С.Н.Тутолмина

 

Отец и сын Качаловы

 

В предыдущем номере «Нашего наследия» опубликованы главы из записок видного государственного деятеля середины XIX века Н.А.Качалова и материал об имении Качаловых «Наше Хвалевское».

Продолжая эту публикацию, мы печатаем отрывок из воспоминаний С.Н.Тутолминой, внучки Н.А.Качалова, «Отец и сын Качаловы». Двоюродная сестра (по отцу) А.А.Блока, С.Н.Тутолмина известна как автор воспоминаний о поэте, опубликованных в «Литературном наследстве» (Т.92, кн.1). Мемуарам С.Н.Тутолминой, подготовленным ее внуком Н.В.Тутолминым, предпослана статья «Бываю у Качаловых…», написанная литературоведом, создателем и многолетним радетелем музея-заповедника «Шахматово» Станиславом Стефановичем Лесневским, которого коллектив «Нашего наследия» поздравляет с 80-летием и желает новых открытий и свершений в блоковедении, издательской и музейной деятельности.

 

София Николаевна Тутолмина (урожд. Качалова) род 3(16).09.1880 года в Петербурге, в доме на Стрелке Васильевского острова, в служебной квартире своего деда Николая Александровича Качалова, бывшего тогда директором департамента таможни.

Отец ее, Николай Николаевич Качалов (1852–1909), женатый первым браком на Ольге Львовне Блок (1861–1900), родной сестре профессора А.Л.Блока, отца поэта, служил тогда отрядным минным офицером судов Гвардейского Экипажа. В 1895 году он был исполняющим должность директора, а затем вплоть до 1905 года директором Электротехнического института в Петербурге. В конце 1905 года Н.Н.Качалов был назначен губернатором Архангельской губернии, но в 1907 году по состоянию здоровья оставил эту должность и отправился на лечение в Крым, где в 1909 году и скончался. От первого брака Николай Николаевич имел шесть, не считая умерших в младенчестве, детей: Ольгу (1878–1940), Софию (1880–1967), Николая (1883–1961), Льва (1888–1975), Кирилла (1893–1937), Марию (1900–1883).

В 1897 году С.Н.Качалова окончила столичную Коломенскую женскую гимназии. В 1904-м она прошла 6-недельный курс полевых сестер милосердия и на время русско-японской войны была командирована в качестве волонтерки в составе санитарного поезда на Дальний Восток. В 1908–1909 годах работала сестрой в Ялтинской общине Красного Креста.

В 1909 году Софья Николаевна венчалась в массандровской церкви (г.Ялта) со своим первым мужем — Александром Евгеньевичем Хрущовым (1877–1912). После жила в имении мужа Федоровка Скопинского уезда Рязанской губернии, где родились трое старших ее детей: Ефрем — в 1910-м и в 1911-м — близнецы: Николай (погиб в 1941-м под Невской Дубровкой) и Мария (умерла в 1940-м). Некоторое время жила в Москве, тогда родилась ее младшая дочь Александра (8.10.1912–19.01.1997). Осенью 1915 года в Петрограде она вместе со своей сестрой Ольгой Николаевной Владимирской задумала создать курсы для матерей, в которых принимал участие ее будущий муж — Николай Николаевич Тутолмин (22.12.1877–20.06.1943), врач, с которым 15 января 1916 года она обвенчалась. От второго брака у нее было две дочери: Ольга (20.11.16–4.08.94) и Наталия (28.07.18–13.06.85).

С.Н.Тутолмина переехала с семьей в псковское имение мужа Дубровки Порховского уезда. Затем переезд в Порхов, а в 1926-м — в Ленинград, где два года она с семьей жила на квартире своего брата Н.Н.Качалова. Уже с Порхова начинается «кочевая» жизнь ее семьи, когда на одном месте задерживались на год-два. Так были последовательно сменены города Павловск (под Ленинградом), Сталинград, Нальчик. Самым спокойным для семьи был, пожалуй, предвоенный 7-летний период жизни в Алупке с осени 1934-го. Затем была оккупация, смерть мужа в 1943 году, интернирование (конец войны застал ее с младшей дочерью Наталией в Чехословакии), пребывание в Париже и, наконец, возвращение на Родину, где у нее оставались дочери (Александра Хрущова и Ольга Тутолмина), дорогие ей могилы и где она надеялась дождаться возвращения своего старшего, самого любимого, ушедшего в ополчение сына Ефрема и пропавшего без вести в Крыму осенью 1941 года.

Вторую половину жизни, начиная с 1920 года, С.Н.Тутолмина работала музыкальным руководителем в школах, санаториях и других учреждениях, а также в кружках художественной самодеятельности. Уйдя на пенсию, она продолжала собирать вокруг себя любителей пения, устраивая музыкальные вечера и домашние концерты.

Скончалась в Ленинграде 25 марта 1967 года и похоронена на кладбище в Комарове, где она жила несколько лет и оставила добрую о себе память.

 

 

Мой брат, Николай Николаевич Качалов¹, родился в Германии, недалеко от Дрездена, в маленьком живописном местечке Лешвице 8 июня (старого стиля) 1883 года.

