Олег Карпухин

Н.А.Раевский — писатель русского зарубежья

«Ваши очерки прямо великолепны»

Никогда не забуду своего удивления и, не скрою, даже некоторого недоверия, когда в моих руках, теперь уже в далекие 1960-е годы, оказалась книжка мало кому тогда известного Н.А.Раевского «Если заговорят портреты». Название недвусмысленно обещало нечто неизведанное — о Пушкине, о его окружении. «Неужели, — подумалось тогда, — можно что-то новое написать о поэте в середине XX века, после Белинского, Щеголева, Модзалевского, Цявловского?» Да просто горы всевозможных пушкинологических изысканий нависали над этой скромной книжицей, изданной в Алма-Ате небольшим тиражом. Но ее появление «далеко от Москвы», как показало время, было и весьма знаменательно, и не случайно…

Знаменательно потому, что уже самая первая публикация Н.А.Раевского отличалась подходом — исследование было и строго научным, и в то же время художественным; это был прорыв от академического пушкиноведения к общекультурному постижению А.С.Пушкина и его времени.

А не случайно потому, что издание книги, даже сам факт ее написания стали возможны для автора только в Алма-Ате — городе, который привлек и приютил его на склоне лет по причинам не только сугубо житейским, но и творческим: здесь была богатая литературная жизнь, улицы послевоенной Алма-Аты еще помнили Паустовского и Эйзенштейна, издавался смелый по тем временам журнал «Простор», который первым осмелился опубликовать Н.А.Раевского.

Итак, «Если заговорят портреты» он издал, когда ему было уже за 70, затем последовали десять лет кропотливого исследовательского труда, и «Портреты заговорили». Он так назвал свою новую книгу. Ее появление встретило тогда на редкость единодушную оценку — она была интересна и знатоку, поднаторевшему в пушкинистике, и неискушенному читателю. Не в этом ли секрет популярности книг Н.А.Раевского? В самом деле, он, как никто другой из пишущих на пушкинские темы, умел найти в них свою интригу, которая помогала вовлечь и увлечь читателя сюжетом научного поиска. Строго документальная, фактологическая основа книг тем не менее давала простор автору и читателю для самых смелых предположений и гипотез. Это сочетание фактического и гипотетического, исторически выверенного знания и интуиции помогало автору восстанавливать «ход судеб и наших же чудачеств»…

Меня же всегда привлекала и некая загадка собственной судьбы Н.А.Раевского. Как и почему он оказался в Чехословакии в 20–30-е годы? Как он попал в Сибирь, а потом в Алма-Ату? Ответы на эти вопросы обещали интригу не менее занимательную, нежели тайна заговоривших портретов. Поражал и удивительный феномен творческого долголетия Н.А.Раевского. И вот только в 80-е годы прошлого столетия, благодаря личному знакомству с Н.А.Раевским и архивным изысканиям я стал находить ответы на волновавшие меня вопросы.

Сегодня наконец-то мы имеем возможность обнародовать биографию русского писателя Николая Раевского без купюр и умолчания.

Он родился в 1894 году в городе Вытегре в семье судебного следователя Петрозаводского окружного суда. Среднее образование получил в Каменец-Подольской гимназии, которую окончил золотым медалистом в 1913 году; затем, как говорили в те времена, состоял студентом физико-математического факультета Петроградского университета (на 4-х семестрах), одновременно работал в Зоологическом музее Академии наук.

В 1915 году поступил добровольцем в Михайловское артиллерийское училище, через год был произведен в офицеры полевой артиллерии и участвовал в боях против немцев в 1916–1917 годах. Особо отличился во время знаменитого Брусиловского прорыва, был награжден орденом Св.Анны 4-й степени «За храбрость».

В 1918 году вступил в Добровольческую армию и участвовал в боях против Красной армии до 1 ноября 1920 года. При отступлении генерала Врангеля из Крыма прибыл в Галлиполи, затем в Болгарию. Оставался в рядах белой армии во время ее болгарского «стояния» еще в течение ряда лет.

В 1924 году поселился в Праге, поступил на естественный факультет Карлова университета, после окончания которого в 1929 году защитил диссертацию и был удостоен звания доктора естественных наук.

Некоторое время работал во Французском институте и в Русском историческом архиве в Праге, давал частные уроки русского и французского языков, занимался литературным трудом. Активно участвовал в общественной деятельности, вел обширную переписку с русскими эмигрантами, галлиполийцами, бывшими офицерами русской армии, с профессорами, писателями, студентами, гимназистами.

Во время Второй мировой войны подвергался репрессиям со стороны немецких оккупационных властей, в мае 1945 года был осужден советским военным судом по ст. 58 4«б» «за связь с мировой буржуазией». После освобождения определен на поселение в Красноярский край. Здесь, в городе Минусинске, работал лаборантом городской больницы, сотрудником краеведческого музея. И постоянно писал, сначала в стол, а затем, благодаря наступившей «оттепели» 60-х годов и переезду в Алма-Ату, начал публиковаться.

Хочу особенно подчеркнуть, что творчество Н.А.Раевского, на протяжении всей его почти вековой жизни, перерывов почти не знало. Вот только в тюрьмах да лагерях его писательский труд приостанавливался. Но даже и здесь его замыслы порой находили неожиданное воплощение. Так, однажды, по его воспоминаниям, во время одной из пересылок в переполненном заключенными вагоне он нашел очень благодарных слушателей (уголовники даже уступили место у печки) и за несколько вечеров сымпровизировал сюжет своей будущей повести «Джафар и Джан».

А по приезде на место поселения, в Минусинск, тотчас взялся за перо, впрочем, будем точны, за карандаш, поскольку обрезки бумаги, которые удавалось найти, не выдерживали чернил…

Это было в начале 1950-х годов, повесть же увидела свет почти через два десятилетия, затем она выдержала несколько зарубежных изданий — и мир узнал о писателе Н.Раевском. А ведь мог узнать и оценить значительно раньше.

Как показали наши архивные поиски, его первые и довольно уверенные литературные опыты относятся еще к 20–30-м годам. Во время Гражданской войны и эмиграции он вел очень подробные дневники, много занимался переводами с французского, пушкинистикой. Словом, ни дня без строчки.

Может быть, поэтому его первая же крупная литературная работа повесть «Добровольцы», так не походит на «пробу» пера и показывает твердую руку писателя, вполне овладевшего жанровыми формами подобного рода беллетристики.

