Владимир Енишерлов

 

Как в годы золотые

 

В туманах, над сверканьем рос,
Безжалостный, святой и мудрый,
Я в старом парке дедов рос,
И солнце золотило кудри.

А.Блок

 

В середине мая мы ехали по таракановскому шоссе из Шахматова, усадьбы А.Блока, в Москву. Вдруг в лесной прогалине что-то неожиданно блеснуло в лучах пробившегося сквозь тучи солнца. Будто расплавленное светлое золото плеснули в яркую зелень. Мы остановились пораженные. Сотни и сотни ярко-желтых купальниц цвели на болотистой поляне, сказочная, золотистая долина открылась перед нами. Весенние купальницы встречали здесь нас, как когда-то Александра Блока, любившего и умевшего часами и днями бродить по окрестностям дедовской усадьбы, затерявшейся среди лесов, полей, холмов и лугов Подмосковья:

 

Золотисты лица купальниц.
Их стебель влажен.
Это вышли молчальницы
Поступью важной
В лесные душистые скважины.

 

В рукописном отделе ИРЛИ (Пушкинский дом) хранится Дневник деда А.Блока, профессора и ректора С.-Петербургского университета А.Н.Бекетова. 4 августа 1885 года он писал в дневнике о Шахматове: «Усадьба Ш… расположена в одном из уездов Московской губернии, верстах в 15-20 от станции Николаевской ж.д.

В этой стороне повсюду тянутся довольно высокие холмы, которые различно пересекаются, образуя долины, логи, зеленеющие овраги. Леса еще не все истреблены, а местами тянутся они далеко и широко. В долинах то ручьи, то речки, то ряды отдельных ямин, наполненных водою, соединенных между собою во время половодья или очень сильных дождей. Ямины это называются бочагами. Скромная природа этих мест невыразимо мила, привлекательна. Тихие водя покрыты широкими листьями лилий или кувшинок, между которыми летом появляются крупные белые и желтые цветы. Над ними склоняются высокие кусты ивняков, звенящих щебетом мелких пташек, в них гнездящихся. Старые ели и осины стеною стоят над прозрачными придочками бочагов, там и сям расступаясь и образуя полянки, одетые сочною цветистою травою. Полны и свежи там луга, особенно на поймах. В конце мая и начале июня, когда все цветет и отличается необыкновенной свежестью, в теплые дни, когда по голубому небу плывут большие облака, сияя своими серебристыми окраинами, когда летний ветерок колышет светло-зеленые ржаные поля, несет ароматы цветов и шелестит в листьях, когда раздается меланхолический призыв кукушки, радостная песня жаворонка и соловьиный голос по вечерам и ночам, тогда можно забыть здесь все мечты о тех счастливых странах, где “златой лимон на солнце рдеет” и где пальмы смотрятся с берегов в синих водах океанских заливов. Нигде природа, кажется, так не ласкова, как здесь. Как бы, кажется, не жить здесь мирно и благополучно.

Усадьба, о которой речь, состоит из небольшого серенького дома, крытого железом, и из надворных, хозяйственных строений. Одною стороною дом выходит на зеленый двор, другою — в сад, довольно круто спускающийся в долину. Дом на краю высокого холма, и из его окон открываются далекие виды во все стороны. Ближайшая деревня за версту или около того. Сюда на лето приезжает из столицы отдохнуть небогатая семья. Земли при имении 100 десятин с небольшим, в том числе немало молодого лесу. Это имение не родовое, оно много раз перекуплено разными лицами, пока лет 12 тому назад не приобретено настоящим его владельцем». Это написано , когда Александру Блоку, Сашуре, было всего пять лет, и его каждое лето привозили в эту скромную усадьбу, которая позже сыграет такую огромную роль в его жизни и творческой судьбе. Поразительно, но сейчас Шахматово почти полностью соответствует тем словам, которые написал о нем А.Н.Бекетов более века тому назад.

По стихам, дневникам, письмам и статьям Блока можно изучать здешнюю природу — цветы и травы, кусты и деревья, все, что было для него так важно, без чего он не мог жить и из-за чего каждое лето рвался в Шахматово, о котором после того, как потерял его навсегда, написал в Записной книжке в 1918 году отчаянное: «Снилось Шахматово — а-а-а…» Это был вырвавшийся стон и плач по тому, что составляло его сущность, являлось источником его поэзии и колыбелью вечной и единственной любви к той, кого в юности назвал он своей Прекрасной дамой.

Я знал о том, что была у Бекетовых такая подмосковная усадьба — Шахматово — с детства. Это название иногда упоминалось среди имен других, исчезнувших в революцию, усадеб, так или иначе связанных с нашими родственниками, — Алфёровка, Урлейка, Новоселки, Дружногорка, Сафоново, Дубёнки… Они были разбросаны по всей серединной России, в них жили предки, у которых, как писал Блок, «были досуг, деньги и независимость, рождались гордые и независимые (хотя в другом и вырожденные) дети, дети воспитывались, их научили (учила кровь, помогала учить изолированность от добывания хлеба в поте лица) тому, как создавать бесценное из ничего, “превращать бриллианты в крапиву”, потом — писать книги и… жить этими книгами в ту пору, когда не научившиеся их писать, умирают с голоду». Времена те канули в Лету, остались лишь воспоминания о былой жизни — годы для «бывших» наступили более чем суровые. Обычно на Рождество, Пасху, редкие семейные праздники в нашей квартире в Чистом переулке на Кропоткинской появлялись два невысоких, худощавых, элегантных пожилых господина. «Мальчики Кублицкие пришли», — радовалась бабушка, проводившая большую часть дня за чтением французских и английских романов, которые еженедельно приносил ей мой отец из библиотеки Дома ученых. «Желтые книжечки Таухница, — говорил Феликс Адамович Кублицкий, нежно поглаживая какую-то обложку, — помнишь, Андрей, сколько их осталось в библиотеке в Сафонове, лишь несколько десятков книг удалось спасти в той неразберихе восемнадцатого года». «Да вот, тетя Саша, — обращался он к бабушке, — мы принесли вам несколько томиков. Прочтете, оставьте их у себя. Мы уже перечитывать их не будем». Так в наших шкафах оказались книги, бывшие у Кублицких-Пиоттух, а до этого, возможно, в шахматовской библиотеке Бекетовых. (К сожалению, составлено П.А.Журовым и опубликовано описание разысканной им в 1920-х годах лишь русской ее части, вывезенной из Шахматова). Визиты братьев Кублицких-Пиоттух продолжались и после смерти бабушки, а затем умер и Андрей Адамович. Буквально осиротевший Фероль (так звал его Блок), проживший с братом всю жизнь, стал приходить один.