Мой отец², воспитанник Морского корпуса, в 1878 году окончил Морскую Академию³, женился и потом был послан в Германию в качестве морского атташе при нашем посольстве в Берлине. Жизнь в большом городе не привлекала моих родителей, тем более что еще до переезда за границу в Петербурге у них уже родились две дочки и хотелось растить дочерей поближе к природе. Кто-то указал на Лешвиц, и он пришелся им по душе.

Как большинство отцов, мой отец хотел рождения сына, и, когда родилась третья дочка⁴, он был так огорчен, что отказался выполнить старый русский обычай — дать свою рубашку для того, чтобы обернуть новорожденную. Впоследствии бабушка⁵, воспитавшая нас всех, вспоминала об этом с негодованием, и мы смеялись, вспоминая об этом случае.

А скоро явился на свет и четвертый ребенок — сын, которого назвали, как отца, Николаем. Интересно, что впоследствии, когда брат был уже взрослым и ему приходилось отмечаться в различных инстанциях, его часто записывали так: «Родился в Саксонской губернии». Брат не протестовал. Получалось это особенно забавно оттого, что брат во всю свою жизнь не возвращался на свою «родину» и, вообще, во времена его юности ни единого раза не ездил за границу, хотя в те времена это было очень принято⁶.

Брата звали сокращенно Никс, и это имя осталось за ним на всю жизнь. Поэтому и в своих записках я буду называть его так.

С нами жила наша дорогая бабушка, наша вторая мать — Ариадна Александровна Блок (она же приходилась бабушкой поэту Александру Александровичу Блоку). Она с самого рождения Никса привязалась к нему, он был ее утешением и отрадой, так как с его рождением совпала смерть ее мужа Льва Александровича Блока⁷.

Никс рос очаровательным мальчиком с золотистыми кудрями и большими голубыми глазами. Ему исполнился год, когда мы возвратились на родину, чтобы никогда уже не покидать ее. Отец решил выйти в отставку и поступить на гражданскую службу. Он был отличным математиком, окончил Морскую Академию и Минные классы, где он, между прочим, занимался одновременно с Александром Степановичем Поповым⁸, и его пригласили в Электротехнический институт⁹ на должность инспектора и преподавателя. Пока шли переговоры и процедура оформления отца в Петербурге, мы, остальные члены семьи, поселились на даче нашего дедушки¹⁰ в Лужском уезде, на берегу прекрасного Щирского озера¹¹. Наша милая бабушка, конечно, была с нами, и у меня сохранились светлые воспоминания о пребывании в Бровском, хотя мне было тогда всего четыре года. Через год наша семья уже соединилась и мы все поселились на уютной квартире в самом здании Электротехнического института на Ново-Исаакиевской улице, дом 18. На Ново-Исаакиевской улице, ныне улица Якубовича, мы жили до 1890 года. В эти годы детство наше протекало тихо, мирно, в теплой любовной атмосфере.

Мой отец был прекрасным семьянином и много свободного времени отдавал нам, детям. Он обладал прекрасным слухом и хорошо играл на банданьоне¹², с которым провел всю турецкую кампанию. По вечерам он садился с банданьоном на широкую низкую кушетку, стоящую у него в кабинете, мы собирались около него, и начиналось пение разных хоровых песен, которых отец знал великое множество, хотя, конечно, и не все они подходили к детскому репертуару. Так постепенно отец развил в нас любовь к искусству, а также наш слух и голос. К семи годам мы с сестрой уже могли петь дуэты, а также трио, когда отец к нашим голосам присоединял свой, третий, голос.

Мне ярко врезалось в память, как Никс своим мальчишеским голосом запевал цыганскую песню «Ах ты, береза, ты моя береза». И особенно куплет: «За зеленой за оградой там живет моя отрада». При этом папа добивался, чтобы Никс исполнял последнюю строчку отрывисто, как это делал премьер цыганского хора Шишкин. Никсу это не особенно хорошо удавалось «по молодости лет» (ему было не больше 6-ти), а отец был нетерпеливым педагогом, и я помню, как однажды мой братишка получил от отца подзатыльник, а я заплакала и бросилась его утешать.

Вообще Никс был моим подопечным, ведь он был на 3 года младше меня, а в восемь и в пять лет разница эта неизмеримо больше, чем в 77 и 81, как это было в год его смерти.

В то время наш маленький братишка, конечно, отставал от нас, когда мы пели хором. Зато потом, в юности, какой красивый, легкий тенор выработался у него, а слух и память всю жизнь оставались прекрасными.

Так как Никс рос большую часть времени в женском обществе, то отец боялся, чтобы он «не превратился в девочку», не «обабился», и поэтому относился к нему гораздо строже и требовательней, чем к нам, девочкам, и стремился привить ему мужские навыки.

Прежде всего, как только Никсу минуло 3 года, отец велел остричь его золотые кудряшки, что придало его головке и лицу мальчишеский характер. Затем купил ему набор столярных инструментов, прибор для выпиливания, заставлял ежедневно делать разные гимнастические упражнения.

