«Он был искренним, а это великое достоинство»

Этот двухэтажный дом в московском Кудрине, на современной Садово-Кудринской улице, «либерального красного цвета», где семья А.П.Чехова поселилась в 1886 году, остроумно прозвали «дом-комод». Сейчас невозможно представить, что перед этим домом, принадлежавшим доктору Корнееву, который сдал его Чеховым, там, где теперь вечная автомобильная пробка — фирменный знак Москвы первого десятилетия XXI века — по пыльной, разбитой мостовой хорошо что раз в час проходила конка. Здесь прожил Чехов четыре года. Много писал, в том числе «Степь» и «Иванова», отсюда ездил в сентиментальное путешествие в Таганрог и, в основном, по литературным делам в Петербург. Здесь он, возможно впервые, смог относительно спокойно работать, порой весело проводил время в компании милых женщин и друзей. Сюда приходил к нему П.И.Чайковский, чья фотография с автографом и сейчас в кабинете писателя. Ибо вот уже более полувека в «доме-комоде» единственный в Москве музей А.П.Чехова. Мне довелось побывать практически во всех чеховских музеях в России и на Украине. Лучший, живой, как бы хранящий звуки его негромкого баса, прерываемого покашливанием, в Ялте. После смерти Чехова он навсегда остался его домом, не порушенным, как говорят, благодаря заботам любимицы фюрера актрисы Ольги Чеховой, вроде бы одновременно советской разведчицы, даже во время фашистской оккупации Крыма. Хуже стало дому-музею писателя в Ялте после развала СССР, когда Крым отошел к суверенной Украине. Увы, Чехов не Гоголь, украинской крови в его жилах, кажется, не было, поэтому и внимание к памяти Антона Павловича у нашего южного соседа не идет ни в какое сравнение со вниманием к памяти Николая Васильевича. Да и что тут говорить, если во время последней президентсвкой кампании кто-то из претендентов на пост президента Украины назвал Чехова « великим поэтом». Теперь дом Чехова в Ялте спасают, слава Богу, всем миром. Вот англичане собрали чуть ли не миллион долларов. Это справедливо. Ведь пьесы Чехова идут на сценах мира по частоте вровень с пьесами Шекспира.

Московский музей Чехова — типичный мемориально-литературный, устроенный в доме, который давным-давно покинул его герой, перестроенном, затем по рисункам и воспоминаниям родственников восстановленном, и, Бог его знает, таким ли был он при писателе. Конечно, его устроители старались сделать все в возможно близком приближении, но удалось ли им это более чем через век, конечно, никто сказать не может. Какое-то количество мемориальных и типовых предметов мебели, фотографии Чехова на стенах и в витринах, книги с автографами, письма писателя, театральные афиши — словом, все, что и должно быть в писательских музеях в «доме-комоде» есть.

Когда-то старейшая тогда московская актриса С.С.Пилявская рассказывала в редакции «Нашего наследия», как ее позвала к себе домой О.Л.Книппер-Чехова, бывшая уже в весьма преклонных годах, попросила снять с антресолей кожаный чемодан и достала оттуда белоснежную шелковую мужскую рубашку. «Это рубашка Антона Павловича, — сказала Ольга Леонардовна, — я отдаю ее в музей, а перед этим ее надо постирать. Помоги мне, пожалуйста». «Я стирала в мыльной пене рубашку Чехова, и у меня, тряслись руки,» — говорила Пилявская. Именно эту снежно-белую рубашку увидел я в одной из витрин музея. Вот такие реликвии придают мемориальногму музею аромат подлинности и жизни.

В год 150-летия А.П.Чехова его московский музей посетил Председатель Совета Федерации С.М.Миронов, председатель Редакционного совета «Нашего наследия». Традиционно возложил цветы к бюсту А.П.Чехова на первом этаже, выполненному С.Коненковым, прошел по музею, слушая рассказ его заведующей Г.Ф.Щеголевой. Посещение Председателем Совета Федерации мемориальных музеев стало хорошей традицией. За минувший год он побывал в музее-заповеднике А.А.Блока «Шахматово», в новом музее Н.В.Гоголя в Москве. И вот теперь А.П.Чехов.

С.М.Миронов передал музею уникальную коллекцию отечественных газетза время с 3 июля, ст. стиля, по середину июля 1904 года. «Русское слово», «Московские ведомости». «Биржевые ведомости» во все эти дни, сразу после кончины А.П.Чехова публиковали материалы об ушедшем писателе. Л.Толстой, Ф.Шаляпин, А.Суворин, В.Гиляровский и многие другие вспоминали Чехова искренне и печально. Заметки о Чехове в этих газетах, опубликованные рядом со сводками с фронтов русско-японской войны, складываются в удивительную мозаику любви и преклонения перед ушедшим в Баденвейлене (Германия) писателем. Затем многие воспоминания о писателе переписывались, правились, расширялись, редактировались, но в газетах, подаренных музею, звучит краткое искреннее, живое и честное слово о Чехове.