Я не помню, чтобы при этих визитах возникало имя Блока, но однажды я прямо спросил Феликса Адамовича, хорошо ли помнит он своего двоюродного брата. «А вы приходите ко мне, — ответил он, — и я расскажу вам о Блоке и Бекетовых, да и увидите вы немало интересного. Ведь ваш дедушка из Бекетовых». Я, конечно, знал, что дед мой, Николай Михайлович Енишерлов, юрист, действительный статский советник, умерший в войну, через год после моего рождения, был сыном Анны Николаевны Бекетовой, родной сестры деда Блока, а значит, приходился двоюродным братом матери поэта Александры Андреевны. Но многого я, конечно, не знал и отправился в Трубниковский переулок, вблизи уже исчезнувшей к тому времени Собачьей площадки, где в доме 30, кв.12, жили Кублицкие, после революции уехавшие из Петербурга и покинувшие свое имение Сафоново, — что их, видимо, спасло от репрессий. (Ведь Адам Феликсович Кублицкий-Пиоттух, отец Фероля и Андрея, был крупным царским чиновником — тайный советник, сенатор. А сын его, Феликс Адамович, окончил Императорское училище правоведения. Правоведов же почти всех убили в революцию или вынудили эмигрировать). Мы очень хорошо поговорили, и с этого дня я в течение нескольких лет встречался и подолгу беседовал с Феликсом Адамовичем в одной и той же большой гостиной, где над старым диваном висела прекрасная фотография шахматовского дома еще до перестройки его поэтом, та самая, где из окна мезонина выглядывает Саша Блок-гимназист.

«Летом в нашей семье — говорил Феликс Адамович, — основным занятием были прогулки пешком и верхом, игры и чтение. До болезни деда Саша и Андрей Николаевич гуляли обычно вдвоем. Иногда брат и я к ним присоединялись. Но мы были младше, поэтому в дальние экспедиции нас не брали. Это уже позже начались долгие прогулки верхом, о которых Блок упоминает в “Возмездии”. В походах с Андреем Николаевичем (дидей) мы, а особенно Саша, проходили самый настоящий университетский курс ботаники. Не случайно, конечно, Саша, мой брат Андрей и я так хорошо знаем и любим цветы, травы, деревья, кустарники. Ведь этому учил нас лучший ботаник России. И Саша прекрасно усвоил его уроки. После смерти Блока и его матери Мария Андреевна Бекетова время от времени пересылала нам из Ленинграда семейные бумаги, фотографии, книги, какие-то памятные вещи. Однажды прислала автобиографию Саши, и я прочел там очень точные слова о нашем общем деде». Феликс Адамович протянул мне несколько листов бумаги с переписанным рукой Марии Андреевны текстом Блока, теперь хорошо известным: «Мои собственные воспоминания о деде — очень хорошие; мы часами бродили с ним по лугам, болотам и дебрям; иногда делали десятки верст, заблудившись в лесу; выкапывали с корнями травы и злаки для ботанической коллекции; при этом он называл растения и, определяя их, учил меня начаткам ботаники, так что я помню и теперь много ботанических названий. Помню, как мы радовались, когда нашли особенный цветок ранней грушевки, вида, неизвестного московской флоре, и мельчайший низкорослый папоротник; этот папоротник я до сих пор каждый год ищу на той самой горе, но так и не нахожу, — очевидно, он засеялся случайно и потом выродился». Не случайно, конечно, Блок в сравнительно небольшой автобиографии. В его жизни это погружение в природу определило многое, а не было лишь мимолетным мгновением детства. Все Бекетовы были верны «голосу природы», а в стихах Блока он звучит особенно проникновенно, поэт действительно «голос душистых цветов понимал и чувствовал трав прозябанье». Уже в ранних шахматовских стихах сильно это чувство.

 

Накануне Иванова дня
Собирал я душистые травы,
И почуял, что нежит меня
Ароматом душевной отравы.

 

Я собрал полевые цветы
И росистые травы ночные
И на сон навеваю мечты,
И проходят они, голубые…

 

В разговорах с Феликсом Адамовичем (Феролем), которые мы вели достаточно регулярно, меня интересовало бекетовское начало жизни в Шахматове, чувствовал ли Блок генетическую связь с землей, которая была у его деда, родившегося в большом пензенском поместье, где его отец, прадед Блока, Николай Алексеевич Бекетов, вел жизнь богатого просвещенного русского барина. «Основное, — говорил Феликс Адамович, — было в том, что, отправляясь в Шахматово, мы ехали в деревню, а не на дачу. Дачная жизнь в семье Бекетовых была синонимом пошлости. А в деревне, кроме чтения и прогулок, надо было работать на земле, в саду, копать, сажать, рубить, словом жить полноценной сельской жизнью. Конечно, в Шахматове были наемные работники, об этом достаточно подробно пишет Мария Андреевна Бекетова в своих книгах о Блоке, но и сами мы старались что-то делать, особенно в саду. Например, Саша собственноручно свел березовую рощу под домом. Старшие были в ужасе, но в результате его работы открылись такие виды и дали, что все замерли от восторга. У меня сохранилось письмо от тети Али, матери Саши, в котором она пишет об этом предприятии: “…Вид раскинулся широкий, вольный и задумчивый. Русь настоящая”. Если внимательно читать дневники Блока, его переписку, то можно увидеть, как внимателен он был к работе на земле, с каким интересом читал то, что ему писали о любимом Шахматове. Вот, например, письмо Л.Д.Блок к мужу из Шахматова от 24 мая 1907 года: “Сегодня мы сажали лютики. Сначала в саду около дома: Катя, я, Андрей и даже тетя Софа. Посадили очень скоро. Потом все помогали сажать и у нас. (это возле флигеля, где жил Блок с женой, — пояснил мне Феликс Адамович. — В.Е.). Табак, как всегда; против него вербены, резеда и флоксы, а на круглой клумбе, где маленькая новая роза, — всякие остатки. Нарциссы цветут уже все. Наши деревца и кусты, кажется, будут очень пушистые, хотя теперь еще вся зелень не совсем выросла. Я эти дни провела разнообразнее; вот сегодня посадка, а вчера я надела свои новые сандалии на босые ноги, почувствовала себя страшно весело, пошла гулять через угольные ямы, на Прасоловскую поляну и Малиновую гору. На болотце там я увидела великолепные белые цветы; ты, может быть, их знаешь? Все болото покрывают, похожи на гиацинты, но внутри пушистые <…> Сегодня был первый дождь после хорошей погоды, поливал наши посадки. Вышли на дорогу веселые лягушки, а вчера вечером около малинника шевелился наш зверь, только не показывался. И еще вчера вдруг запела в кустах на дворе зарянка, — та же, так же, как в прошлом году и прежде. Когда я вышла из дома вечером после чая и вдруг опять ее услыхала, — даже пошатнулась (в самом деле); вечер тихий, она поет, как сумасшедшая, за полем, за елками — светлое нежное небо. Стояла на балконе, и так близки, так живы были наши поцелуи в такие вечера, а потом, когда мы затихали в нашей комнате, зарянка продолжала, продолжала свою милую одну и ту же без конца песню, так громко, под окном. У меня дыхание захватило, когда все это ожило, и если ты не помнишь, не любишь это теперь, вспомнишь и полюбишь потом, непременно”». Этот замечательный по чувству и бытовой точности текст много говорит не только об авторе — дочь своего отца Д.И.Менделеева, Любовь Дмитриевна, была человеком исключительного таланта и искренности, но и об адресате этого послания, которому важны и интересны все подробности и детали шахматовского быта, устройства сада и, конечно, щемящая грусть по былому, охватившая его жену под вечернюю песнь зарянки.