Летом на даче у нас в саду всегда стояла «виселица», как мы ее называли, и на ней были укреплены разные гимнастические снаряды, и мы все, под отцовским наблюдением, упражнялись на них с большим увлечением. Зимой же выбиралась какая-нибудь дверь и в стенках ее делались прочные пазы, в которые вставлялась прочная дубовая палка, образуя турник, на котором мы тоже могли упражняться. Читать мы все трое научились рано и как-то незаметно, но вкус к чтению опять-таки прививал нам отец, который по вечерам любил читать нам вслух разные увлекательные классические произведения Лескова, Тургенева, Пушкина, Диккенса и других писателей.

Наш Электротехнический институт помещался тогда на Ново-Исаакиевской улице между Почтамтским и Конногвардейским переулками рядом с Конногвардейским бульваром. По этому бульвару мы ежедневно ходили гулять в Александровский сад. Недавно я была в этом саду. Каждое старое дерево, каждый уголок мне там знаком, а прошло почти 80 лет.

Я ничего не писала еще о нашей матери¹³ и это потому, что она не так ярко, как наш отец, проходила по нашей жизни. Характер у нее был спокойный, и она во всем подчинялась своему мужу, который был для нее высшим существом, образчиком всего самого совершенного. И натура у нее была другая — блоковская, скрытная, не то что у отца: славянская, звучная, нараспашку. Никс воплотил в себе черты характера и отца и матери, а внешность он взял от семьи Блок: блондин с правильными чертами лица — голова Гёте. Нутро у него было славянское, натура широкая, размашистая, но утонченная примесью германской крови его блоковских родичей. И мне кажется, что эта гибридизация вышла удачной. Ведь это про таких, как он, сказал наш поэт Александр Блок (тоже продукт удачной гибридизации):

 

Нам внятно все — и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений...

 

Итак, первые годы нашего детства проходили в родном Питере, который олицетворял для нас в те годы нашу Родину. Но скоро мы познали и другую Родину — Родину «северных берез».

У нашей бабушки со стороны отца, Александры Павловны (рожденной Долгово-Сабуровой)¹⁴, было имение, доставшееся ей по разделу после смерти родителей. Это имение, Хвалевское¹⁵, находилось в Новгородской губернии, в 130-ти верстах от Белозерска. В далекие прошлые годы вся многочисленная семья дедушки Качалова жила и росла в этом имении, в прекрасном, большом белокаменном доме, комнаты которого были чудесно распланированы и соединяли простор с уютом.

В настоящее время этот дом занят большой школой-десятилеткой с сельскохозяйственным уклоном. Вся усадьба обросла постройками, опытными сельскохозяйственными участками. Вообще, отрадно думать, что вся территория Хвалевского использована для такой прекрасной цели и молодежные силы растут и крепнут на ней в любви к своей Родине, к своей чудесной природе, к своим «северным березам», как когда-то росли и воспитывались мы.

Об этой школе хорошо рассказывает мне милый доктор Кириллов¹⁶, судский уроженец, построивший себе домик на территории Хвалевского, где живет и работает в своем саду и огороде летом, а зимой состоит врачом-консультантом в клинике при Военно-медицинской академии.

Дом в Хвалевском был построен по плану самого дедушки, Николая Александровича Качалова, который, по словам знавших его, был умным, исключительно одаренным человеком, но о нем надо писать отдельно так же, как и о моем отце, который унаследовал от своего отца и его ум, и его одаренность, присоединив к этому еще живую творческую инициативу. В 1916 году в журнале «Голос минувшего» были напечатаны записки моего дедушки¹⁷.

В 1884 году семья дедушки переселилась на житье в Петербург, так как все дети были уже взрослые, а некоторые уже успели пожениться и выйти замуж. Дедушка занял пост директора таможни¹⁸. С этого года Хвалевское остается необитаемым и хозяйство его приходит в упадок.

В 1890 году дедушка обратился к нашему отцу с просьбой переехать хотя бы на несколько лет в Хвалевское и наладить там пошатнувшееся хозяйство. Просьба была немалая. Отец уже втянулся в свою работу в Электротехническом институте и полюбил ее. Он хорошо ладил с молодежью и, кроме того, имел свойство увлекаться каждым порученным ему делом. В институте он работал уже 6 лет и внес много творческой инициативы в свой участок работы. А семья наша за эти годы увеличилась: родился еще сын — Лева. Теперь нас, детей, было уже четверо: старшая дочь Ольга¹⁹ — 10 лет, вторая дочь София²⁰ — 9 лет, сын Никс — 7 лет и сын Лева²¹ — 2 года. А мама ждала еще пятого ребенка²². Обстановку надо было перевозить всю и, в том числе, наш прекрасный рояль Беккера. Таким образом, этот переезд был для нас в высшей степени сложным. Но дружба отца с дедушкой была очень крепка, и он не раздумывая согласился на его предложение, хотя сельское хозяйство было для него совсем новым делом, но дедушка верил в талантливость и всестороннюю одаренность отца.

Сам дедушка был недавно избран первым председателем губернской Новгородской земской управы²³, и интересы работы отца и сына таким образом сближались. Мама, как всегда, смотрела на все глазами отца и вполне доверяла ему во всем.