Как он сам впоследствии вспоминал, взяться за перо в качестве сочинителя его вдохновила вышедшая в 20-е годы книга Шульгина «1920 год», переизданная тотчас по указанию В.И.Ленина в СССР.

«Вдохновившийся примером этого талантливого литератора, — рассказывал Николай Алексеевич, — я решил написать нечто подобное — повесть, которая по французской терминологии входила в категории романтизированной жизни. Повесть не автобиографическую, но все же очень близкую к прожитому.

О содержании ее говорить не буду, повесть осталась не написанной, а несколько машинописных экземпляров бесследно погибли. И это мое первое беллетристическое произведение также не увидело света».

Повесть не погибла. Уже в начале 90-х я нашел ее рукопись, долгое время хранившуюся в засекреченных фондах Русского заграничного исторического архива. На титульном листе машинописной копии рукой автора сделано подзаглавие, уточняющее жанр и место действия — «Повесть Крымских дней». К рукописи прилагается записка, помеченная апрелем 1945 года. «В случае моей смерти авторские права на повесть “Добровольцы” передаю поэтессе О.К.Крейчевой-Штетнер».

Так уж распорядилась судьба, Николай Алексеевич намного пережил свою душеприказчицу, талантливую русскую поэтессу О.К.Крейчеву, в жизни которой он принимал довольно значительное участие.

Очевидно, автор был вполне удовлетворен трудами своими, а посему рассчитывал на квалифицированную оценку более опытных литераторов. Он направляет несколько машинописных экземпляров «Добровольцев» известным писателям русского зарубежья. Откликнулся только Владимир Набоков, от него пришло подробное письмо. «Ваши очерки просто великолепны», — писал он и в целом довольно лестно отозвался о содержании и стиле повести. Последнее обстоятельство особенно обрадовало начинающего автора. К тому времени Набоков считался уже выдающимся стилистом¹.

Но то ли он не нашел издателей, то ли они не нашли его, но по непонятным причинам его самое значительное произведение той поры «Добровольцы» так и не вышло в свет.

Хотя, может быть, кого-то и могла смутить не укладывающаяся в привычную идейную схему искренняя попытка автора неоднозначно подойти к оценке сложившихся в эмиграции приоритетов, разобраться в истоках трагедии белого движения, найти правду в себе и в других.

В 1921 году, находясь уже в Болгарии, Н.А.Раевский писал в своем дневнике: «Иногда мной овладевает неудержимое желание писать. Мысли в голове то собираются в какие-то клубки, то (в особенности по ночам) начинают течь ровным потоком. В такие минуты у меня возникает план большой работы о сущности гражданской войны и причинах неуспеха белых… Мне кажется, что такую книгу следовало бы назвать “Белая революция”, потому что мы остаемся, несмотря на все неудачи, сильными, поскольку мы являемся революционерами “справа”».

В тех же дневниковых тетрадях, размышляя о сущности только что отгремевшей схватки, он делает следующую примечательную запись: «Гражданская война в наше время по преимуществу является классовой войной, и попытка считать ее национальной только затуманивает смысл событий и затрудняет борьбу. Ясно, что неудача в войне с внешним врагом (например, с Польшей) легко может привести к падению Советской власти и нашему конечному торжеству, хотя сама по себе эта неудача ни в коем случае не отвечает интересам России. Просто из двух зол приходится выбирать меньшее, которое нетрудно будет поправить, когда наладится нормальная государственность. Чувствую, что эта коллизия смущает многих наиболее интеллигентных офицеров, умеющих вдумываться в смысл событий.

Единственный выход — составить себе такое же ясное представление о сущности гражданской войны, какое имеется у наших врагов».

Проходит несколько лет. Раевский демобилизуется, заканчивает университет, пишет свою первую книгу, в основе которой все те же размышления, но уже под иным углом зрения.

В «Добровольцах» он стремится несколько отстраненно, со стороны, как объективный историк и летописец, подойти к осмыслению исторического опыта своего поколения, втянутого в братоубийственную войну. На примере героев своей книги, каждой конкретной судьбы он пытается ответить на мучивший его все послевоенные годы вопрос, насколько же исторически и морально оправдана высокая жертвенность за «общее дело» всех этих зачастую совсем еще мальчишек, безоглядно поддавшихся очарованию как белой, так и красной идей. Автор с одинаковым сочувствием и уважением относится и к тем, и к другим.

«… Красные поют о себе “мы пожара великое пламя”, — говорит один из героев, — а, ведь, мы имеем право сказать то же самое. За нашей победой придет какая-то новая жизнь. Именно новая. Совдепия сгорит и начнется Новая Россия. Старая тоже была хороша, но она умерла».

С не меньшей симпатией, нежели о своих молодых сослуживцах, пишет автор и о «красных юнкерах», поющих перед казнью «Интернационал». «…Мы за Россию, они за Интернационал, но надо отдать должное… Молодцы ребята… Ничего не скажешь… Умирать умеют. Даже как-то жалко их становится. Все-таки, мы за идею и они за идею».

И вот здесь-то для автора и для его читателей возникает ощущение «момента истины»: когда жалость к противнику приходит на смену ненависти, это уже не война, здесь уже есть надежда, если не на братание, то на компромисс, мирный исход страшной трагедии.

Где же выход из тупика гражданской распри? Может быть, прав полковник, случайно встреченный на берегу:

«Слушайте, времена Тараса Бульбы прошли, живем в другую эпоху и, прежде всего, нужна гибкость мысли. Ведь сейчас мы укладываем действительно лучшую молодежь России». И далее следует невозможное для добровольческой логики предположение: «Признаться, что ошиблись… прекратить… сговориться с большевиками и вместе строить Новую Россию».

Для автора и его героев становится все более очевидным, что движение, в жертву которому брошены тысячи молодых жизней, обречено, потому что по непонятным для него пока причинам оно не получило народной поддержки. Более того, народ никогда не поймет и не оценит этих жертв.

Горестно слышать канониру Васе Шеншину слова ездового, который так и заявил ему, что всех добровольцев надо бы перерезать — красных и белых. Из-за них происходит вся война.

Потеряв ощущение смысла происходящего, но все-таки не разуверившись в своих идеалах, молодые герои повести еще способны за них бороться, но это уже отчаянный героизм обреченных на гибель или бегство людей.