Я долго собирался побывать в Шахматове и однажды попросил Феликса Адамовича растолковать мне, как же все-таки разыскать то место, где была усадьба. Это оказалось не так уж и сложно — поездом с Ленинградского вокзала до станции Подсолнечная, автобусом, который, правда, ходил всего 2-3 раза в день до деревни Тараканово, а там примерно два километра пешком через уютную деревеньку Осинки. «Когда увидите огромный серебристый тополь, кусты старой сирени и заросли шиповника, то это и есть Шахматово. А еще один ориентир — несколько старых “лирных” берез, не знаю, правда, сколько их еще осталось, — это аллея, по которой въезжали в усадьбу, когда ехали со станции Подсолнечная, — говорил Феликс Адамович. — В последний раз я был с Андреем в Шахматове в конце 40-х годов. Мы старались почти каждый год ездить в Сафоново и Шахматово, которое все более и более зарастало лесом, как бы растворяясь в природе. Но мы легко находили и фундамент дома, и липовые аллеи в парке, и бывшие куртины сирени, и дедушкину сахалинскую гречиху. Давайте я нарисую планы шахматовского дома, парка, сада, — вам будет легче ориентироваться на месте усадьбы, — продолжал Феликс Адамович». Рисунки эти, выполненные нетвердой рукой (у Ф.А.Кублицкого-Пиоттух развивалась болезнь Паркинсона), очень помогли мне, когда я впервые подошел к тому, что осталось от Шахматова. Без них, конечно, сориентироваться в бывшей усадьбе было бы очень трудно — все поросло лесом с кое-где прерывающимися садовыми растениями и холмиками земли на месте поросшего деревьями фундамента дома. Как оказалось значительно позже, в этих, набросанных по памяти, планах Феликс Адамович был удивительно точен. Когда через многие десятилетия усадьбу Бекетовых — Блока восстановили по всем правилам реставрационной науки, с привлечением архивных материалов, достоверных чертежей, археологических изысканий и т.п., и я приехал уже не на место, где было Шахматово, а в возрожденную усадьбу, и достал из папки сохранившиеся у меня планы Кублицкого, то был поражен, как они совпали с новой реальностью вплоть до мельчайших деталей. Тогда же, когда Феликс Адамович набрасывал для меня план Шахматова, он передал мне несколько рисунков и акварельных этюдов. «Это работы брата Андрея, которого любил Блок, — сказал мне Феликс Адамович. — Его учили рисованию, и у него была к этому склонность. Жаль, что мало его работ сохранилось, особенно шахматовских и сафоновских. Они погибли, когда он с мамой волею обстоятельств должны были после революции покинуть Сафоново. Но эти, несомненно, видел Блок. Они выставлялись у нас на квартире, родные всячески хотели поддержать глухонемого Андрея, и Саша всегда бывал на его импровизированных вернисажах». После гибели Шахматова, сожженного и разграбленного крестьянами, Блок не приезжал в подмосковные места, где был счастлив. Более того, в письме летом 1919 года он запретил близкому ему человеку Н.А.Нолле ехать в Шахматово, куда она собиралась. «Если Вы еще собираетесь съездить в нашу деревню (Шахматово. — В.Е.) не делайте этого. Совершенно бесполезно, там не осталось, по достоверным сведениям, ничего, кроме “Духа Божьего”, носящегося над бездной».

Но братья Кублицкие не раз возвращались в уничтоженную усадьбу своего детства, старались следить за ее судьбой и спасти, что можно было спасти. Так Феликс Адамович не раз видел и покупал на букинистических развалах у Сухаревой башни книги из шахматовской библиотеки (некоторые из них попали в блоковскую коллекцию Н.П.Ильина, что-то сохранилось у меня), какие-то бумаги и бытовые мелочи находили они и на месте сожженной и разграбленной усадьбы. Об этом, кстати, есть знаменитая запись в дневнике А.Блока от 3 января 1921 года: «В маленьком пакете, спасенном Андреем из шахматовского дома и привезенном Феролем осенью: листки Любиных тетрадей (очень многочисленных). Ни следа ее дневника. Листки из записных книжек, куски погибших рукописей моих, куски отцовского архива, повестки, университетские конспекты (юридические и филологические), кое-какие черновики стихов, картинки, бывшие на стенах во флигеле. На некоторых — грязь и следы человеческих копыт (с подковами). И все».

Я спросил Феликса Адамовича об этой записи: «Я хорошо помню тот случай, — сказал он. — В тот день я не ездил в Шахматово. Андрей отправился туда, по-моему, с Анной Николаевной Салтыковой, уроженкой Сафонова, нашим верным другом и долголетней помощницей. Это была, по-видимому, первая поездка в Шахматово после разграбления и пожара. Бумаги, фотографии, книги просто выкидывались за ненадобностью. Их-то и собрали, сколько могли, Андрей со спутницей. Кстати, была там и переписка нашей матери с Андреем Николаевичем Бекетовым и его женой, нашей бабушкой Елизаветой Григорьевной, писательницей и переводчицей. Она осталась у нас, но потом почти все письма были вместе с другими документами конфискованы во время одного из обысков и, наверное, превратились на Лубянке в пульпу как не имеющие “процессуальной” ценности. Именно тогда Андрей нашел и привез в Москву очень памятную и дорогую для нас реликвию. Бекетовы очень любили хранить документы и памятные вещи — письма, записки, засушенные цветы, записные книжки, стихи в очень популярных в их время английских черно-золотистых небольших металлических шкатулках. Одну из них, взломанную, опустошенную и выброшенную и увидел Андрей неподалеку от того места, где была построенная Сашей Блоком высокая пристройка. Мы оставили шкатулку у себя, бережно отчистили ее от грязи и следов пожара, хранили там то, что связано с Шахматовом».