Итак, в начале июня 1890 года мы двинулись в путь. Милая наша бабушка ехала, конечно, с нами, ее не пугала длинная и сложная дорога. Мы же, дети, были в восторге от того, что нам предстоит ехать на лошадях 330 верст и, вообще, по-детски радовались всякой перемене. Каждый готовился по-своему в дорогу. В день отъезда мама заметила, что карманы Никсиной курточки как-то странно оттопырились. «Что ты туда наложил?» — спросила она Никса. Тот посмотрел на нее умоляющими глазами: «Мамочка, там только самые необходимые дорожные вещи». — «А ну, покажи-ка!» И из кармана курточки появился сначала пакет гвоздей, не меньше фунта, затем молоток и, наконец, огромные клещи. Конечно, часть багажа пришлось отдать маме и это очень огорчило Никса.

Мы доехали в поезде до станции Чудово, где нас ждали экипажи: огромный старинный дормез и обширный тарантас, куда мы все разместились после того, как посидели у папиного старого близкого приятеля, Николая Александровича Струговщикова²⁴.

Никс сидел на козлах рядом с кучером и был очень горд тем, что ему, как взрослому, разрешили там сидеть.

И вот мы едем. Едем на почтовых, не торопясь, делаем по 10 верст в час. Перед нами двигаются чудные лошадки с таким чудесным, неповторимым запахом лошадиного пота. Милые тпрушки! И впереди еще три дня такого замечательного путешествия!

Мама и бабушка не так радуются этому, как мы, но переносят все терпеливо. Никс ведет бесконечные разговоры с ямщиком, и даже на некоторое время тот дает ему подержать вожжи — первый раз в жизни!

Через три часа мы остановились у почтовой станции. Было решено тут ночевать, так как уже вечерело. Отец распорядился принести побольше соломы. Освободили половину комнаты от мебели и вдоль всей стены разложили солому. Затем накрыли солому простынями и мы легли все вповалку. От соломы так хорошо пахло, спать было мягко, уютно и даже весело. И таким образом мы устраивались на ночлег все три ночи нашего путешествия на лошадях. И в этом тоже сказалась находчивость и инициатива нашего отца. Все было удобно и, главное, гигиенично.

Одна из остановок (Тихвин) пришлась на 8-ое июня и там мы праздновали 7-летие нашего Никсюточки. Пишу эти строки и вспоминаю, как в 1953 году мы справляли его 70-летний юбилей. Какой контраст в обстановке! Торжественный зал Технологического института, наполненный друзьями, учениками, почитателями, и Тихвин 90-го года — почтовая станция, скромный стол, но зато Родина нашего замечательного композитора Римского-Корсакова (о котором, к сожалению, мы тогда еще ничего не знали).

Жизнь в Хвалевском (1890–1895) — это целый этап в нашей жизни, в течение которого мы научились любить природу с ее северными красотами. Она срослась с нами, и всю последующую жизнь мы тосковали по ней, когда судьба увела нас в другие края. Жизнь без природы не удовлетворяла нас, природа раз и навсегда завладела нами, как музыка, как любовь. Кроме того, живя на Хвалевском, мы сблизились с жизнью и духом нашего народа, нашего крестьянства.

Отец любил жизнь и знал наш народ с детства, но в сознательный период своей жизни он первый раз оказался в такой близости к нему и широко воспользовался этим.

Во-первых, он научил нас, своих детей, любить и понимать свойства и особенности крестьян, их трудовой жизни; во-вторых, он постарался сделать для народа все, что было в его силах в ту историческую эпоху, чтобы улучшить условия его жизни, его быта. Я до сих пор жалею, что мой детский возраст не позволял мне тогда глубже вникать во все начинания отца, но мы не могли не слышать, как он с увлечением рассказывал о том, как ему удалось организовать «ссыпной пункт» и таким образом оградить крестьян от кулацкой зависимости. Или что ему удалось кооперировать крестьян и что в нашем селе Борисове скоро начнет функционировать кооперативная лавка. С каким жаром он говорил, что цены в этой лавке будут ниже, чем у борисовских лавочников-кулаков, а продукты будут выше по качеству. Помню, как он сам ездил закупать продукты для этой лавки.

А устройство местной ярмарки два раза в год — в марте и в сентябре! Ярмарка вызвала большое оживление в окрестных местностях. Крестьяне массами приезжали сбывать свои продукты. Не забыл отец и о развлечениях. На ярмарке устраивались разные игры, соревнования в беге, лазание на шест, на верхушке которого был прикреплен приз: рубашка, шарф, фуражка и т.д.

Все это делалось при его личном участии. Помню его, как он стоял у огромного котла, где варился сбитень, и пробовал из ложки, достаточно ли он вкусно сварен. Он пользовался такой любовью и доверием крестьян, что многие приезжали к нему издалека, чтобы посоветоваться о своих делах.

На прогулках с отцом нас очень часто сопровождали такие приезжие, с которыми отец беседовал на ходу или на остановках. Да, это был действительно человек, со щедрой душой. Недаром доктор Кириллов, о котором я писала выше, говорил мне, что память о нем в ближних селах сохраняется по сей день и что его называют «демократом».