Удивительно, как высоко качество материалов, посвященных Чехову, в этих газетах столетней давности. Современным журналистам надо учиться по этим пожелтелым полосам мастерству и такту, прекрасному языку, лапидарности и точности. Здесь нет огромных, заранее подготовленных мемориальных сухих статей и официальных, подписанных массой случайных и не случайных лиц некрологов. Репортеры, журналисты, литераторы ежедневно старались донести до любящей писателя России живую боль и живую память о Чехове. Просматривая эти газеты, один из внимательных читателей отметил, что по ним можно, например, буквально по часам проследить путь траурного вагона с телом писателя из Германии в Россию с молебнами и встречами на вокзалах, слова Ольги Леонардовны, речи и телеграммы осиротевших друзей и почитателей его таланта. Драгоценные детали последних дней Чехова на земле, мелкие черточки тех или иных событий, происходивших в эти траурные дни, достоверные, без литературного глянца и лакировки воспоминания, рожденные грустью и печалью — все это могло сохраниться в то время только в газетах, которые находятся теперь в доме-музее А.П.Чехова в Москве.

Эти газеты передал в редакцию «Нашего наследия» для публикации чеховских меморий и дальнейшего дара музею Чехова библиофил, автор и издатель знаменитой «Библиохроники», профессор А.А.Венгеров, присутствовавший на церемонии в доме-музее.

Передавая в музей на вечное хранение коллекцию газет более чем столетней давности, С.М.Миронов заметил, что такая подборка старой периодики будет несомненно полезна исследователям творчества писателя.

Главный редактор «Нашего наследия» В.П.Енишерлов передал музею также экземпляр журнала «Красная нива» за июль 1929 года, посвященный 25-летию со дня смерти А.П.Чехова, хранившийся в библиотеке поэта С.М.Городецкого, а А.АВенгеров — чеховский выпуск журнала «Сигнал» за июль 1904 года.

Мы публикуем некоторые материалы из переданных дому-музею А.П.Чехова газет за траурный июль 1904 года (в заголовок публикации вынесены слова о Чехове Л.Н.Толстого, сказанные им по телефону корреспонденту «Русского слова»).

1

Чехову

Умер Чехов, наш прекрасный, наш чудный Чехов, тихое сияние наше, образ непередаваемой прелести, ума, таланта и изящества… Умер Чехов, остановилось перо, написавшее «Вишневый сад»… Слезы льются… не мешайте им… кричать хочется от боли, от обиды… Чехов умер… Чехов умер…

Вся наша литературная молодежь заражена Чеховым, как далеким отблеском дивного света, как частицей чудесного аромата. Вся наша молодежь, скромная, работающая, впечатлительная и чуткая, любила — нет, мало, мало: боготворила Чехова, преклонялась перед ним, шла за ним… это было наше солнце, наш великий учитель, наше знамя и свет. Редкие из нас его знали, и он так и умер без того, чтобы мы увидали его милые и грустные, прекрасные, как говорят, глаза. Но тихий свет шел из Ялты, с юга, и мы все время чувствовали кроткое тепло его великой души.

Больше чем ваш, читателей и зрителей, он был наш, наш Чехов, потому, что вы, жестокие, семь лет назад шикали ему за «Чайку» и недавно, полтора года назад, вторично я это слышал для нас же, его скромнейших учеников, он был всегда высок и искренен, и дорог даже в своих редких ошибках.

Умер Чехов, тончайший, изящнейший представитель красоты на земле. Ее стало теперь меньше, человечество обеднело ею. Осыпались белоснежные невинные лепестки с вишневых деревьев, догорел прекрасный день, потускнели все звуки природы… Чехов умер, Чехов умер.

Великое слово завещал нам Чехов, братья! Будем помнить о нем всегда, всегда, во весь путь, и благословится перо наше. В сердцах наших смеживший очи учитель давно укрепил свой памятник…

А пока пусть льются слезы — Чехов умер!

Осип Дымов

Биржевые ведомости. 1904, 4 июля. № 338

Осип Дымов (Перельман Осип Исидорович) 1878–1959 — писатель, журналист. Псевдоним взят по имени героя рассказа А.П.Чехова «Попрыгунья». С 1892 года был сотрудником ряда журналов («Театр и искусство». «Сигнал»). В 1913 году эмигрировал в США.

2

Шаляпин о Чехове

За ужином после первого представления «Вишневого сада» Ф.И.Шаляпин сказал небольшую речь, которая понравилась тогда своей образностью и которую стоит припомнить в эти скорбные дни, когда все мы заняты горьким вопросом:

— Что потеряли мы в Чехове?