Как-то Феликс Адамович Кублицкий достал из старинного, немного потрепанного кожаного бювара, несколько акварелей, фотографий и дагеротип. «Это все, что осталось в семье от нашей тети, старшей сестры моей матери Екатерины Андреевны Бекетовой, по мужу Красновой. Ее муж Платон Краснов был братом печально известного, трагически погибшего, казненного после войны казачьего генерала и писателя-эмигранта Петра Николаевича Краснова. Поэтому, конечно, учитывая страшное время, в которое мы жили, — а у нас не раз и не два были обыски, однажды отсюда забрали целый сундук с семейными бумагами, в том числе Бекетовых, Кублицких-Пиоттух, Блока, — мы старались не афишировать нашу былую родственную связь с Красновым, хотя и умер муж Екатерины Андреевны, дядя Платон, в 1924 году. Но шахматовские реликвии, принадлежавшие Екатерине Андреевне, удалось, слава Богу, сохранить».

Екатерина Бекетова — автор стихотворения «Сирень», на слова которого Рахманинов написал один из своих лучших романсов. Изящное, полное тонкого лиризма и искреннего чувства стихотворение обрело второе рождение в музыке.

 

По утру, на заре,
По росистой траве,
Я пойду свежим утром дышать,
И в душистую тень,
Где теснится сирень,
Я пойду свое счастье искать.

 

В жизни счастье одно
Мне найти суждено,
И то счастье в сирени живет;
На зеленых ветвях,
На душистых кистях,
Мое бедное счастье цветет…

 

Когда Феликс Адамович передал мне дагеротип, на котором была изображена цветущая ветка сирени, а на обороте рукой автора написано это стихотворение, я, конечно, и представить себе не мог, что на исходе первого десятилетия XXI века буду любоваться в возрожденном Шахматове огромной куртиной цветущей сирени. «Неужели это та самая, бекетовская сирень, — спросил я С.М.Мисочник, директора, хранителя и доброго духа блоковской усадьбы, ставшей образцовым музеем-заповедником. — Да, — ответила Светлана Михайловна, — она чувствует любовь и заботу, и за несколько лет буквально расцвела». Екатерина Андреевна Бекетова, как и ее отец, была очень способной художницей. Среди ее бумаг у Кублицких сохранилось несколько шахматовских этюдов, выполненных акварелью и цветными карандашами. На одном из них — проглядывающий из зелени и кустов сирени небольшой, со вкусом построенный бекетовский дом, каким встретил он впервые Сашу Блока, писавшего впоследствии в «Возмездии»:

 

…И лишь по голубой стене
Бросает солнце листьев тени,
Да ветер клонит за окном
Столетние кусты сирени,
В которых тонет старый дом.

 

В поэзии Блока и романсе Рахманинова увековечена шахматовская сирень. Но за этими великими именами не должно затеряться имя русской поэтессы Екатерины Бекетовой, «одной из образованнейших и симпатичнейших русских женщин», как писала о ней после ее смерти петербургская «Неделя». Она умерла молодой, в 1895 году, когда ее кумиру Сашуре Блоку исполнилось четырнадцать лет. Среди писем Екатерины Андреевны, хранившихся у Кублицких, было и такое, немного сентиментальное, но прекрасно передающее атмосферу всеобщего обожания, в котором прошло детство будущего поэта: «…Я пробовала нарисовать тебе маленький кусочек Шахматова, — пишет она сестре Софе, — стараясь выбрать что-нибудь, что бы тебе его напоминало, и где бы было Семеновское. Мне было страшно неловко сидеть на дровах около скотного. Биба мешал, прибегал и уносил корзинку с кистями, стакан с водой опрокинул мне на платье и т.д. Биба растет ангелочек, маленькая бесценная птичка, шалун и буян. Я его обожаю…» Ранняя смерть очаровательной, талантливой женщины, лишь недавно нашедшей счастье в браке с Платоном Красновым, буквально сразила всю бекетовскую семью. Особенно страдал отец — Андрей Николаевич. Через несколько месяцев после ее ухода он послал своей дочери Софье Кублицкой-Пиоттух в Витебск, где она тогда жила, пронзительное, исполненное горя и тоски письмо: «Мне совестно, что я жив и здоров — иначе не могу выразить то, что я часто чувствую. Бываю на кладбище, сколько могу. Привык уже к этой обширной роще с ее густым населением. Стоя и сидя у маленького холмика, покрытого зелеными еловыми ветками, стараюсь убедиться, что она не там, внизу, а напротив — свободно витает где-то в беспредельности. Единственная надежда ее опять встретить и с нею опять жить… все-таки в смерти. К моему несчастью, я не способен к бесхитростной, настоящей вере, во мне слишком глубоко засел скептицизм… Невольно возникает во мне роковое сомнение. Ну а если и в самом деле ничего нет, кроме того, что было и исчезло? На что же тогда надежда? Разве только в том, что человечество в будущем будет все менее и менее страдать. Но ведь ты понимаешь, милая, что это соломинка, за которую хватается утопающий. Не всегда, однако же, этот невольный оптимизм берет верх. Чаще возникает надежда и даже уверенность в будущем свидании с нею. Вот и теперь, когда я это тебе пишу, надежда эта во мне возрождается и ты, верно, не посетуешь на меня за негативные строки, так как высказаться близкому человеку — доставляет облегчение.

… На углу той дорожки, где наши кресты, есть старая колонна розового мрамора. На ней маленькая мраморная фигура, изображающая Веру. Идя от церкви, в которой мы были 4 мая, я вижу вскоре эту колонну и знаю, что наступит поворот. Спереди написано, что под этим камнем похоронена девица Грибовская, скончавшаяся в 1825 году, 14 лет от рождения, а сбоку: упокой душу дочери моей. Скончалась эта девочка в год моего рождения, а я жив до сих пор».