А с 1893 года, когда мы подросли, отец стал развертывать широкую самодеятельность, привлекая к ней окрестное население. Благодаря своей исключительной музыкальности, он организовал многоголосный хор из местной интеллигенции и крестьянской молодежи. Поставили отрывки из опер («Русалка», «Фауст») с незначительными сокращениями (балета у нас не было); а солистами были мы с сестрой и жена местного врача — на женские роли, а на мужские — сын нашего соседа²⁵ с прекрасным тенором и его товарищ — баритон. Декорации были написаны тоже нашим соседом, художником-профессионалом²⁶. Благодаря такому счастливому сочетанию, нам удалось достигнуть большой удачи: все было исполнено абсолютно добросовестно, музыкально и даже художественно. Все ансамбли — дуэты, трио, квартеты и хор звучали прекрасно.

Глядя в прошлое, я удивляюсь, как могла в такой глуши, где-то под Белозерском, развиться такая чудесная самодеятельность. Я объясняю это, во-первых, счастливым стечением обстоятельств, а во-вторых, тем, что в прекрасной душе моего отца горел огонь той колоссальной энергии, с которой он — человек, не обладающий никакими профессиональными знаниями в этой области, так отлично разучил с нами такие серьезные вещи, как эти две оперы.

Партию рояля исполняла моя мать, очень хорошая пианистка, тоже увлеченная нашим смелым начинанием.

Наш первый спектакль состоялся 16 августа 1893 года. Этот день будет для меня на всю жизнь незабываемым.

На первое представление мы созвали крестьян из наших ближних деревень. Они были ошеломлены никогда невиданным зрелищем. А на следующий спектакль пришла местная интеллигенция и даже прибыли жители соседних маленьких городов — Устюжны, Кириллова и даже из Белозерска, куда дошли слухи о редком «событии» на Суде (так называлась местность, где находилось Хвалевское, по имени протекающей там реки, притока Шексны).

Когда первый раз ставили «Русалку», Никсу было 10 лет и ему папа поручил исполнять роль Русалочки. Он был хорошенький, белокурый мальчик. На голову ему надели парик из маминого белокурого шиньона, и он вполне сошел за девочку. На следующий год он вырос, возмужал и ему пришлось уступить свою роль брату Леве. Но зато он принимал горячее участие во всей постановке: помогал ставить декорации, налаживать освещение и т.д.

А однажды с ним приключился следующий казус. В 1894 году мы праздновали годовщину постановки «Фауста» и решили экспромтом повторить спектакль. А так как мужские парики остались на Каменнике, то решили послать за ними Никса верхом на его милой лошадке Бурке. Он охотно поехал, но, приехав на Каменник, увлекся разговором со своим большим другом — старшим Александром Викторовичем Владимирским, с которым часто ездил на охоту и занимался фотографией. Увлеченный рассматриванием охотничьих принадлежностей, он совершенно забыл, для чего он поехал в Каменник. Любезно распростившись с хозяевами, он сел на лошадь и отправился домой. В это время мы с нетерпением ждали возвращения Никса, ходили уже одетые для представления, не хватало только париков. И вот, является Никс. Все кинулись к нему: «Где парики?» И тут только он вспомнил, зачем он был послан на Каменник. Ни слова не говоря повернулся, сел на лошадь и опять поехал на Каменник. Мы, конечно, не столько сердились на его рассеянность, сколько смеялись над этим инцидентом. Но так как до Каменника было 8 верст, то прошло часа два, пока мы дождались наконец своих париков. Этот случай вошел в золотой фонд нашей семейной хроники, и мы очень любили его вспоминать.

Три лета подряд давали мы свои оперные выступления, а потом пришлось опять перебираться в Петербург, и все прекратилось.

Пишу так много об отце, чтобы можно было лучше представить ту атмосферу, в которой росли мы, братья и сестры, и в которой так богато развивалась уже в детстве многообразная личность моего брата Никса, формировалась его эстетическая и народная сущность. Он целыми днями носился по полям и лесам, возился с ручными зверюшками: зайчатами, лисятами, барсучатами и т.д., которых приносили отцу его приятели-охотники. Один раз принесли молодого орла, которого посадили в маленькую избушку, построенную во дворе для детских игр. Он жил там пока не вырос таким большим, что уже не помещался в избушке. Тогда мы его выпустили на свободу.

Учились мы по неполной программе у местного сельского учителя²⁷.

Когда же стали старше, папа привез из Петербурга хорошую воспитательницу, окончившую Николаевский институт, а перед этим, для обучения французскому языку, привез француженку-швейцарку, очень опытную преподавательницу, которая через 4 месяца научила нас троих (Олю, Никса и меня) совершенно свободно говорить по-французски и правильно грамматически писать. Обе эти учительницы прекрасно подготовили нас к поступлению в предпоследний класс гимназии.

В 1895 году, после смерти директора Электротехнического института, наш отец был назначен на этот пост, и мы переехали в конце лета в Петербург. Мы с сестрой поступили в предпоследний класс Коломенской гимназии²⁸, а Никс в 3-й класс реального училища Карла Ивановича Мая²⁹. Левочку отдали в детский сад.

Нам было очень грустно расставаться с Хвалевским и вообще со всей Судой. Местность эта так живописна, что ее прозвали Северной Швейцарией. Я лично так тяжело переживала разлуку с ней, что по приезде в Петербург заболела тяжелой анемией и долго не могла поправиться.