Приводим маленькую речь Шаляпина своими словами, но как можно ближе к подлиннику:

— Господа! Говорят, что у человека пять чувств: слух, зрение, вкус, обоняние, осязание. Это неправда. У человека есть еще одно чувство — пошлость. И сильное чувство! Человек смотрит пошлостью. Человек слушает пошлостью. Человек смотрит и видит не то, что видит его глаз, — а то, что видит его пошлость. Человек слушает и слышит не то, что слышит его ухо, — а то, что слышит его пошлость. Пусть вокруг самые лучшие произведения искусства, пусть вокруг раздаются самые лучшие слова, — он воспримет это все свой пошлостью, и все это передается его уму опошленное. Даже там, где нет ничего пошлого, — он увидит пошлое, так сильно это чувство, которым он видит и слышит! И во всем-то найдет человек себе пошлость. И все-то превратит в пошлость. И одной сплошной пошлостью сделает всю жизнь свою.

Никто так ясно не открывал в человеке этого шестого могучего чувства, как Антон Павлович. Никто с такою жалостью к человеку не обрисовал этого чувства, как он.

Д.

Русское слово. 1904, 5 июля. № 185

3

Суворин о Чехове

«Я познакомился с Чеховым давно, вскоре после появления его первого рассказа в «Новом Времени» (в 1886 г.). Он работал до того в «Петерб<ургской> Газете», подписываясь А.Чехонте. Я написал ему, чтобы он бросил этот псевдоним и подписывался своей фамилией. Так он и сделал и стал более и более обрабатывать свои рассказы. Прежде он писал быстро, как бы мимоходом, как пишет журналист. Он мне говорил, что один из своих рассказов написал в купальне, лежа на полу, карандашом, положил в конверт и бросил в почтовый ящик. Такие рассказы его походили на анекдоты и вращались в публике. Раз на Волге, на пароходе, один офицер стал ему рассказывать его же рассказы, уверяя, что это случилось с его знакомыми и с ним, офицером. В издании Маркса, который в 1899 г. купил его сочинения за 75.000 р. и то, что было напечатано, и то, что будет напечатано, с уплатою этих денег в течение трех лет, явилось много таких «анекдотов». Г.Маркс требовал от Чехова как можно больше рассказцев и составил из них несколько томов. Естественно, что г.Маркс выручил всю уплаченную Чехову сумму первым же изданием. Эта продажа составляла одно из мучений его за последние годы. Получи он 75.000 р. разом с г. Маркса, он мог бы еще что-нибудь сделать с этим капиталом. Но, получая их по частям в три года, он затеял строить дачу и в несколько лет эти тысячи растаяли и растаяла мечта о независимости и свободе. Он снова остался без денег и единственный ресурс, который ему оставался, — это труд. А болезнь усиливалась, то замирая, то проявляясь сильнее. Два года тому назад, разъезжая с ним в Москве по кладбищам — и в Петербурге, и в Москве он любил до странности посещать кладбища, читать надписи на памятниках или молча ходить среди могил — он мне говорил, что не может писать беллетристики. Мысль, что он все продал, прошедшее и будущее, что есть у него «хозяин», который по праву покупки всем этим владеет, как собственностью, отравляла его. Он пробовал убедить г. Маркса, нажившего на его сочинениях, как говорили, большие деньги, изменить условия. Г. Маркс предложил ему 5.000 р. на поездку за границу для поправления здоровья и свои издания в хороших переплетах. Чехов издания в хороших переплетах взял, а от 5.000 руб. отказался.

Чехов оставил за собой только право на театральный гонорар за пьесы и это право переходит и к его наследникам. Но право на издание самих пьес принадлежит также г. Марксу.

Как много он работал, видно из той массы рассказов, которые написал он под псевдонимом Чехонте. Раз я говорил с Л.Н.Толстым о Чехове, который в то время еще не был с ним знаком.

— Я прочел один из его рассказов в каком-то календарике, — сказал Л.Н. — Он живо написан. Но таких рассказов можно написать тысячу, и тогда даже трудно судить о степени таланта автора. А ведь он написал только десятки, вероятно.

Я передал, в общих чертах, этот разговор Чехову.

— Да, я действительно написал тысячу рассказов, — сказал Чехов.

Известность ему давалась медленно, но то, что он завоевывал, оставалось прочным его приобретением. И сам патриарх, Л.Н.Толстой, после «Палаты № 6», говорил о Чехове, как о большом таланте, интересовался не только им, но даже его мнением о своих произведениях и давал ему первые наброски «Воскресения».

И Чехов обладал очень тонким художественным чутьем. Работал он над своими произведениями так, что «не было в них лишнего слова». Одним он мучился — ему не давался роман, а он мечтал о нем и много раз за него принимался. Широкая рама как будто ему не давалась, и он бросал начатые главы. Одно время он все хотел взять форму «Мертвых душ», тоесть поставить своего героя в положение Чичикова, который разъезжает по России и знакомится с ее представителями. Несколько раз он развивал предо мною широкую тему романа с полуфантастическим героем, который живет целый век и участвует во всех событиях XIX столетия. Он начинал драму, где главным лицом является царь Соломон, «Паралипомена» и «Песня песней». Я думаю, что вечная забота о насущном хлебе и затем приступы болезни не давали ему свободы для большого произведения.