Е.А.Бекетова автор многих переводов, рассказов, сборник которых, собранный П.Красновым, вышел после ее смерти, и, конечно, удивительно легких и изящных стихов. Они составили посмертный сборник «Стихотворения», очень высоко отмеченный критикой и получивший Пушкинскую премию Императорской Академии наук. Почти все ее стихи написаны в Шахматове, одухотворены его природой, окрестными лесами и полями, цветущими лугами и совершенно сказочными далями, как и будущие шахматовские стихи ее любимого племянника, о которых она, конечно, не подозревала. Да и как можно было угадать в этом златокудром юном принце будущего гения, лучшего лирика XX века? Как и будущие шахматовские стихи Блока, поэзия Е.Бекетовой навеяна очарованием скромной и таинственной природы средней России. В ее стихах возникает точный до деталей пейзаж затаившегося в лесах и Шахматова, которому суждено было войти в историю русской культуры подобно Ясной Поляне, Михайловскому, Тарханам, Константинову и Карабихе. Те, кто сейчас приезжает в Шахматово, поднимаются от речки Лутосни на высокий холм к дому поэта и оглядывают с него простирающиеся до горизонта виды и дали, узнают эти окрестности, этот пейзаж в стихах Е.Бекетовой:

 

На бледном золоте заката
Чернел стеной зубчатый лес,
И синей дымкою объято,
Сливаясь с куполом небес,
Во все концы струилось море

Уж дозревающих полей
И волновалось на просторе
В сиянье гаснущих лучей.
Закат потух… Но свет нетленный
Уж на земле теперь сиял
И на полях запечатленный,
Вечерний сумрак озарял.
И с вышины смотрело небо,
Одевшись мантией ночной,
Как волны золотого хлеба
Вносили свет во мрак земной.

 

Это было написано, когда Блоку исполнилось восемь лет. И эти поля, и зубчатая кромка леса, и разбросанные по холмам деревеньки входили в его сознание, чтобы выкристаллизоваться потом в стихах о России, многие из которых рождались непосредственно в Шахматове, и буквально все несут отзвук шахматовской природы и пейзажа:

 

Выхожу я в путь, открытый взорам,
Ветер гнет упругие кусты,
Битый камень лег по косогорам,
Желтой глины скудные пласты.
Разгулялась осень в мокрых долах,
Обнажила кладбища земли,
Но густых рябин в проезжих селах
Красный цвет зареет издали.

 

Как-то я шел по петербургскому Смоленскому кладбищу на Васильевском острове  к тому месту, где раньше была могила Блока. После войны кладбище хотели снести, и прах Блока, его матери, деда и бабушки решили перенести на Литераторские мостки Волкова кладбища. О том, как перезахоранивали Блока написал небольшие воспоминания Д.Е.Максимов, который даже держал череп Блока в руках. Вспоминается принц датский: «Бедный Йорик». Но место могилы Блока на Смоленском кладбище сохранили, и, так же как раньше, стоит там простой деревянный крест, а на Волковом поэт лежит под чьим-то чужим черномраморным памятником, с которого убрали имя прежнего «хозяина». Неподалеку от того места, где был похоронен Блок на Смоленском, увидел я заброшенную, но все же различимую могилу с невысокой колонной-памятником и надписью, что здесь покоится Екатерина Краснова, урожденная Бекетова. Кто приходит на эту могилу? Родственная линия Андрея Николаевича Бекетова прервалась со смертью последнего из его внуков — Феликса Кублицкого-Пиоттух. Кстати, семейная могила Кублицких — на московском Новодевичьем кладбище. Первой там была похоронена Софья Андреевна, умершая от воспаления легких в 1919 году, затем ее муж Адам Феликсович (блоковский дядя Адась, бывший не только мужем его тетки, но и родным братом отчима — генерал-лейтенанта Франца Феликсовича Кублицкого-Пиоттух). Там же лежат их дети — двоюродные братья Блока — Андрей и Фероль. Как бы было хорошо перенести их всех и из Новодевичьего и со Смоленского, к стенам древней таракановской церкви близ Шахматова, упокоить в земле, которую они так любили, создав в блоковском музее-заповеднике Бекетовский некрополь. Там могли бы лежать Софья Андреевна, ее муж и дети и Екатерина Бекетова.

Ясно, что без Шахматова не было бы в России поэта Александра Блока. Когда-то Владимир Солоухин хорошо назвал Шахматово одним из крыльев, на котором парила его поэзия. Второе, и не менее важное крыло, конечно — Петербург. Но именно в подмосковной усадьбе, на этих былинных холмах, среди этих дремучих лесов входила в его душу тема России. А чтобы его гений сформировался и был реализован в творчестве, необходимо было еще одно условие, а именно среда, духовная почва. Вся родовая цепь Бекетовых и Блока так же важны для понимания истоков гения, как сохранившиеся «стены его рабочего кабинета», которыми бывавший в Шахматове Андрей Белый называл окрестности усадьбы.

Семья Бекетовых, с которыми жил Блок в Шахматове, не была религиозна, они были типичными представители 60-х годов (речь идет об А.Н.Бекетове, его братьях, академике-химике Н.Н.Бекетове, известном пензенском земском деятеле Ал.Н.Бекетове и бабушке поэта — популярной переводчице Е.Г.Бекетовой, дочери великого путешественника и естествоиспытателя Г.С.Карелина).

Троюродный брат Блока, будущий католический священник Сергей Соловьев писал, что в отношении к церкви бабушка Блока «была настоящий Вольтер и называла церковную утварь “бутафорскими принадлежностями”». Неожиданно, продолжает Сергей Соловьев, что в этой атмосфере молодой поэт писал такие стихи:

 

Входите все. Во внутренних покоях
Завета нет, хоть тайна здесь лежит.
Старинных книг на древних аналоях
Смущает вас оцепеневший вид.

 

Здесь в них жива святая тайна Бога,
И этим древностям истленья нет.
Вы, гордые, что создали так много,
Внушитель ваш и зодчий — здешний свет.

 

М.А.Бекетова вспоминает что несмотря на просвещенческие традиции семьи, в общем в Шахматове к религии относились с уважением, хотя взаимоотношения с местными священнослужителями, недалекими сельскими попами, было не лучшим. Символично, что Александр Блок и Любовь Менделеева венчались не в чинном Петербурге, а в небольшой деревенской церкви, храме Михаила Архангела в селе Тараканово. Ровно на полпути между Бобловом и Шахматовом, в старом заброшенном парке усадьбы капитана Тараканова стояла она над маленьким живописным прудом. К ней любили ходить гулять Менделеевы, Бекетовы, а позже и Блок с женой и друзьями, приезжавшими в Шахматово, любуясь замечательными видами, которые открывались с церковного холма. Среди стихов, которые написала мать Блока Александра Андреевна, а она была хорошей переводчицей (особенно с французского) и неплохой поэтессой, сохранилось и то, в котором она описывает таракановскую церковь:

 

Подле дома, на склоне холма,
Позабытая церковь стоит.
Средь деревьев белеет она,
Тонкий крест на лазури блестит.
Позабыты могилы. Травой
Заросли их кресты, и камней
Не видать под пустой лебедой
Под навесом печальных ветвей.
Полон тайны здесь мертвый покой,
Навевает он грезы мечты,
И таит грациозный их рой
Среди тихой своей красоты.