Все-же, хотя мы и тосковали по судскому приволью, но новая жизнь, конечно, интересовала нас, особенно увлекали нас наши школы и масса новых друзей, с которыми мы быстро сблизились. Учиться нам было легко, так как длительное пребывание в деревне закалило наше здоровье и мы свободно преодолевали все трудности ученья.

Никс сразу оказался в ряду первых учеников и пребывал в нем до конца. Благодаря своему общительному характеру, он быстро сдружился с классом и особенно сблизился с одним мальчиком, с Мишей Калугиным³⁰, который до конца жизни так и оставался его лучшим другом.

Для Никса и Левы была отведена отдельная комната (мы жили в просторной директорской квартире) с большим диваном. Там часто собирались их товарищи, и у них по вечерам велись бесконечные беседы, споры, обсуждения. После 1900 года, когда все бывшие школьники превратились в студентов, эти собрания стали особенно привлекательными, оживленными. Из наиболее часто приходящих к нам товарищей Никса помню хорошо, кроме Миши Калугина, еще А.С.Бибикова, студента Электротехн<ического> ин<ститу>та, и В.Н.Гернгросса (впоследствии — Всеволодский)³¹, горного студента, который сыграл большую роль в жизни брата, так как познакомил его с семьей Тиме. Все это были прекрасные, чистые юноши, интересующиеся наукой и искусством серьезно и в тот период еще никому не отдавшие своего молодого чувства.

Миша бывал у нас особенно часто, тем более что он поступил в Электротехн<ический> ин<ститу>т и мы приглашали его ежедневно завтракать у нас. Этим мы хотели хоть немного возместить то широкое гостеприимство, которым пользовался в их семье Никс. И Никс, и Миша были моими близкими друзьями-приятелями и всегда рассказывали мне обо всех событиях своей жизни. Оба увлекались музыкой, пением, ходили часто в оперу. Вагнер был их любимым композитором. В нашем Мариинском театре в то время часто давали вагнеровские оперы. А потом они стали посещать балет. Дело в том, что Миша познакомился с братом Тамары Платоновны Карсавиной (балерины), студентом университета, а тот познакомил его со своей сестрой, которая тогда кончала балетную школу. Миша сейчас же познакомил Никса с семьей Карсавиных (очень хорошая, патриархальная семья), а вскоре к ним присоединилась Лидия Георгиевна Кякшт, подруга Карсавиной, и все четверо крепко сдружились друг с другом. Дружба была очень хорошая, чистая, но, конечно, переходящая в более нежное чувство, то, что французы называют «amitié amoureuse». Это был дружный квартет. Они вместе гуляли на Островах, ходили в театр. Мне очень нравилось это содружество. Они все четверо были молодые, веселые, красивые.

В это время Никс переживал первую влюбленность. Одна барышня, Сонечка Обер, подруга моей сестры по консерватории, сильно кокетничала с Никсом, хотя была на несколько лет старше его, но зато была очаровательно хорошенькая. Никс же, не искушенный флиртом, быстро поддался ее обаянию и сильно, бедняжка, страдал, так как она, как опытная кокетка, поиграв с ним, отошла от него. Я ее буквально возненавидела за это и старалась всячески утешить моего милого братика. Мои подружки были гораздо добрее и симпатичнее этой кокетки Обер.

Это были только что выпущенные «смоляночки», воспитанницы Смольного института. Они были проникнуты самыми лучшими, гуманными идеями и, оказавшись на свободе, сразу стали стараться осуществить свою институтскую мечту — организовать школу для бедных детей.

Денег ни у кого не было, и решили устроить вечер-концерт в пользу этой школы. Никс с товарищами с жаром принялись им помогать. Разделились на пары и отправились приглашать артистов и не каких-нибудь, а самых лучших. Все они, узнав о цели концерта, охотно соглашались приехать выступать. Помню, играл оркестр Андреева, пел Фигнер, читала Стрельская. Прекрасную залу Петербургской музыкальной школы уступил бесплатно директор ее — Иосиф Александрович Боровка. (У него в то время я занималась и мне поручили попросить у него школьную залу. Он охотно дал ее, тем более что преподавал класс фортепьяно в Смольном институте и, конечно, не мог им отказать; а также обещал участвовать в концерте.)

Вечер очень удался. После концерта были танцы. Зал был полон. Я продавала в киоске программы и помню, как мой будущий муж, Александр Евгеньевич Хрущов³², купил у меня программу за 25 рублей. Я очень этим гордилась. На мне было белое шелковое платье, сшитое к свадьбе сестры, и мне было очень весело.

Александр Евгеньевич очень дружил с Никсом и впоследствии, когда он решил сделать мне предложение (я жила тогда в Крыму у своего дяди Владимира Николаевича Качалова, и мы давно не видались с Александром Евгеньевичем), он приехал к Никсу за советом — может ли он рассчитывать на мое согласие. Никс очень любил его и был рад за меня. Тогда Александр Евгеньевич поехал в Крым, и мы там повенчались в 1909 году. А Никс потом всегда шутя гордился тем, что он был нашим сватом, и имел полное основание этим гордиться. <…>

 

XI–XII. 1964

 

Примечания

¹ Николай Николаевич Качалов (1883–1961) — член-корреспондент АН СССР, технолог-силикатчик, один из создателей отечественной технологии варки оптического стекла, специалист в области шлифовки и полировки стекла.