К успеху у своих произведений он был очень чувствителен и при своей искренности и прямоте не мог этого скрывать. Когда после первых двух актов «Чайки» на Александринском театре он увидел, что пьеса не имеет успеха, он бежал из театра и бродил по Петербургу неизвестно где. Сестра его и все знакомые не знали, что подумать, и посылали всюду, где предполагали его найти. Он вернулся в третьем часу ночи. Когда я вошел к нему в комнату, он сказал мне строгим голосом: «Назовите меня последним словом (он произнес это слово), если когда-нибудь я еще напишу пьесу». На другой день он уехал в Москву ранним утром с каким-то пассажирским или товарным поездом. Потом он оправдывался, говоря, что он подумал, что это был неуспех его личности, а не пьесы, и называл некоторых известных петербургских литераторов, которые якобы высокомерно с ним заговорили в антракте, видя, что его пьеса падает. На представления следующих своих пьес он почти не ходил. Когда он написал «Три сестры», то жалел потом, что не написал на эту тему повесть, что тема скорей для повести, чем для драмы.

Когда болезнь его еще не обнаруживалась, он отличался необыкновенной жизнерадостностью, жаждою жить и радоваться. Хотя первая книжка его «Сумерки» и вторая «Хмурые люди» уже показывали, какой строй получают его произведения, но он не обнаруживал никакой меланхолии, ни малейшей склонности к пессимизму. Все живое, волнующее и волнующееся, все яркое, веселое, поэтическое он любил и в природе, и в жизни. О путешествиях он постоянно мечтал и, будь у него спутник, он побывал бы в Америке и в Африке. С ним вместе мы дважды ездили за границу. В оба раза мы видели Италию. Его мало интересовало искусство, статуи, картины, храмы, но тотчас по приезде в Рим ему захотелось за город, полежать на зеленой траве. Венеция захватывала его своей оригинальностью, но больше всего жизнью, серенадами, а не дворцом дожей и проч. В Помпее он скучно ходил по открытому городу — оно и действительно скучно, но сейчас же с удовольствием поехал верхом на Везувий, по очень трудной дороге, и все хотел поближе подойти к кратеру. Кладбища за границей его везде интересовали, — кладбища и цирк с его клоунами, в которых он видел настоящих комиков. Это как бы определяло два свойства его таланта — грустное и комическое, печаль и юмор, слезы и смех, и над окружающим, и над самим собою…

Русское слово. 1904, 5 июля. № 185

Суворин Алексей Сергеевич (1834–1912) — журналист, издатель, театральный критик и драматург. Владелец и издатель газеты «Новое время».

4

Вл. Гиляровский. О Чехове

Сегодня ко мне приехал с юга Александр Павлович Чехов, старший брат Антона Павловича. Он страшно взволнован кончиной брата, которого обожала вся семья, и нежно любил Александр.

После трогательной и грустной встречи, так непохожей на те былые, частые встречи, к которым я так привык в семье Чеховых, где часто бывал Александр, приезжавший к брату из Петербурга, — мы отправились в Новодевичий монастырь исполнить волю покойного, устроить там могилу.

Но там мы встретили В.А.Гольцева, который предупредил нас: место для могилы он уже купил от редакции «Русская Мысль». Им взято было место недалеко от могилы поэта А.Н.Плещеева.

Я обратился к матери Евлампии, казначее, добродушной хлопотунье-старушке.

— Вы, не помните здесь лет шесть тому назад был похоронен Павел ГеоргиевичЧехов?

— Нет, что-то не упомню… А фамилия — Чехов — очень уж на памяти. Вот хоронили ли — не упомню.

Тогда мы нашли сторожа солдата и отправились на розыски.

На западной стороне, невдалеке от окружающей кладбище дороги, стоит скромный гранитный памятник. На нем надпись: «Павел Георгиевич Чехов, 1825–1898».

Как раз осталось местечко и для сына. Под густой зеленой липой, нависшей над этим местом, тихо, покойно. Сквозь зеленые кусты смотрят светлые окошки кельи сестер, над ними белеет зубчатая стена, а над стеной высится грозная башня далеких веков.

Тут и велели мы могилу копать.

Бок о бок с могилкой отца.

Немало есть на этом кладбище людей науки и литературы.

Здесь С.М.Соловьев и два сына его — Владимир и Всеволод. Здесь А.Н.Плещеев, князь Л.В.Шаховской, Н.Н.Гиляров-Платонов, М.А.Саблин.

Тихое, славное кладбище за древними стенами, с которых открывается чудный вид.

С одной стороны — Москва златоглавая, с другой — лесистый берег с Воробъевыми горами, и вьющейся под ними голубой лентой Москвы-реки, которая иногда, в сильный разлив, подходит к этим грозным когда-то стенам, охраняющим века тихий монастырский покой с безмолвным царством усопших и таким же безмолвным царством отрекшихся от мира.