 

Это стихотворение Александры Андреевны написано в Шахматове за два года до рождения Александра Блока. Еще никто из живущих на земле не мог и предположить, что через четверть века в этой одинокой сельской церкви будут обвенчаны принц и принцесса, бобловская барышня и шахматовский барчук, совершится обряд, сыграющий символическую роль в русской литературе начала XX века. Кстати, стихи и переводы Александры Андреевны Кублицкой-Пиоттух надо было бы собрать и издать. Они, безусловно, интересны. Об этом ее племяннику Феликсу Адамовичу писал в свое время литературовед В.Н.Орлов, много сделавший для сбережения и публикации блоковского наследия. Он просил Феликса Адамовича передать ему сохранившиеся у Кублицких стихи Александры Андреевны. Видимо, сейчас они находятся в Петербургском музее-квартире Блока.

И в стихах Блока есть немало упоминаний о таракановской церкви. Имено в этом, екатерининских времен храме

 

Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.

 

Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.

 

Говорят, что могила этой девушки затерялась где-то близ церкви, на которую в годы советской власти обрушились такие испытания и катаклизмы, что кажется несомненным чудом, что хоть что-то сохранилось от этого памятника, некогда прекрасного образца нарышкинского барокко. Белая таракановская церковь была усадебной, службы в ней происходили редко, а на другом берегу речки Лутосни была приходская (красная) церковь. Ее давно нет.

А.И.Менделеева, художница, мать Любови Дмитриевны вспоминала: «Дорога шла березовой рощей, через реку, мимо мельницы, церкви и деревни Тараканово. По ту сторону реки стояла другая церковь, окруженная рощей, мимо которой я столько раз ходила. Раз мы как-то осенью зажились в Боблово до листопада. Проходя мимо Таракановской рощи, я заметила в ней маленькую постройку, которую не было видно через густую летнюю листву. Теперь, осенью, листья опали, и сквозь голые ветви виднелось что-то вроде часовни. Подхожу ближе, обхожу кругом. У дверей огромный муравейник, прислонившийся к самой двери — видно, что люди давным-давно не ходили здесь. Очень заинтересованная, иду к священнику.

— Батюшка, что там у вас такое?

— Да что там, — это старая часовня, а в ней всякий хлам.

— Покажите, батюшка.

— Ну что там, я и ключи не найду.

Прошу еще, и батюшка находит огромный, почти в пол-аршина ключ. Идем. Муравейник отгребли. С трудом открываем двери. Входим — у меня захватило дыхание. Кругом старые книги времен Петра, Анны Иоанновны, иконы, и наконец царские врата новгородского стиля, допетровских времен, резные, с зеленой эмалью между резьбой.

— Зачем вам все это, батюшка, ведь у вас тут все сгниет. Надо написать в Археологическую комиссию.

— Да тут уж были, смотрели года два тому назад, да что толку?

— Ну, тогда отдайте мне хотя бы за вклад в церковь, я уж знаю куда передать.

— Эк, выдумали, пойдемте, пойдемте, нечего нам здесь делать.

Но я не могла успокоиться, зная, что все так пропадет и сгинет. На следующее лето опять пошла.

— Ну что, никто не взял у вас вещи из старой часовни.

— Нет, никто.

Наконец, через два года заместитель старого священника отдал мне царские врата за вклад в церковь, я привезла их в Петербург, они были на археологической выставке и оттуда взяты в Музей Штиглица».

Она же пишет в цитированной выше книге «Менделеев в жизни»: «Настал день свадьбы. Александр Александрович и Любовь Дмитриевна венчались в старинной церкви близ Шахматова. Стоит она одиноко, белая, с отдельной звонницей; кругом несколько старых могил с покосившимися крестами; у входа два больших дерева. Внутри мрачная; на стенах железные решетки; очень старые тусклые иконы, а на самом верху иконостаса деревянные фигуры ангелов. Церковь построена далеко от деревни. Богослужения в ней совершались редко; таинственное и мистическое впечатление производит она».

Сейчас Михайловская церковь в Тараканове находится на территории музея-заповедника Блока и, к сожалению, производит не мистическое, а грусное впечатление. Сколько бы я ни бывал в блоковском Подмосковье, — церковь, где венчался поэт, без которой нельзя представить эти места, всегда то готовят к реставрации, обносят лесами и т.д., то реставрируют. Этот процесс, кажется, бесконечен. Вот уж второй год так хорошо было начавшееся профессиональными реставраторами ее воссоздание остановлено. В Московской области, оказывается, нет денег на восстановление небольшого храма, где венчался Блок, бывали Д.И.Менделеев, А.Н.Бекетов, Андрей Белый и другие замечательные деятели русской науки и культуры. Издали блоковская церковь напоминает сейчас одну из равеннских базилик, которые так нравились поэту. Какое-то заколдованное место, будто все несчастья, обрушившиеся на таракановский храм, отняли у него волю к жизни. Иначе чем объяснить, что вопреки общей тенденции восстановления церковных зданий, грядущей передачи — возвращения русской православной церкви не только зданий, земель, но и церковных ценностей, храм Михаила Архангела как был романтической руиной, так по сути ею и остался. А следы человеческой деятельности близ него лишь нарушают романтику этого заповедного места.