«Катится железное колесо и давит нас одного за другим. Оно неумолимо и слепо, и никому не остановить его бега и не изменить пути его. Наскочит — раздавит. И ребяток моих не пощадит. Погаснут тогда голубые искристые глаза Коли, и желтое худенькое лицо Васи станет восковым… и потом не останется ничего.

Чем они, в конце концов, виноваты? бедные?.. Разве только тем, что родились не вовремя… как раз тогда, когда колесо сорвалось и покатилось. Одна надежда, что мимо прокатится. Или нам надо бежать… только мы никуда не побежим». Как здесь не вспомнить знаменитое «красное колесо» А.Солженицына…

Особую остроту и правдивость повести придает тот факт, что написана она боевым офицером-артиллеристом, только что вышедшим из горнила Гражданской войны и до 1923 года не слагавшим оружия в надежде поднять Россию под белые знамена. Но, очевидно, логика происходивших в стране изменений становилась для него столь непредсказуемой, что надежд оставалось все меньше и меньше. И вот тогда-то и пришла пора осмысления.

Еще в 1921 году Н.А.Раевский, размышляя о причинах поражения, пишет об отношении основной части населения к белой армии. Он замечает, что оно было «очень сочувственным, но пассивно сочувственным. Даже офицеры оказались в массе чрезвычайно пассивными. Только немногие поступали в отряд: большинство добровольцев давали гимназии».

Вот о таких-то юных добровольцах и написана повесть, в судьбе каждого из героев находят отражение трагические отсветы событий, взлеты, упадок и разочарования поколения учащейся молодежи, вовлеченной в братоубийственную войну.

Читая повесть, невольно вспоминаешь молодых героев «Белой гвардии» М.Булгакова. Каждый из них, как и, впрочем, вся семья Турбиных, пытается сохранить себя как целое, вне растерянности и «разочарованности» индивидуального и массового сознания, охватившего общество.

Но безжалостно рушится их веками укорененная культура, весь их жизненный уклад. Читателю недвусмысленно дается понять, и это, пожалуй, лейтмотив произведения, что общество, если оно цивилизованно, не должно себя доводить до состояния гражданской войны, в которой никогда не может быть победителей, а последствия неизбежно приведут к самоуничтожению, катастрофе нации. Экстремизм и зверства, с одной стороны, вызывают аналогичные проявления с другой, компромисс невозможен там, где пролита братская кровь.

В революцию под трехцветным знаменем

Кто-то сказал: во дни благополучия пользуйся благом, а вот когда придут несчастья и страдания, старайся больше размышлять.

Как мы уже убедились, в жизни Н.А.Раевского было значительно больше дней для размышлений, чем для блага и радости. И в этом он сполна разделил судьбу своего поколения — вчерашних студентов, офицеров царской и белой армии, наконец, эмигрантов. Уж в чем-чем, но в умении размышлять и облекать свою мысль в отменную литературную форму им не откажешь.

«Тысяча девятьсот восемнадцатый год» — воспоминания бывшего офицера-врангелевца Н.А.Раевского относятся именно к такой литературе. В то время он еще не был писателем-профессионалом (в Союз писателей его примут почти через полвека в Алма-Ате), но написанное им в эмиграции словно специально ждало своего часа, чтобы прийти к нам в самый необходимый для нас момент, ибо воспоминания эти, как всякая настоящая литература, представляют сегодня для нас интерес не только мемуарно-исторического свойства…

Еще Ключевский отмечал чрезвычайную повторяемость русской истории. XX век вошел в летопись России как время невиданных по своим последствиям потрясений, сравнимых лишь с теми, что пришлось испытать народу тремя столетиями раньше. Но тогда, в XVII веке, на смену смуте и великим страданиям пришел относительный покой, и народ вновь обрел духовную крепость, а правители его — силу и уверенность в делах государственных. Завершился этот тяжелый для России век началом петровских реформ.

С самого начала ХХ столетия народ не переставал надеяться на лучшее будущее, но ослепленный революционными иллюзиями, к сожалению, не смог оценить ростки этого будущего в настоящем. Именно подобным, невоплощенным надеждам и посвящены ранние произведения Н.А.Раевского, написанные им в эмиграции. И кто знает, может быть, в наши дни, когда Россия вновь обрела свою государственность, и революция, как в феврале 1917 года, произошла под трехцветным флагом, наконец дано претворить то, к чему стремился народ многонациональной державы.

Извлеченные совсем недавно из архивного забвения произведения Н.А.Раевского приобретают в связи с этим неожиданную актуальность.

«Тысяча девятьсот восемнадцатый год» написан в конце 30-х годов прошлого столетия. Определив жанр записок как воспоминания, Н.Раевский тут же предупреждает о серьезном, аналитическом характере своего замысла. Да и адресует произведение не просто широкому читателю, а вдумчивому исследователю, хотя с некоторыми опасениями, что последний может местами заподозрить автора в сочинительстве.

«Уже и сейчас, всего через 20 лет после описываемых событий, мне самому некоторые детали кажутся чьей-то затейливой фантазией, — словно оправдывается Н.Раевский. — Между тем, я передаю, как могу, точно и беспристрастно то, что видел. Не моя вина, если в то время невозможное действительно стало возможным, и обычно тусклая жизнь расцветилась порой совсем фантастическими узорами. <…> Некоторые интересные исторические детали могут быть сохранены только одним образом. Документы в большинстве случаев погибли. Когда это возможно, я указываю путь, пользуясь которым исследователь мог бы произвести соответствующую проверку». Более того, автор специально, очевидно, из соображений вящей объективности очень часто прибегает к цитированию собственных дневников, документов и даже статистических выкладок, но уровень и масштаб исторического обобщения в публикуемых воспоминаниях, несомненно, соответствует более позднему времени, что позволило дать цельную, не побоюсь сказать, эпическую картину событий, происходивших на юге России в 1918 году.

«В тот вечер 18 марта восемнадцатого года, — цитирует он дневник, — на берегу Сулы при свете костров среди молодежи, только что прошедшей 60 верст с боем, очень и очень чувствовалась история».

Это чувство историзма, присущее Н.Раевскому, аналитический характер хроники выгодно отличают его воспоминания от аналогичных публикаций о Гражданской войне, написанных в русском зарубежье.

Далеко не случайно и то, что для своего строго документального и в то же время художественного исследования автор избрал именно 1918-й, а не какой-либо другой год Гражданской войны — чутье историка не подвело его и в этом.