* * *

Немало времени мы втроем беседовали о покойном друге, припоминая разные эпизоды.

И навела эта беседа на доброе дело.

В.А.Гольцев задумал весьма интересное, а именно: при Историческом музее создать Чеховскую комнату, куда собрать все, что будет касаться памяти писателя.

Именно теперь, — закончил В.А. свою идею, — когда все еще цело, когда все свежо сохранилось, именно теперь и следует собирать эту комнату.

Наверно, все согласятся с этой мыслью.

С годами исчезнет многое. Собирая по всем закоулкам Малороссии все, что осталось для памяти Н.В.Гоголя, я то и дело слышал:

— Вам бы годов десяток назад… И то было тогда, и это… А теперь как, и сами не знаем куда, — все пропало.

Славная идея, равно как и предполагаемый редакцией «Русской Мысли» сбор на памятник А.П. Все подобное хорошо выходит только под свежим впечатлением и этим надо пользоваться, не теряя времени.

У самого А.П. масса интересного. Множество портретов с автографами самыми дорогими. Массу книг А.П. пожертвовал в городскую библиотеку г.Таганрога, а там эти книги в полной сохранности.

Тем более, что ими можно любоваться только издали.

Так и хочется сказать, что будто их для того издали, чтобы издали ими любоваться.

Они, — а их 9000 томов, — еще не вошли в список разрешенных в библиотеках книг, и поэтому читать их не дают.

Будут целы зато.

* * *

А сколько воспоминаний, правдивых, могут теперь записать люди под свежим, вчерашним еще, впечатлением встреч с А.П.

Вот сейчас В.А.Гольцев повторяет нам слова Л.Н.Толстого о Чехове.

— После Гоголя и Слепцова у нас нет ни одного писателя с таким живым юмором. Эти слова были сказаны несколько лет назад нашим великим писателем.

Вспоминает В.А. последние дни покойного в Москве в мае. Плох был тогда А.П., но и будучи больным, все время просил работы, просил присылать ему для просмотра произведения, присылаемые в «Русскую Мысль», где он заведовал отделом беллетристики.

— Тебе трудно, отдохни! — уговаривал В.А.

— Ах, да скучно мне без дела, присылай, пожалуйста, работу! — просил А.П.

— И я выбирал ему четко написанные самые короткие вещицы, и, несмотря на болезнь, А.П. поправлял, просматривал, иногда сам отвечал авторам, иногда просил через меня ответить.

Вспомнил и Александр Павлович, что во время пребывания его в Ялте, в гостях у брата, в марте текущего года, А.П. много занимался работой для «Русской Мысли», и, когда к 9-ти часам вечера, усталый, выходил из своего кабинета в столовую, то говорил:

— Вот сегодня и я счастлив, день прошел без волнений!

А последних было немало. Отзывчивый, доступный, А.П. принимал у себя всех, кому хотелось его видеть. Особенно ему надоедали дамы и дамы, из лучшего общества, полные «деликатности», но не щадившие бедного писателя, отнимая у него часы на пустую болтовню.

Сидя в его кабинете и утомляя его разговором, они не замечали волнения его матери. Она, встревоженная, то и дело проходила мимо двери и говорила:

— Антоша, ты устал! Антоша, тебе надо отдохнуть.

А они сидят и сидят.

Таких дней не любил Ан.П. и выходил к ужину совсем расстроенный и усталый.

* * *

Тяжелое время для Ан.П. была эта зима. Плохо он себя чувствовал в Ялте. Его тянуло на север. А тут, как назло, снег сменялся дождем, скверный крымский ветер не позволял больному писателю выходить в его прекрасный садик, где почти все растения были посажены его рукой. Особенно он любил шпалерные и заботился о них. И вот, наконец, выдался ясный, солнечный, крымский день. В первый раз после долгого сидения в кабинете вышел Ан.П. на свою любимую скамеечку.

Долго он сидел на солнышке, любуясь окружающим. Тихо. Ранние цветы горят на солнце. Шмель пролетит.

— Как хорошо! Как славно сказано: «Хорошо жить на свете» Мне хочется жить… Когда-то я любил курить, пить шампанское — и это доставляло мне большое наслаждение… А теперь не то.

И замолчал. А там вышла на балкон Евгения Яковлевна и позвала пить кофе.

* * *

Да ему хотелось жить. И он давно еще начал задумываться о смерти. Как доктор, он знал свою болезнь.

Это было задолго до Ялты еще в Мелихове, в первые годы его пребывания там. Весной у него расцвела первая яблоня.

Он радовался на белые цветы ее, и сказал:

— Она переживет меня!

Русское слово. 1904, 6 июля. № 186

Гиляровский Владимир Алексеевич (1853/55–1935) — знаменитый репортер, журналист, прозаик, поэт.