С холма над быстрой речкой Лутосней, где стоит Михайловская церковь, прекрасно виден высокий, поросший лесом холм, господствующий над окрестностью. Это Бобловская гора. Там в огромном старинном парке располагалась большая усадьба Д.И.Менделеева —ныне одно из самых значительных и печальных мемориальных, памятных мест, которые я видел в нашей стране. Здесь когда-то жила большая семья русского гения. Почти полвека назад я впервые добрался до Боблова. Разыскать дорогу туда, где была менделеевская усадьба, было непросто. Вдоль Лутосни от Тараканова пути практически не было, тот проселок, по которому мы шли, дорогой можно было назвать с большой натяжкой. Со стороны Рогачева Боблово отрезал КПП располагавшейся там базы одного из подмосковных подразделений ПВО. Тем не менее мы нашли Боблово и по аллее старых вязов вошли туда, где несколько десятилетий назад каждое лето буквально кипела творческая, созидательная жизнь — Д.И.Менделеев занимался своими химическими, сельскохозяйственными и строительными опытами, работал над философскими и экономическими трудами; молодежь, которой в Боблове было очень много — дети ученого, близкие и дальние родственники и соседи, в том числе А.Блок, готовили и ставили спектакли, влюблялись, рисовали, гуляли по ближним и дальним окрестностям. В таких усадьбах, как Боблово, Ясная Поляна, Архангельское в разные времена закладывался фундамент величия России. Но здесь все рухнуло. Теперь нас окружал не парк, а настоящий липовый лес, заросший подлеском, темный и таинственный, за ним светилась березовая роща, а перед нами был длинный, сараеподобный дом примитивной архитектуры с рухнувшей вовнутрь крышей, заросший кустами одичавшей сирени и спиреи. У меня сохранились фотографии этого дома-руины, единственного строения, оставшегося от усадьбы. Потом, бывая в Боблове, бродя по парку, мы находили и аллеи, и фундаменты старого и нового домов ученого и прочие знаки той далекой жизни. Затем усилиями энтузиастов единственный сохранившийся дом в Боблове кое-как отремонтироли, но научно не реставрировали, в усадьбе организовали небольшой муниципальный музей ученого. Накануне 175-летия со дня рождения Д.И.Менделеева наконец осуществилась давняя идея академика Д.С.Лихачева объединить музей-заповедник в Шахматове и менделеевское Боблово в единый Государственный музей-заповедник. Дмитрий Сергеевич, петербуржец до мозга костей, посетив эти места почти четверть века тому назад, был очарован открывшимися подмосковными видами и далями, которые когда-то привлекли и Д.И.Менделеева, и А.Н.Бекетова, и А.А.Блока.

«Как умели русские люди ставить церкви и усадьбы, — говорил Лихачев. — С Шахматовского и Бобловского холмов поистине открывается Россия. Слава Богу, сюда еще не дошел прогресс, уничтожающий природу. И Шахматове, и Боблове — памятные места великих людей, ежегодно на протяжении десятков лет приезжавших сюда на лето из Петербурга, создавших здесь крупные научные открытия и великие стихи, не так уж и трудно восстановить, а все эти места объявить заповедными».

За минувшие годы в Боблове практически мало что изменилось, хотя, конечно, уже нет той мерзости запустения, которая была несколько лет тому назад. Объединение Шахматова с Бобловом передаст усадьбу Менделеева специалистам-профессионалам, имеющим практический опыт возрождения усадеб. Уже сейчас в Боблове можно сделать немало простых и важных вещей. Например, провести профессиональные археологические раскопки на местах старого и нового домов Д.И.Менделеева, восстановить сенной сарай, где проходили бобловские спектакли. Ф.А.Кублицкий-Пиоттух вспоминал:

«Окрестные крестьяне наполняли бобловский сарай и смотрели, как “наша барышня” и “шахматовский барчук” исполняли Шекспира, Пушкина, Грибоедова… Конечно, это были спектакли для участников, а не для зрителей. После “Гамлета” чудной июльской ночью на большом балконе бобловского дома ужинали. Отец Офелии, Дмитрий Иванович Менделеев, у которого в нижнем этаже им построенного дома была устроена лаборатория и которому, очевидно, мешали шумные гости, на ужине не был. К концу ужина он вышел, запахивая свой широкий пиджак, и сказал, обращаясь ко всем: “А вы скоро кончите?” Впрочем, тут же, видя, что до конца далеко, он пригласил одного из присутствующих играть с ним в шахматы, что тот незамедлительно исполнил, встав из-за стола и отправившись за Дмитрием Ивановичем».

Боблово-шахматовский заповедник не только откроет перед паломниками подобные прелестные усадебные бытовые мелочи, но и погрузит их в прошлое, познакомит с истоками великих открытий и замечательных стихов и, безусловно, поможет сберечь удивительную природу этих мест. Но мы живем в прагматичное и жесткое время. А.Блок называл XIX век «железным». Какое же определение дал бы он русскому XXI веку? Сейчас в России перед существующими и создающимися музеями-заповедниками в первую очередь встает вопрос о земле, извечный русский вопрос. Ведь музей-заповедник — это не только та земля, на которой стояла усадьба, был разбит парк, сад, но и ближние и дальние окрестности, и иногда, как в Шахматове, например, именно они и составляют сущность заповедника. Сейчас наше государство возвращает церкви здания, собирается возвращать церковные ценности, вскоре пойдет речь и о церковной, монастырской земле — лесах, запашках, лугах. Если быть последовательными, то необходимо вернуть и русским людям их земельные владения, но не потомкам, а музеям-заповедникам. Пусть земли, которыми владел на Псковщине Пушкин, принадлежат его музею в Михайловском; толстовские земли — Ясной Поляне; блоковские — Шахматову; менделеевские — Боблову и т.д. Нельзя оставлять практически беззащитными музеи-заповедники один на один с нашими современными хищными лендлордами, мечтающими построить свои безвкусные коттеджи как можно ближе к приюту гениев, а при случае, если повезет, прикупить и самою усадьбу.

А поездка в большой музей-заповедник Д.И.Менделеева и А.А.Блока будет очень интересной. Ведь совсем рядом с ними находится старинное купеческое село Рогачево с величественным Никольским собором, построенным в середине XIX века на деньги местных купцов. Немного далее, как таинственный град Китеж, открывается паломнику древний Николо-Пешношский монастырь, который, слава Богу, освобождается от своих печальных насельников — обитателей психоневрологического интерната, и переходит к церкви. Живописное Рогачевское шоссе («И помнит Рогачевское шоссе разбойный посвист молодого Блока» А.Ахматова) приведет к литературным селам Обольянову и Подъячеву, связанным со Л.Н.Толстым, а там и до Сафонова, где бывал Блок и жили его двоюродные братья, недалеко. Где-то здесь неподалеку Блок не только скакал на белом коне, но изобретатель радио А.С.Попов проводил первый в Подмосковье сеанс радиосвязи, а Д.И.Менделеев летал на воздушном шаре, изучая солнечное затмение. Словом, предстанет здесь перед паломниками Россия во всей ее глубине, прелести и поэтичности.

«… Целый день я ехал по сияющим полям между Шахматовым, Рогачевым и Бобловым. Только недавно. В лесу между Покровским и Ивлевым были все те же тонкие папоротники, сияли стоячие воды, цвели луга. И бесконечная даль, и шоссейная дорога, и все те же несбыточные, щемящие душу повороты дороги, где я был всегда один и в союзе с Великим», — писал Блок жене в июле 1908 года. Вот именно в этом треугольнике между Шахматовым, Рогачевым и Бобловым и должен расположиться Государственный музей-заповедник Д.И.Менделеева и А.А.Блока. В центре его будет восстановлена старинная таракановская церковь над речкой Лутосней, которую вновь перегородят мельничные плотины, на бобловских полах, где Д.И.Менделеев ставил свои знаменитые сельскохозяйственные опыты, заколосятся хлеба, а в шахматовском соловьином саду будут звучать стихи о России. И хотя Блок, когда его как-то попросили прочитать стихи о России, категорично сказал: «Это всё о России», есть у него строки, которые прямо непосредственно обращены к ней:

 

Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы расписные
В расхлебанные колеи…

 

Россия, нищая, Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви! <…>

 

И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..