² Николай Николаевич Качалов (1852–1909) — действительный статский советник. Окончил Морской Кадетский корпус, Морскую Академию (1876) и Минный офицерский класс (1879); участник русско-турецкой войны 1877–78 гг.; помощник агента морского министерства в Берлине (1881–1883); с 1885 г. — на гражданской службе.

³ Морскую Академию Н.Н.Качалов (старший) в действительности окончил в 1876 г.

⁴ Татьяна, † в младенчестве.

⁵ Ариадна Александровна Блок (1832–1900) — дочь Александра Львовича Черкасова (1796–1856), действительного статского советника, псковского губернатора, и Ариадны Ивановны Тетюевой (1806–1867).

⁶ Дважды был в заграничных командировках: в 1913 г. во Франции (Севр ) для ознакомления с новыми техническими приемами по изготовлению фарфора и стекла на образцовых заграничных заводах и в 1916 г. в Англии (Бирмингем) для покупки на заводе братьев Ченс технологии варки оптического стекла.

⁷ Лев Александрович Блок (1823–1883) — камер-юнкер, тайный советник, вице-директор департамента таможенных сборов.

⁸ Автор воспоминаний ошибается: русский изобретатель радио А.С.Попов преподавал в Минном офицерском классе (Кронштадт) физику и электротехнику в 1883–1901 гг., тогда как Н.Н.Качалов окончил его в 1879 г. (см. примеч. 2).

⁹ В 1901 г.

¹⁰ Николай Александрович Качалов (1818–1891). См. о нем: Наше наследие. 2010. №95.

¹¹ Бровское (Бровск) — недалеко от ж.-д. станции Струги Красные Псковской области.

¹² Банданьон — усовершенствованная гармоника, получившая свое название от имени изобретателя — Генриха Банда (Германия).

¹³ Ольга Львовна Качалова (1861–1900) — дочь Льва Александровича Блока и Ариадны Александровны Черкасовой (см. примеч. 5).

¹⁴ Александра Павловна Качалова (1828–1901) — дочь полковника, новгородского помещика Павла Яковлевича Долгово-Сабурова.

¹⁵ Ныне входит в состав сельского поселения Борисово-Судское Бабаевского района Вологодской области.

¹⁶ Кирилл Кириллович Кириллов.

¹⁷ Голос минувшего. СПб., 1916. №№ 5-12; 1917. №№ 1, 2. Публикация воспоминаний была прекращена из-за Февральской революции 1917 г. Недавно обнаружена рукопись этих воспоминаний, в том числе и неопубликованная их часть, главы из которой напечатаны в предыдущем выпуске журнала «Наше наследие» (2010. №95).

¹⁸ Автор неточна: он был на посту директора департамента таможенных сборов с 1870 по 1882 г.

¹⁹ Ольга Николаевна Качалова (1879–1940).

²⁰ Автор воспоминаний — С.Н.Тутолмина.

²¹ Лев Николаевич Качалов (1888–1975). Окончил Училище правоведения; с 1912 г. служил в земском отделении МВД; коллежский асессор (1914); в 1914-м выехал с семьей в Швейцарию для лечения, где был застигнут войной; в 1920-е гг. переехал с семьей в Ригу, где работал бухгалтером на ряде предприятий.

²² Екатерина (1890–1892).

²³ Здесь неточность: на эту должность он был назначен в 1865 г., а в 1895 г. — уже его сын, отец автора воспоминаний Николай Николаевич.

²⁴ Николай Александрович Струговщиков (род. в 1844 г.) — троюродный брат отца автора воспоминаний.

²⁵ Видимо, Виктор Александрович Владимирский — будущий муж (второй) О.Н.Качаловой.

²⁶ Александр Викторович Владимирский (ум. в 1905 г.) — отец Виктора Александровича, издатель «Петербургского листка» с 1877 г. Окончил Академию художеств (1859). Владелец имения Каменник, находившегося по соседству с Хвалевским.

²⁷ Видимо, это Кирилл Васильевич Черемхин — учитель школы в с. Борисове.

²⁸ Коломенская женская гимназия, состоявшая в Ведомстве учреждений императрицы Марии.

²⁹ В 1908 г. — частная гимназия и реальное училище К.И.Мая на Васильевском Острове.

³⁰ Михаил Дмитриевич Калугин (1882–1924) — соученик Н.Н.Качалова по училищу Мая, впоследствии инженер-электрик, домовладелец. Член IV Государственной Думы. Женился на Ольге Владимировне Качаловой (1887–1951), дочери Владимира Николаевича Качалова, дяди С.Н.Тутолминой.

³¹ Всеволод Николаевич Гернгросс (театральный псевдоним Всеволодский; 1882–1962) — историк театра, доктор искусствоведения. Был шафером на свадьбе Н.Н.Качалова и Е.И.Тиме летом 1910 г. в городе Изюм Полтавской губернии.

³² Александр Евгеньевич Хрущов (1876–1912) — первый муж С.Н.Тутолминой, после окончания Московского ун-та служил в лейб-гв. Конном полку (1906–1909); талантливый музыкант; некоторое время брал уроки композиции у С.И.Танеева и игры на фортепьяно у С.В.Рахманинова.