Гольцев Виктор Александрович (1850–1906) — журналист, публицист, литературный критик, общественный деятель Редактор журнала «Русская мысль», в котором много печатался А.П.Чехов. В «Русской мысли» Чехов выполнял обязанности редактора беллетристического отдела, тесно сотрудничая с этим московским журналом.

5

В.Дорошевич

Памяти Антоши Чехонте и Антона Чехова

Он пришел с веселой песней.

Он ушел с тяжелым стоном.

Он пришел полный жизни, радости, веселья, смеха.

Жизнь согнала веселье с его лица, потушила искорки в его глазах, согнала радостную улыбку с его уст и окружила их чертами печали.

А мы смотрели на это и радовались:

— Чехов становится глубже. Чехов больше не смеется!

Хотя, казалось бы, гораздо остроумнее было оглянуться на себя:

— Что ж это за жизнь наша такая, что способна сделать грустным даже самого веселого человека?

Это болезнь погасила радостные искры в глазах? Это болезнь прогнала веселый смех?

Нет.

Сказать это — было бы клеветой на чахотку.

Это сделала жизнь.

Всегда поднимался вопрос о «каком-то индиферентизме Чехова».

Люди, знавшие Чехова лично, знали, что это неправда.

У Чехова были очень определенные общественные идеалы…

Почему он не боролся за них, когда в руках его было оружие–перо?

Потому, что в душе его, женственной и кроткой, жил не боец, а сестра милосердия.

Потому, что битва жизни наполняла его, прежде всего, состраданием к падающим.

Он не боролся, но это не значит, что он не страдал.

Как к большому общественному человеку, через сотни друзей, знакомых, поклонников, к нему доходили все стоны и все вопли жизни.

И как тысячи и тысячи, он переживал страдания молча в душе своей.

Все знающие Чехова знают, что это было так. Никогда беседа с Чеховым не проходила без разговора на общественные темы, без волнений, глубоких и скорбных, без жалоб с его стороны.

Но как писатель, он молча страдал.

Невысказанное слово и невыплаканная слеза. Нет свинца тяжелей.

И от этих-то пережитых в душе и молча страданий гасли радостные искры в глазах человека, исчезала веселая улыбка с уст, и одевались они чертами печали.

И мы радовались.

Чему?

Тому, что человек страдал?

Тому, что человек перестал смеяться и начал стонать?

А впрочем…

На дне океана, в серой, невзрачной ракушке всеми цветами радуги небесной горит перламутр.

И среди этой скрытой роскоши цветов и красок родится драгоценный жемчуг.

Маленькое существо, живущее там, страдает, болеет, — и от этой болезни родятся драгоценные перлы.

Кому какое дело до того, как страдает и как болеет маленькое, несчастное существо.

Когда от этой болезни родятся жемчужины.

Так же публика относится и к писателю.

Как крупный жемчуг катились слезы Чехова.

И мы радовались:

— Жемчужины все крупнее и крупнее! А как они родились?

Ведь, в сущности, мы радовались, что жизнь все больше и больше заставляет страдать человека.

И когда «восхищаются» произведениями Чехова, вспоминаются слова старого Фирса из «Вишневого сада»:

А человека-то и забыли.

Русское слово.1904, 11 июля

Дорошевич Влас Михайлович (1864–1922) — журналист, публицист, театральный критик. В 1902–1918 гг. редактировал издаваемую И.Д.Сытиным газету «Русское слово». Один из виднейших фельетонистов рубежа XIX–XX веков.

6

С.Яблоновский. Похоронили

— Похоронили… — сказал, подходя ко мне, один из знакомых литераторов, когда толпа понемногу расходилась от только что засыпанной могилы Чехова.

— Похоронили… — раздался чей-то женский голос налево от меня…

И это так напоминало из «Дяди Вани»:

— Уехали…

— Уехали…

— Уехали…

Большинство пьес Чехова начинается тем, что в серенькую, скучную, неинтересную жизнь вдруг врывается призрак оживления, чего-то нового, что может дать содержание жизни. Начинается приездом.

В усадьбу, где прошла в скучном, ни для кого ненужном труде жизнь, быть может, талантливого дяди Вани, приезжает профессор с женою. И с приездом жены профессора, Елены Андреевны, в жизнь дяди Вани врывается призрак счастья.

Счастья, разумеется, никакого не получается, идет жизнь — наша обычная жизнь, полная страданий, недоразумений, взаимного мучительства, такая далекая от той жизни, какая должна была бы быть, и даже от той, какою мы сами хотели бы ее сделать.

Затем — Серебряковы уезжают. Погасают все солнечные лучи. Погас радостный луч для дяди Вани — уехала Елена Андреевна, и с нею все, что было для него дорогого.

Погас, с отъездом Астрова, светлый луч для Сони.

Уехали… и опять осталась та же постылая, неумная, неизящная жизнь, какою она была до вторжения светлого луча.