 

Чтобы написать такие щемящие, берущие за душу строки, поэту нужно было прожить в Шахматове не один десяток лет, приникнуть там к истинной сельской душе России, накопить здесь же духовные ценности, о которых он «демонически» плакал по ночам, когда их «изгадил, опоганил» несчастный Федот с местными крестьянами, грабившими Шахматово после революции, хотя «грабить там — в Шахматове — мало что ценного». «На поле Куликовом», «Стихи о России», поэма «Возмездие», которую Блок начинает в Шахматове в 1910 году, — все это рождалось в «благоуханной глуши» дедовской усадьбы. Она сама стала как бы эмблемой поэзии Блока. «…Очень у нас тут хорошо, — писала из Шахматова в Петербург мать Блока. — Дни стоят серые, свежие, тихие, но так все красиво, что об отъезде и думать не хочется. Поживем тут, сколько можем. А сегодня светлый день и потянуло уже к морозу. Мы с Францем ходили в Тараканово. Там широкие дороги, вокруг золотые леса. Очень чувствуется Россия <…>»

С того дня, как были написаны эти слова, прошел целый век. И вот мы, пережив изнуряющее, сверхжаркое московское лето 2010 года и страшную гарь, окутывавшую Москву и Подмосковье, идем от таракановской церкви в Шахматово. Октябрь. Вокруг все золотое. «Осень поздняя, небо открытое и леса сквозят тишиной…» Лучшее в блоковских местах время года. Это заметил еще задушевный друг Блока Евгений Павлович Иванов, писавший 100 лет тому назад, 1 октября 1910 года, своей племяннице, побывав в Шахматове: «А леса-то кругом — золото, жаром горят, с холма на холм золотым руном полегли, а среди них церковки белые, старинные: Русь — поле с его песней <…> Блок живет в своем имении: старинный помещичий дом, ныне им великолепно отремонтированный. Имение перешло с материнской стороны. Живет с женой, матерью и теткой своей. Все в нем души не чают. Я и сам его очень люблю. Он человек вообще необыкновенный <…> У меня была отдельная уютная комната. Из окна открывался вид изумительный, на холмистую даль с золотыми лесами. И местами они точно огонь. Клены <…>»

Главная и первостепенная задача новообразованного объединенного менделеевского и блоковского Госудаственного музея-заповедника сберечь эту красоту, встать на пути вырубки лесов, уничтожения полей и застройки холмов коттеджными поселками, как раковая опухоль с метастазами, поражающая самые красивые, заповедные, достопамятные места, расползающиеся по Подмосковью.

Кажется, что с бобловского холма, господствующего над окрестностями, можно окинуть взором всю русскую землю: «Русь опоясана лесами и дебрями окружена…» Такой вид открывается и из Шахматова — и все это наша Родина, к душе которой приближается каждый паломник, кому посчастливилось побывать в этом сказочно-красивом, поэтическом крае, где все дышит историей.

Ближние и дальние окрестности Боблова и Шахматова хранят немало тайн и загадок.  Неподалеку от деревни Сергеевка, что на пути от Солнечногорска, близ Таракановского шоссе, за зарослями мелколесья и болотных растений затаилось озеро Бездонное. Я помню, как несколько десятков лет тому назад пробирался к этому озеру по прогнившей гати, проложенной местными крестьянами через заболоченное пространство. Озеро совершенно неожиданно открылось передо мной — абсолютно круглое, поросшее у берегов водяными лилиями, спокойное и таинственное. Когда-то Блок записал рассказ местного лесника, что это озеро — отдушина океана и там иногда всплывают части затонувших кораблей. Говорили даже, что у одного из крестьян деревни Вертлино хранится выловленная в озере доска с сохранившимся названием, написанным латинскими буквами — «Santa Maria». Несколько раз пытались измерить глубину озера, занимался этим даже Д.И.Менделеев, но и его веревка с грузом не достала дна. Ученые считают сейчас, что происхождение Бездонного озера ледниковое, а глубина его может достигать 100-150 метров. Не в таких ли таинственных водоемах водятся не известные науке животные, подобные Лохнесскому чудовищу. Правда, в озере Бездонном никто их никогда не видел, а хорошо ловятся здесь обычные караси, привлекающие на его заболоченные берега рыбаков.

Недавно мы вновь побывали у Бездонного озера. На пути в Шахматово остановили машину, не доезжая до Сергеевки, и по все такой же, как десятки лет назад гати, пробрались к его берегам. Все такое же спокойное, круглое водяное зеркало открылось нам. Лишь берега его еще больше заболотились — совсем неподалеку стали брать торф, и водный баланс нарушился, да бич подмосковной природы, бытовой мусор — пластиковые пакеты, бутылки, банки и т.п., оставленный самыми одичавшими от свалившейся на них цивилизации современниками, обезобразили это чудо природы. Жаль, если в конце концов бездумное вмешательство человека как-то нарушит таинственную жизнь блоковской «отдушины океана».

Слишком уж красива легенда о всплывающих в нем кораблях, как поэтичны древние предания окрестных мест, заговоры и заклинания, поэзией, которыми увлекался молодой Блок и которые органично вошли в его лирическое понятие «Русь», как вошла в его поэзию, драматургию и публицистику вся эта «благоуханная глушь».

Конечно, Шахматово это не Ясная Поляна с абсолютной достоверностью дошедшая до наших дней такой, какой покинул ее Л.Н.Толстой поздним летом 1910 года. Но и новоделом Шахматово уже не назовешь. Музейщики во главе с С.М.Мисочник, руководителем требовательным и знающим, вдохнули жизнь в стены дома поэта. Когда идешь по его небольшим, скромным комнатам, где жили и писали книги, стихи, статьи не только гениальный поэт, но и его дед, бабушка, мать и сестры, не оставляет ощущение напряженной интеллектуальной, творческой атмосферы, которая царила в этом доме. И это ощущение, видимо, самое главное, которое вносит всякий, кому посчастливится побывать здесь. Дело теперь за возрождением менделеевского Боблова и, самое первостепенное — церкви Михаила Архангела в селе Тараканове.