Поистине переломным, рубежным был 1918 год в судьбе страны, армии, революции, кстати, и в собственной судьбе автора и его близких.

«Армия умирала. Россия разваливалась. Впоследствии пришлось пережить много печальных дней, но никогда не было так тяжело, как зимой 1917-1918 года», — напишет он спустя много лет.

Незадолго до своей кончины, в ноябре 1988 года, Н.А.Раевский рассказывал автору этих строк о том, что политическое противостояние в 1918-м было явным не только на уровне общества. Как и во многих семьях либерально настроенной русской интеллигенции, в его собственном доме расстановка политических сил была довольно пестрой. Это показали выборы в Учредительное собрание. Глава семьи и сам Николай Алексеевич, в то время только вернувшийся с фронта, голосовали за кадетов, мать — за эсеров (вот где сказалось запоздалое влияние знаменитого брата-народовольца), а брат и сестра голосовали за большевиков.

В 1918 году Россия подошла к своему историческому рубежу. Хотя и говорят, что социальные потрясения так же по своим последствиям мало предсказуемы, как и природные, но для многих россиян уже события начала века таили в себе предвестие грядущего противостояния. Н.Раевский исследует причинно-следственные связи этого явления, выстраивает свою историческую концепцию предреволюционного десятилетия.

Особое внимание уделяет он анализу настроений студенческой молодежи накануне революции — самой отзывчивой части общества. Имея возможность наблюдать студенчество изнутри, поскольку сам был в то время студентом Петербургского университета, автор отмечает, что к началу Первой мировой войны, или, как он ее называет, Великой войны, огромное большинство студентов, отнюдь не восхищаясь «существующим строем», хотело не революции, а реформ и, безусловно, отрицательно относилось к социализму, в особенности в его интернациональном аспекте. У этой наибольшей группы был очень силен здоровый патриотизм, проявление которого было совершенно очевидно уже в самом начале войны.

«Мои товарищи студенты разбились на три группы, — пишет Раевский, — первая, самая большая — приемлющие войну без всяких оговорок. Здесь не было речи о том, народна ли она или не народна, нужна ли полная победа или достаточно отбросить противника с русской территории <…>. Вторую категорию составляли колеблющиеся студенты, которые были слишком штатские по духу, чтобы добровольно стать военными <…>. Третья группа была чисто политической».

Первые дни войны 1914 года наши историки много лет упорно связывали с шовинистическим угаром, якобы охватившим все слои населения. Раевский дает совершенно иную характеристику этих дней. Он описывает патриотическое настроение народа как нормальное, вполне естественное проявление здорового чувства национального самосознания.

В целом же оценка предреволюционного десятилетия у Н.Раевского во многом иная, нежели та, что привычно легла в наше сознание с незапамятных лет «Краткого курса». Помните? «Наступление реакции», «столыпинщина», «агония российской государственности», «распутинщина» и т.д. За подобными стереотипами, может быть в чем-то и правильно характеризующими своеобразие эпохи, стоит жесткая идеологическая схема, ставящая знак равенства между исторически обреченной монархией и теми прогрессивными государственными, демократическими институтами, которые не могли не возникнуть в России после предреволюционных потрясений начала века.

Н.Раевский последовательно проводит тезис о жизнеспособности тех общественно-государственных мероприятий, которые были осуществлены в России за период с 1907 по 1917 год. Энергично проводимая П.А.Столыпиным аграрная реформа, существование оппозиционной прессы, легальных и полулегальных партий — все это не могло не приобщить значительные группы интеллигенции к положительной государственной работе. Огромный сдвиг в этом направлении, по мнению Н.Раевского, произошел в убеждениях студенческой и учащейся молодежи. Молодой интеллигенции не были свойственны монархические настроения, ей был ближе и понятнее путь демократических реформ, который привел в конечном итоге страну к Февральской революции. И даже военная интеллигенция, как вспоминал впоследствии А.И.Деникин, в массе своей Февральскую революцию приняла и о восстановлении монархии не думала.

По мнению современных историков, утрата прежней лояльности офицерского корпуса к существующему режиму вызвана тем, что наряду с кадровыми офицерами в армию было призвано значительное количество интеллигенции. Возросло число офицеров недворянского происхождения. Наблюдатели отмечали, что офицерский корпус был настроен «в высшей степени враждебно» к правительству. Николай II посчитал невозможным оставить в тылу гвардию, являющуюся наиболее верной опорой режима. Гвардейские части почти полностью погибли в тяжелых боях².

Поручик Н.Раевский не относил себя ни к категории кадрового офицерства, ни к гвардии, хотя и мечтал на фронте о будущей военной карьере. Он был из тех молодых интеллигентов, экстерном прошедших курс обучения в военных училищах, которых становилось в армии к 1917 году все больше и больше. Их либеральные взгляды не могли не повлиять на нижних чинов. На фронтах нарастали антивоенные и революционные настроения. «Но всем хотелось, — подчеркивает Н.Раевский, — революции под трехцветным знаменем, а не под красным».

Вскоре, в феврале 1917 года, так и случилось. Армия и офицерский корпус в целом с энтузиазмом приняли революцию. Н.Раевский и многие его товарищи по окружению видели в падении монархии логическое продолжение дела, начатого еще П.А.Столыпиным. Он вспоминает, как еще в гимназии, после трагической смерти Столыпина, для него и его товарищей этот человек стал мучеником за русскую государственность. Благодаря его сподвижникам, перешедшим от слов к конструктивной государственной деятельности, для большинства молодежи за это десятилетие Российское государство из чего-то чуждого и враждебного стало своим и дорогим. «Мне кажется, — пишет Н.Раевский, — не учтя этого сдвига, невозможно понять истории русской гражданской войны». Вот к какому неожиданному выводу подводит нас автор.

Правда, переход от ниспровергательных идей к положительным устремлениям прошел для молодой интеллигенции не без внутренней борьбы. «Мне еще было в этом отношении легче, — пишет Николай Алексеевич, — чем многим моим товарищам, так как по рождению я принадлежал к той среде — «петровскому дворянству», как любил говорить отец, которая из поколения в поколение принимала самое непосредственное участие в государственной работе. Семейная традиция, тот духовный воздух, которым дышишь в детстве, очень и очень много значит. Много тяжелее приходилось сыновьям маленьких провинциальных чиновников, мещан, сельских батюшек». Любопытное совпадение: по наблюдениям современного историка А.Т.Кавтарадзе, представители именно этих сословий стали впоследствии ядром офицерского корпуса Добровольческой армии. Историк проанализировал послужной список семидесяти одного генерала и офицера Добровольческой армии, участников «I Кубанского похода», и выяснилась следующая статистическая картина: из 71 человека только каждый пятый был из потомственных дворян, 39 процентов составляли представители служилого дворянства, а остальные происходили из мещан и крестьян или были сыновьями мелких чиновников и солдат³.