 

Вступление, публикация и комментарии Н.В.Тутолмина

 

 

Приложение

 

Из воспоминаний С.Н.Тутолминой об А.Блоке

 

<…> Помню, как Саша <Блок> в ранние годы встречался у нас со своим отцом. Отец любил его, расспрашивал об университетских делах, и они подолгу просиживали рядом за столом. Саша прямой, спокойный, несколько «навытяжку», отвечал немногословно, выговаривал отчетливо все буквы, немного выдвигая нижнюю губу и подбородок. Отец сидел сгорбившись, нервно перебирая цепочку и постукивая по столу длинными желтыми ногтями. Его замечательные черные глаза смотрели из-под густых бровей куда-то в сторону. Иногда он горячился, но голоса никогда не повышал.

Однажды Александр Львович, приехав из Варшавы, сейчас же вызвал сына: «Ты должен выбрать себе какой-нибудь псевдоним, — говорил он Саше, — а не подписывать свои сочинения, как я — “А.Блок”. Неудобно ведь мне, старому профессору, когда мне приписывают стихи о какой-то “Прекрасной Даме”. Избавь меня, пожалуйста, от этого». Саша стал подписываться с тех пор иначе.

Зимой 1915–1916 г. после долгого перерыва я вернулась в Петроград и от сестры узнала некоторые подробности о жизни Саши. Как-то мы отправились с ней на дневное представление оперы «Кармен» с участием артистки Дельмас. Там оказался Саша. Он увидел меня, подошел,и мы с ним тепло, уютно поговорили.

— Я думала, ты меня не узнаешь: ведь ты стал такой знаменитостью, — сказала я.

— Как можешь ты говорить это серьезно, Соня! Я никогда не переставал помнить и любить вас по-прежнему. Только теперь я живу большей частью один. В обществе мне тяжело бывать.

И на мою просьбу приехать к нам он не ответил согласием. Он прошел в первый ряд, затем за кулисы, и больше я его не видела.

Но через несколько дней я сама поехала к нему. Повод для свидания был деловой. После нескольких лет вдовства я выходила вторично замуж. Мы решили венчаться негласно, позвав на свадьбу только двух свидетелей. Одним из них был мой родной брат Н.Н.Качалов, «Никс», как мы его звали в нашей семье, другим я наметила Сашу и написала ему, прося принять меня по секретному делу. Он немедленно назначил день. Это было в начале января 1916 г. Я прошла к нему в 5 часов вечера. Он сам открыл мне дверь. В квартире больше никого не было. Комната, в которой он принимал меня, была темной, с простой кабинетной обстановкой. Мы сели посреди комнаты за круглый стол. Когда я ему сказала, что его квартира кажется мне мрачной, он подвел меня к окну:

— Зато посмотри, какой вид! — В окне виднелась речная даль (он жил на Пряжке).

— Когда я изложила свою просьбу, он немедленно и очень охотно согласился быть моим шафером. Ему даже понравилась конспиративность нашей свадьбы.

Его отчужденность от людей произвела на меня тяжелое впечатление, и я решила это высказать.

— Если бы я была все время около тебя, ты был бы, может быть, другой!

— Да, возможно, что я мог бы быть счастливее… Но я считаю, что человек в наше время не имеет право на счастье. Я дорожу своим одиночеством. Оно мне не мешает любить жизнь во всех ее направлениях. Вот эта мелочная лавчонка, что видна из моего окна, говорит мне больше, чем вся искусственно создаваемая людьми красота, потому что в этой лавчонке сама жизнь.

— Ты называешь мою жизнь мрачной, — продолжал он, — но я люблю эту мрачность и считаю кощунством радоваться и быть счастливым в наше ужасное время.

Мы говорили с ним больше часа. Мы не касались внешних событий его и моей жизни, происшедших за те 14 лет, что мы не виделись, а делились только тем, что накопилось у нас за это время на дне души. Я поняла, что этот человек ушел от меня далеко, что он живет уже не своей личной жизнью, а жизнью своей страны, что в своем сердце он носит судьбу многих и многих людей.

Мне было радостно наблюдать, как под действием юношеских воспоминаний сходит с его лица скорбная складка, и лицо его освещается светлой улыбкой прежнего Саши Блока…

Через несколько дней состоялась наша свадьба. Когда мы с мужем приехали в церковь, Саша был уже там. На нем был черный сюртук. (Дома он был в какой-то куртке с отложным мягким полотняным воротничком.)

Он был огорчен, что с нами приехали еще четверо наших близких родных и даже мягко упрекнул меня в том, что я его обманула. Я объяснила ему, что это вышло случайно. Он один держал венец над моей головой, и я чувствовала, что делал он это с любовью.

После свадьбы он наотрез отказался ехать с нами ужинать. За ужином у всех в бокалах вместо вина были живые розы. Все присутствующие соединили их в огромный букет, и мы с мужем завезли его Саше на квартиру с приветственной запиской, которую я осмелилась написать в стихотворной форме. А на другой день я получила от него то прекрасное письмо, которое напечатано нынче в однотомнике Блока. На конверте он написал мою новую фамилию и, таким образом, нарушил нашу «тайну».

Больше я его не видела.