adventura происшествие, advena — пришелец, чужестранец.

13 Карл Фридрих Май (1842-1812), немецкий писатель, автор приключенческих романов, в частности повествующих о путешествиях по Америке. Томас Майн Рид (1818-1883) шотландец, уехавший в Америку в поисках приключений, Америка стала местом действия его романов. Майн Рид был с дореволюционных времен (первый перевод в 1861 г.) и остается популярным писателем для юношества в России.

14 Владимир Юрьевич Макаров, друг Лобановых-Ростовских в Болгарии. Позже переехал во Францию.

15 Мейнард Барнс, полковник, член Американской миссии, затем посол США в Болгарии, получив большую часть денег как посредник, организующий «греческую часть» побега Лобановых-Ростовских, предал их, не прислав обещанного проводника.

16 Граф Николай Игнатьев, участник Второй Мировой Войны, племянник широкого известного А.А. Игнатьева (1877-1954) дипломата, вернувшегося в СССР; занимался внешней разведкой. Автор книг: «Пятьдесят лет в строю» и вышедшей после его смерти, в 90-е: «Кулинарные секреты кавалергарда генерала графа А. А. Игнатьева, или Беседы повара с приспешником».

17 См. Кормер В.Ф. О карнавализации как генезисе двойного сознания / В.Ф. Кормер // Вопросы философии. 1991. № 1. С. 166-186.

18 Николай Сергеевич Арсеньев (1888-1977) философ, историк культуры, поэт.

19 Нина Лобанова-Ростовская, ур. Жорж-Пико, первая супруга Н.Д. Лобанова-Ростовского.

20 Макинский Александр Павлович (1900/2 – 1988) хан (князь) из иранской семьи, родственной иранским шахам, и находившейся на русской службе; учился в Училище правоведения; в эмиграции – вице-президент компании «Кока-Кола».

21 Катерина Ридлей (Katherine Ridley), внучка последнего царского посла в Лондоне графа А.К. Бенкендорфа (1843-1916).

22 Николай Константинович Калмаков (1873-1955) художник, скульптор, сценограф. «Картина, вся лучистый зов, / Какую создал Калмаков, / Меня тогда очаровала» (Игорь Северянин). Его картины вызывали испуг гипертрофированным эротизмом, неуемной фантазийностью и мистицизмом. Он был забыт, только в 60-е годы его картины нашли на парижской барахолке — его имя вновь вернулось в историю культуры.