Таким образом, основную часть офицерского корпуса Добровольческой армии составило именно служилое «петровское» дворянство, в среде которого по сложившейся традиции менее всего почитались чины и звания, а более всего — бескорыстное и честное служение Отечеству. Представления о благородстве и чести передавались от отца к сыну из поколения в поколение. После октябрьского переворота эта исконно российская сословная традиция оборвалась, поскольку не могла быть востребована новым режимом. Потомки служилых дворян подверглись либо уничтожению, либо были рассеяны по всему свету. Стране был нанесен по существу невосполнимый социально-генетический урон, так заметно повлиявший, по мнению специалистов, на качество нации.

Но самой неизбывной и неискупимой жертвой революции и Гражданской войны в России стала ее молодежь.

«Все кончено, все надежды разбиты, — вспоминает о своих ощущениях тех лет Раевский, — и мы, молодые здоровые люди, чувствовали себя живыми покойниками. Ничего не хотелось делать… Стыдно было чувствовать себя русскими».

Активное участие молодежи в Гражданской войне на стороне белых для Н.Раевского было своего рода моральным оправданием борьбы против большевизма. Другим таким фактором для него было, несомненно, то, что «наша борьба — есть ставка на героизм сознательного меньшинства». Н.Раевский с большой любовью пишет о молодых воинах, вчерашних гимназистах, для которых подобный героизм совершенно естественен, во многом потому, что они были значительно менее политизированы, чем их отцы и старшие братья, и действовали исключительно по своему душевному порыву.

Впрочем, и сам автор к моменту описываемых событий был еще очень молод и романтичен, несмотря на уже значительный жизненный и боевой опыт, приобретенный на полях Великой войны.

В его записках у поколения воевавшей молодежи есть свое прошлое, о котором не стыдно вспоминать, но, вот беда, нет у этой молодости не только лучшего будущего, самое страшное — нет настоящего.

«Сейчас мы — люди без настоящего», — не без горечи повторяет автор, и в этой фразе ни грамма литературной позы, а точное определение той духовной омертвелости, к которой приводит братоубийственная война даже самые безгрешные души. Почему же в самом начале Гражданской войны офицерский корпус оказался настолько пассивен? По мнению Н.Раевского, была парализована воля к борьбе: офицеры, вчерашние герои Великой войны, предпочитали оставаться по городам, прятаться, нередко и гибнуть. «Чтобы бороться, надо верить. В тот момент веры у нас не было и бороться мы не могли», — горько констатирует он. Бунт на Руси, как и в пугачевские времена, все так же бессмыслен и кровав. Гражданская война взбурлила в обществе самые косные и разрушительные силы, превратив кроткого в своем смирении мужика Марея в погромщика и грабителя. Подтвердились истины, гениально подмеченные Пушкиным и Достоевским, — бесовские стихийно-разрушительные начала в народе-богоносце оказались намного сильнее революционно-созидательных. Политиканы, порой не из самых ловких, легко манипулировали сознанием масс, делая их заложниками утопических и кровавых экспериментов.

Вот в этих-то условиях и пошатнулась вера интеллигенции в народ, его духовную цельность и непоколебимость общинно-православных устоев!

Как полагает Н.Раевский, это произошло во многом из-за того, что война уничтожила лучшие силы нации. Он пишет: «Когда кадровых солдат выбили, вместо нации в деревне оказалась налицо этнографическая масса, которой до интересов Российского государства по существу не было никакого дела. Защищать родину она не пожелала». Увидеть в народе этнографическую массу может лишь человек, полностью разуверившийся в тех демократических, народолюбимых представлениях, в рамках которых в приличных интеллигентных семьях традиционно в России воспитывались дети. Впрочем, будем объективны: «Можно любить народ как некую генетическую тебе этнографическую общность, но при этом оставлять за собой право на отличную от общепринятой оценку его достоинств и недостатков». Может быть, поэтому спустя уже много лет после Гражданской войны, Н.Раевский так и остается верен своим убеждениям, выстраданным в годы революции.

«Я лично принадлежал (и поныне принадлежу) к тому меньшинству белых офицеров, которое, твердо веря в Россию, в то же время потеряло веру в государственный разум русских масс или, точнее, русских крестьян. По крайней мере при всем желании усмотреть разумность в действиях крестьянских масс в 1917-20 гг. мы его обнаружить не можем». Читая воспоминания, не надо забывать, что перед нами записки строевого офицера, убежденного противника большевизма. Ненависть к комиссарам у него столь сильна, что он с великой готовностью вместе со вчерашними врагами-германцами стреляет в русских и украинских мужиков, участвует в карательных экспедициях.

«Иначе вообще, — делает он вывод, — ни о какой борьбе говорить нечего. Деревня подчинится только силе. Успокоение наступит тогда, когда в деревне поймут, “что бороться с властью безнадежно”».

И в то же время автор всячески оправдывается перед самим собой за свой альянс с немцами, проводит в связи с этим исторические параллели, например, с настроениями русских людей XVII века, бившихся против «воров» бок о бок с пришельцами шведами под водительством Скопина-Шуйского и Делагарди. Но все это слабое оправдание. Что ни говори, но немецко-украинские экспедиции по усмирению мужиков носили откровенно карательный характер. Не случайно, описание одного из таких походов автор заканчивает словами: «Все-таки, на душе был разлад».

Главный же вывод, к которому пришел Н.Раевский, пройдя через горнило Гражданской войны, состоит в следующем: дело не в национальности или классовой принадлежности ее участников, а в силе зверского начала в человеческой природе вообще. Гражданская война с ее ужасами, бесконечно более страшными, чем ужасы обычной войны, совершенно не по плечу обыкновенным людям. Н.Раевский честно пишет о судьбе своего поколения, мужественно защищавшего родину на фронтах Великой войны, которую десятилетиями мы по-школярски называли империалистической, ликуя при этом, что она превратилась вскоре в гражданскую. Он педантично, со скрупулезностью ученого-естественника исследует исторические и иные обстоятельства, приведшие к «разладу» народной жизни, к самоистреблению лучших, наиболее деятельных и молодых ее сил, оказавшихся в непримиримо враждебном противостоянии. Такова логика всех революционных войн и их неизбежный национально-исторический исход: вначале кризис государственности, паралич властных структур, «смута» и страшная гражданская война, где не может быть победителей и побежденных. Народ выходит из этой войны обессиленным и ожесточенным, в этом состоянии он готов себя отдать в руки любому диктатору, лишь бы тот мог обеспечить относительный порядок в стране, и снова становится жертвой политической борьбы и различных исторических экспериментов.

«Народ не с нами», — к этому горькому выводу пришли герои М.Булгакова, и в этом видят они основную причину обреченности белого движения. Падение гетманщины на Украине не дает оснований так думать Н.Раевскому и его товарищам, а потому они решают «уехать в Южную армию и увезти туда своих людей». Хотя так же, как и на героев Булгакова, «генеральские свары, интриганство, бестолочь, хлеборобская темнота, непонимание грозящей всем нам опасности, — пишет Н.Раевский, — производили на меня тяжелое впечатление».

Вспоминая осень 1918 года, когда уезжали «сотоварищи» в Южную армию, он цитирует Ремарка: «Дни стояли, как золотые ангелы…» Золотой элегический отсвет этой фразы трагически оттеняет простые и мужественные слова следующей: «Хорошо, и совсем не хочется умирать, не хочется и все-таки надо…»

Пройдет совсем немного лет, и каким же далеким и наивным временем покажется Н.Раевскому восемнадцатый год. «Увы, колесо вертится только в одну сторону к России новой, России неведомого будущего, — запишет он в дневнике, — а старой, милой России никакая сила не вернет». Эта запись сделана им в 1922 году во время болгарского стояния остатков врангелевской армии. Вот когда наконец пришло прозрение, а тогда, в 1918 году, еще казалось возможным повернуть колесо истории вспять и вернуть, пусть даже ценою собственной жизни, милую довоенную жизнь.

Мог ли стать барон Врангель русским Бонапартом?..

Под таким, вполне относящимся к делу заголовком хотелось бы также поведать о другом, также неизвестном произведении Николая Раевского «Дневник галлиполийца».

...Уж не с самого ли раннего детства нет-нет да и всплывет это ярко подчеркнутое кинематографом впечатление, оставленное фильмом «Чапаев», который стал одним из самых заметных мифов нашего массового сознания. Вспомним эпизод «психической» атаки каппелевцев: строгие офицерские шеренги, печатается шаг, смело, в рост, идут они на окопы «красных». Еще мгновение, и — дрогнут чапаевцы. Но вот застрочил пулемет и под ликующий гул зала взмахнула своим победным крылом чапаевская бурка. Смешались стройные офицерские шеренги и немного карикатурно стали отступать. Враг повержен. Невдомек в пору моего детства было задаваться вопросом: таким ли уж смертельным врагом был русский офицер, пусть иначе видевший будущее родины, не менее искренне желавший ей добра, нежели те, кто объявил ему непримиримую классовую борьбу? Невдомек было задумываться об этом и много позже, когда продолжалось неугасимое самоистребление лучших сил нации. Беззаветная смелость, показанная в фильме, как оказалось, не была придумана братьями Васильевыми. Она в самом деле существовала. Атаки, подобные той, что показана в фильме, были не эпизодом, а продиктованной самой жизнью повседневной необходимостью борьбы со значительно превосходящими силами противника.

«Число никогда не было за нас, — вспоминал герой Перекопа генерал Туркул. — За нас всегда было качество, единицы, личности, отдельные герои.

Большевики как ползли тогда, так ползут и теперь — на черни, на бессмысленной громаде двуногих. И мы, белые, против человеческой икры, против ползучего, безличного числа всегда выставляли человеческую грудь, живое вдохновение, отдельных героев».

В своих необычайно ярких, экспрессивных записках генерал Туркул не раз подчеркивал, что иногда удавалось побеждать большевиков одним маневром, но чаще всего — военным искусством и героизмом не массы, но личности.

И даже в последнем бою на Перекопе, когда уже было ясно, что дело проиграно, белая гвардия не изменила своим принципам. Вот как описывает его тот же Туркул: «Цепи красных, сшибаясь, накатывая друг на друга, отхлынули под нашей атакой. Когда мы, белогвардейцы, в нашем последнем бою, как и в первом, винтовки на ремне, с погасшими папиросами в зубах, молча шли на пулеметы во весь рост».

Да, это был уже не бой, а жертва крови!

Вот так и сомкнулись в нашем сознании два мифа об этой войне — «белый» (Лукаш, Туркул) и «красный» (Фурманов Серафимович). Документальная проза Николая Раевского, не творя новых мифов и не эксплуатируя старые, помогает по-новому осознать эту, одну из самых трагических страниц нашей истории.

«...мы стали в Галлиполи под открытым небом, на снегу, в голом поле» — так заканчивает свои мемуары генерал Туркул, а небольшая книжка писателя Ив. Лукаша «Голое поле» и «Дневник галлиполийца» Н.Раевского рассказывают уже о «мирных буднях» стоянки белой армии в Галлиполи.

«А в России, — заканчивает свою книгу Туркул, — от нас остались невидимое дуновение и боевая легенда. Кто встречался с нами в огне, тот не мог не уважать нас. И память о нас дышит, живет в России, как немеркнущий дальний свет».

Совсем еще недавно в России были вновь революционные перемены, смута, гражданские войны. Извлеченные из архива рукописи Н.Раевского «Тысяча девятьсот восемнадцатый год» и «Добровольцы» словно ждали своего часа, чтобы появиться как никогда вовремя.

Незадолго до смерти Николай Алексеевич передал автору этих строк список неопубликованных рукописей с указанием их вероятного местонахождения. Привожу его дословно в надежде, что если мне не удастся их найти, то найдет кто-либо еще.

Разумеется, я исключил из этого списка произведения, уже найденные и опубликованные после смерти писателя.

«Молодежь и война». Рукописный текст. 1200 стр. Необработанные записи об участии учащейся молодежи, студентов и гимназистов в Первой мировой войне и главным образом в войне Гражданской.

«Русский гарнизон в Болгарии». Машинопись и подлинный дневник. Около 350 стр. Подробное описание событий, происходивших в Архании (по-болгарски — Орхане), где в 1921–1923 годах находились некоторые части Дроздовской пехотной дивизии генерала Врангеля. Во время оккупации Праги немцами подлинник дневника и машинописная копия были изъяты (немцами) из Русского заграничного архива. Нынешнее местонахождение их неизвестно. Второй экземпляр находился в момент окончания войны на сохранении у госпожи Трынированной, хозяйки магазина, который был расположен на окраине Праги, в местности, носившей название — Старая страшнице (близ городского кладбища), небольшая улица на Виници, номера дома автор не помнит.

«Архания — София — Прага». Небольшой рукописный текст. Воспоминания о последних месяцах пребывания в Арханийском гарнизоне. Переезд в Софию и поступление на Американские технические курсы Христианского союза молодых людей (землемерное отделение). Поступление в Союз русских студентов и отъезд в Прагу. Конференция Объединения русских эмигрантских студенческих организаций (ОРЭСО).

«Дневник пражского студента». Подлинные тетради дневника, который автор вел во время учебы на естественном факультете пражского Карлова университета. Дневник носит, по преимуществу, общественно-политический характер. Отражает знакомства с рядом видных политических деятелей русского зарубежья, в том числе с академиком Петром Струве. Тетради эти являлись собственностью Русского заграничного исторического архива Министерства внутренних дел Чехословакии, позже были отправлены в Москву.

«Пражский дневник». Записи, сделанные в 1930–1945 годах, после окончания университета. Восемь тетрадей в картонных переплетах были в свое время сданы на хранение пражскому адвокату, доктору юридических наук... На конвертах с дневниками была сделана по-французски надпись: «В случае моей смерти передать в Национальную университетскую библиотеку города Праги». Насколько известно автору, такие пакеты в названную библиотеку не поступали. Последняя, девятая тетрадь, содержавшая подробную запись событий, происходивших в Праге в последние дни и часы войны, была автором уничтожена по предложению судебного следователя в городе Бадене.

«Пушкин в Эрзерумском походе». Первая часть. Подлинник. Около 300 стр. Работа была задумана как попытка дать монографическое изложение участия поэта в походе генерала Паскевича. Содержит биографии офицеров и солдат, с которыми Пушкин встречался в походе (всего более ста лиц). Рукопись и все документальные материалы, в том числе ряд редких книг, были приняты на хранение одним из работников центрального роддома г. Праги. Принявший их на хранение профессор скончался. Попытка разыскать пакеты в помещении роддома не удалась.

«Пражской войны не будет». Фрагмент дневника, посвященный происходившим в Праге событиям во время капитуляции Чехословакии, вызванной решениями Мюнхенского «совещания четырех». Статья предполагалась к напечатанию в Париже, но публикация не состоялась, так как после оккупации Чехословакии немцами она могла навлечь на автора серьезные неприятности. Объем около печатного листа. Местонахождение рукописи неизвестно. Оригинал пропал.

Перевод пьесы Жана Жироду «Троянской войны не будет». Оригинал не сохранен. Первый экземпляр в Русском заграничном историческом архиве. Копия хранилась у вдовы члена Верховного административного суда Чехословакии госпожи Марьи Степановны Шетнер. Прага, адрес неизвестен.

Из этого списка исключен также ряд сугубо научных работ по энтомологии и биологии вообще, которые ждут энтузиаста-исследователя, поскольку, по отзывам ученых и рецензентов, имеют выдающееся значение.

Даже этот список, с учетом того, что здесь не отражены те монументальные работы, которые уже опубликованы и разысканы в последнее время, заставляют всякого исследователя задать резонный вопрос: почему же Н.Раевскому не удалось опубликовать хотя бы часть своих многочисленных работ в довоенных эмигрантских изданиях? Ведь о многих из них были очень лестные отзывы и настоятельные рекомендации таких видных писателей, как В.Набоков, И.Лукаш, В.Ходасевич.

Мне представляется, что многих издателей настораживало отсутствие привычной политической ангажированности у автора, его попытка оценить прожитое мерками общечеловеческих ценностей, а не «белой» или «красной» правдой.

По этим меркам страшным итогом Гражданской войны, как считает автор, стало то, что мало кто из ее участников сохранил способность мыслить и чувствовать по-человечески, все уже становится круг людей, которых можно считать элементарно «честными». Н.Раевский прямо и откровенно говорит о падении нравов Добровольческой армии. Случалось, что командиры крупного ранга, осатаневшие, «собственноручно расстреливали пленных, полковник Г. избивал женщин — словом, все... старались подорвать доверие и уважение к армии и погасить тот порыв, который действительно мог довести нас до Москвы». Книги Н.Раевского изобилуют примерами зверства белых — «каждый делал, что хотел, и люди возвращались к нравам пятнадцатого столетия». Подобная правда не могла не смутить эмигрантских издателей. Эта правда вступала в противоречие с генеральскими (Деникина, Туркула и т.д.) мемуарами. Это была окопная правда, снимавшая благородный ореол с Гражданской войны, с белого движения, показывающая истинное его лицо, истинное лицо всякой братоубийственной бойни... Никак не укладывалось все это в привычное клише белогвардейской литературы и мемуаристики.

«Я делал свои записи нередко под огнем, и в них была свежесть только что пережитых событий», — вспоминал уже в эмиграции Николай Алексеевич.

И еще одно отличие хотелось бы отметить. Как правило, в воспоминаниях офицеров белой армии в основном анализировались военные неудачи, причины поражения, Раевский же в своих книгах делает акцент на анализе политических просчетов. По его твердому убеждению, большевизм смог стать хорошо организованной силой во многом благодаря четко выраженной и доведенной до масс системе идей, чего не было у белого движения. Кстати, еще в 1921 году он провидчески отмечает зарождающийся в Италии фашизм как один из возможных оплотов борьбы с большевизмом. Но пока же единственной реальной силой в этой борьбе ему представляется русская армия, вооруженная не только боевым, но и духовным оружием. Дневники, которые вел Н.Раевский в Галлиполи, Болгарии, Чехословакии, постоянно поднимают эту тему. Анализируя свой пятилетний боевой опыт, двадцатисемилетний капитан с горечью осознает его как путь невосполнимых потерь, зачастую бессмысленных жертв. Самая страшная из них — потеря Родины, что означало для него стать человеком без настоящего и уж тем более — без будущего. Вот с этим он никак не может смириться, а потому мучительно ищет выход, который возможен только как выход вместе со всеми, как общий выход — его политизированное сознание иного подсказать не может.

Галлиполи стало своеобразной передышкой и для Николая Раевского, и для белого движения вообще. Появилась возможность осмыслить и попытаться понять пережитое.

Как пелось тогда в популярной шуточной песенке, сочиненной кем-то из офицеров:

На курорт поневоле

Я попал в Галлиполи,

Ничего где на город

похожего нет.

На такой-то курорт

Нас забросил сам черт,

И не знаем, когда сможем

выбраться мы...

С приходом армии Врангеля в этом провинциальном турецко-греческом захолустье закипела жизнь. В считанные недели были полностью расквартированы части, организованы гимназии и военные училища, открылись театры, стали издаваться газеты.

По свидетельству И.Лукаша, из 30000 стоявших в Галлиполи ушли «в беженцы» только три тысячи. И это несмотря на то, что был приказ о свободном уходе из армии, несмотря на жесткую дисциплину и полуголодное существование.

Места, воспетые Гомером, постоянно напоминали капитану Раевскому о его гимназическом увлечении античной поэзией и несколько отвлекали от галлиполийской прозы. Впоследствии впечатления от этих мест помогут ему в минусинской ссылке, когда он засядет за роман о древнегреческом поэте Феокрите. Ну а пока, судя по дневнику, ему было не до Гомера и Феокрита, хотя и было радостно видеть, «как здесь, в Галлиполи, даже офицеры и солдаты, казалось бы, насквозь пропитанные кровью и грабежами, морально оживают. С другой стороны, среди интеллигентных людей заметен подъем религиозного чувства». Как же бесчеловечна была сама атмосфера Гражданской войны, если элементарные проявления гуманизма находят в душе вчерашнего офицера моментальный отклик, почти умиляют. И в то же время он не может не признать, что как бы ни был отвратителен сам по себе белый террор (равно как и красный), но его все равно было не избежать. Таков основной закон братоубийственных войн — жестокость порождает жестокость.

В записках Н.Раевского много точно подмеченных психологических наблюдений, и это придает им весомую убедительность.

«Смотрю внимательно на этого полумальчика и вижу у него на лице ту же печать, что наложила на многих игра со смертью. Трудно сказать, в чем она, собственно, заключается, но воевавшего — хоть недолго — всегда можно отличить от не бывавшего на фронте».

Раевский выступает в своих произведениях как выразитель взглядов «среднего офицерства». И хотя организованная им в Галлиполи «Устная газета» и вызывала обвинения в его приверженности к «социалистам», он на деле и по убеждениям был последовательным антибольшевиком. Средний офицер, по его мнению, — главное действующее лицо в политической борьбе.

Каковы же были основные мотивы и цели этой борьбы? Долгие годы советская официальная пропаганда утверждала, что белая армия боролась за возвращение самодержавия и была спасительницей русской монархии. Откровения лидеров белого движения свидетельствуют об обратном. «“Боже царя храни” провозглашали только отдельные тупицы, — вспоминал генерал-лейтенант Слащев-Крымский, — а масса Добровольческой армии надеялась на «учредилку», избранную по «четыреххвостке», так что, по-видимому, эсеровский элемент преобладал». В сохранившихся тезисах выступления Н.Раевского на одном из сеансов «Устной газеты», организованной, как мы говорили, по его инициативе в Галлиполи, проводится та же мысль: «Я считаю, как и многие, что вооруженная борьба с большевиками была бы изначально безнадежной, если бы она велась во имя реставрации. Поэтому я привел ряд заявлений белых вождей, сводившихся к тому, что нашей целью было и остается не воскрешение старого, а творчество нового. Ту же мысль я много раз повторял и в других прочитанных в Галлиполи докладах».

Раевский и его сослуживцы не теряли веру в победу «белой революции», их твердым убеждением было, что через два-три года большевистский режим рухнет, а пока нужно вырабатывать идеологию общего антибольшевистского фронта, постепенно объединяющегося вокруг генерала Врангеля.

В подобной политической атмосфере, делает неожиданный вывод Н.Раевский, генерал Врангель мог бы стать русским Бонапартом. Его охотно поддержала бы основная солдатская масса, ушедшая с ним в эмиграцию, у которой симпатия к генералу строилась на главном — убеждении, что «Врангель землю помещикам не вернет». Раевский не без удовольствия отмечает, что даже в изгнании популярность Врангеля не только не падает, но, пожалуй, даже растет.

Поэтому необходимо было, не теряя времени, действовать. Капитан Раевский предложил командованию создать систему политического просвещения солдат и офицеров, отсутствие которой было одной из причин разложения Добровольческой армии и в конечном итоге обусловило ее поражение. Необходимо было изо дня в день выковывать новое духовное оружие. В условиях, когда вот-вот рухнет большевистский режим и образуется идеологический вакуум, оно понадобится в первую очередь. Тогда-то, полагал Н.Раевский, «мы придем в Россию с определенной политической программой, и каждый офицер и солдат должен так же твердо знать это свое духовное оружие, как знает винтовку и пулемет. В гражданской войне армия не только воюет, но и проводит в жизнь те идеи, во имя которых она воюет... Необходимо, чтобы каждый из нас использовал время пребывания за границей и вернулся в родную страну, усвоив политическую идеологию своей армии».

Начав с создания «Устной газеты» в Галлиполи, Раевский долгие годы всем своим творчеством периода эмиграции «выковывал» это «духовное оружие», убеждая себя и других в его скорой необходимости. Но вот беда, те идеи, во имя которых оно создавалось, оказались непонятыми народом, ему ближе стали идеи противника, а для генерала Врангеля так и не наступило Восемнадцатое брюмера...

¹ Повесть «Добровольцы» опубликована и прокомментирована мною в журнале «Простор» (1990. № 7-8). Там же были впервые опубликованы письма В.Набокова к Н.Раевскому.

² См.: Наше Отечество. Часть I / Кулешов С.В., Волобуев О.В., Пивовар Е.И. и др. М., ТЕРРА, 1991. С.255.

³ См.: Кавтарадзе А.Т. Военные специалисты на службе Республики Советов. 1917–1920 гг. М.: Наука, 1988. С. 36-37, 227-230.