Луч погас, — наступили сумерки.

В глухой город, где жизнь походит на один бесконечно-длинный и бесконечно-тоскливый осенний вечер, солнечный луч врывается в виде прибывшего на некоторое время полка, оживляющего город и в особенности трех сестер, выросших в военной семье.

Солнечный луч отвоевывает у осенних сумерек маленькие светлые уголки, и переливается на них, и трепещет.

Находят себе отклики неудовлетворенные сердца, растет туманная надежда на какую-то необыкновенно светлую и прекрасную жизнь в Москве…

Солнечный луч золотит предметы и заставляет забывать о сумерках.

А они — уже вот… уже подошли.

Полк уходит, глупая и грубая случайность барона Тузенбаха — и сумерки бесцельного обывательского существования сгущаются над сонным, скучным городом…

В родовое имение с превосходным вишневым садом приезжают старые, беспомощные дети, Раневская и Гаев, и кажется им, что в этом уютном гнездышке, где они были настоящими, маленькими детьми, где в аллеях сада мелькает белый призрак давно умершей и тоже выросшей в этом гнезде матери, — ждет их отдых и счастье.

Несколько светлых лучей, несколько солнечных пятен — и жизнь, бестолковая, «никчемная» жизнь, серая и безалаберная, быстро разрушила все иллюзии, погасила все лучи, и старый гаевский дом опустел… Уехали…

— Уехали…

Так брал А.П.Чехов для своих произведений отрывки жизни, заключенные, с одной стороны, радостью встречи, с другой — разлукой, за которой вдали виднеются тяжелые, хмурые сумерки.

Впрочем, автору страшно оставаться и оставлять читателя под гнетом этих надвинувшихся сумерек, и он старается утешиться и утешить.

«Мы увидим, — говорит Соня, — как все зло земное, все страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка»…

И три сестры мечтают о лучшей жизни и требуют, чтобы и мы уверовали в эту счастливую жизнь будущего.

И Аня вместе с Трофимовым верят в то, что «перед нами откроется новый, чудесный мир».

Чехов брал периоды жизни, заключенные между приездом и отъездом. Таким периодом является наша жизнь, заключенная между появлением к нам его глубокого, светлого, благородного таланта с одной стороны, и уходом его, могилой под старой липой — с другой.

Пришел Чехов. Пахнуло чем-то необыкновенно оригинальным и в то же время таким родным, близким. Заиграли на русской жизни веселые солнечные пятна чеховского смеха; солнечные лучи потянулись и многое осветили в самых глубинах и на самых высотах человеческой жизни. Проснулись надежды, захотелось новой, изящной жизни, проповедуемой Чеховым.

Но жизнь бесконечно несправедлива и оскорбительна не только в произведениях Чехова, но и в действительности.

И вот…

— Похоронили…

— Похоронили…

И снова унылые тучи сгущаются над нашей жизнью, и она кажется финалом наших драм, унылым, безотрадным, надрывающим душу финалом.

Но пускай же и в этом финале, как во всяком финале, созданном Чеховым, звучат надежда и утешение.

Утешение, заключающееся в том, что недаром же светил нам этот писатель, что действительно приблизил он к нам грядущую лучшую жизнь; надежда, заключающаяся в том, что придут новые сильные люди и продолжат прерванный Чеховым труд.

«Мы верим, верим»!...

Русское слово. 1904, 11 июля

Яблоновский (Сергей Викторович Потресов — 1870–1953), широко известный в России, а позже в русском зарубежье публицист, литературный и театральный критик. Был постоянным сотрудником газеты «Русское слово».

7

У Толстого

(По телефону из Петербурга)

Под таким заголовком в газете «Русь» напечатан весьма интересный фельетон А.Зенгера, из которого мы приводим некоторые выдержки:

— Мне хочется сказать несколько слов про Чехова и про реформу орфографии. Сам не соберусь писать, — сказал Лев Николаевич. — Так, скончался Антон Павлович. Хорошие похороны, говорите, были? Ну, отлично. Речей не было? По его желанию? Прекрасно, это прекрасно. Не надо речей. Я именно поэтому и не принимал никакого участия в его похоронах. Я противник всяких демонстраций. Даже и Тургеневу еще, — он нарочно ко мне приезжал приглашать на пушкинские торжества, — отказал тогда по тем же соображениям. Потому что это мой давнишний взгляд: не надо демонстраций никаких, особенно посмертных. Ну, вот, раз вы заехали, я могу вам высказать то, что думаю о Чехове. Чехов, Чехов, видите ли это был несравненный художник. Да, да, именно — несравненный. Художник жизни… И достоинство его творчества в том, что оно понятно и сродно не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще. А это главное. Я как-то читал книгу одного немца. И там вот молодой человек, желая сделать своей невесте хороший подарок, дарит ей книги. И чьи? — Чехова. Считая его выше всех известных писателей… Это очень верно. Я был поражен тогда. Но я должен сказать, что сам по себе Чехов не давал содержания своим произведениям. Он брал из жизни то, что видел, независимо от содержания того, что видел. И если ему попадалось явление содержательное само по себе, то и вещь получалась содержательная. «В овраге», например, или «Тоска». Если явление было бессодержательное, то и рассказ такой же получался. Зато если уж он брал что-нибудь, то передавал удивительно образно и понятно, до мелочей ясно. То, что занимало его в момент творчества, то он воссоздавал до последних черточек. Он был искренним, а это великое достоинство. Он писал о том, что видел и как видел. И благодаря искренности его он создал новые, совершенно новые для всего мира, по-моему, формы письма, подобных которым я не встречал нигде. Его язык — это не обычный язык. Я помню, когда я его в первый раз начал читать, он мне показался каким-то странным, нескладным, но как только я вчитался, так этот язык захватил меня. Да, именно благодаря этой «нескладности», или не знаю как, это назвать, он захватывает необычайно и точно безо всякой воли вашей вкладывает вам в душу прекрасные художественные образы. Я повторяю, что новые формы создал Чехов, и, отбрасывая всякую ложную скромность, утверждаю, что по технике он, Чехов, гораздо выше меня. Это единственный в своем роде писатель. Он один из тех редких писателей, которых, как Диккенса и Пушкина и немногих подобных, можно много, много раз перечитывать. Я это знаю по собственному опыту. Одно могу сказать вам: смерть Чехова — это большая потеря для нас, тем более, что, кроме несравненного художника, мы лишились в нем прелестного, искреннего и честного человека. Это был обаятельный человек, скромный, милый…

Русское слово.1904, 15 июля. № 195

8

М.Энгель. Чехов в Севастополе

Антон Павлович бывал в Севастополе нередко, но все проездом, — в Ялту.

Только однажды он прожил здесь целых четыре дня.

И эти четыре дня были для севастопольцев праздничными днями.

Московский Художественный театр тогда был известен на Руси только понаслышке. В Москве он действовал первый сезон, и газеты разносили вести о его триумфах.

Вдруг распространился слух, что Художественный театр едет к нам.

Никто этому верить не хотел.

Шутка сказать: московский новый театр! Нигде еще не был. Невская столица еще его не зрела, — а он вдруг к нам заберется. Невероятно!

Однако скоро слух подтвердился. Приехал артист Вишневский и явился в городскую управу поговорить касательно театра.

— Мы едем к Антону Павловичу в Ялту «на читку», — сказал он: если хотите, мы поставим у вас несколько спектаклей.

Еще бы не хотеть!

Вопрос о театре покончили с двух слов.

Спустя некоторое время поезд доставил в Севастополь всю труппу Художественного театра и ее главных командиров: Вл. Немировича-Данченко и г. Станиславского.

Объявили четыре пьесы, а в том числе — «Дядю Ваню» и «Чайку». Нигде в анонсах не упоминалось: «в присутствии автора», — но все и так уже знали: Чехов будет.

Нечего и говорить о том, что билеты на все четыре спектакля расхватали мигом. Спектакли начались.

Антон Павлович прибыл на пароходе из Ялты в день первого спектакля, утром.

Его встретили на пристани артисты труппы. Публика, стоявшая тут же, не могла не видеть, как тепло и сердечно встретился Антон Павлович с артистами московского театра. Безграничной лаской веяло от всей его фигуры, — со стороны казалось, что группа стоявших на пристани встретила родного, горячо любимого и любящего брата.

Антон Павлович поселился в гостинице на берегу моря.

Разумеется, пребывание Антона Павловича в Севастополе не обошлось без «просителей».

Заходили странствующие антрепренеры потолковать о том, о сем; юные литературные дарования являлись за советом и оценкой своих талантов. Одно из таких дарований обратило на себя внимание Антона Павловича, и произведение начинающего писателя появилось потом в одном из толстых журналов.

Все посещавшие Антона Павловича были очарованы его вниманием и сердечностью.

Было уже поставлено два спектакля, дошло дело до чеховских пьес.

— Вы будете сегодня в театре, Антон Павлович? — спросил я, имея умысел узнать, как настроен писатель в предвидении неизбежного «триумфа», который ждет его в этот вечер.

Обычная печальная улыбка появилась у него на лице:

— Не хотелось бы страшно. Несомненно, публика сочтет необходимым благим матом выкликать «автора». Выходить и расшаркиваться — скучно, а не выйти — грешно обижать публику.

Однако, вечером Антон Павлович был в театре.

Уселся в ложе за драпировкой в полной уверенности, что его никто не видит.

Но у публики глаза зоркие… Она выследила писателя, — и все головы повернулись к ложе.

Тогда Антон Павлович поднялся и вышел…

Я видел потом, как он пробрался в партер и скромно уселся в отдаленном ряду. Здесь он был в безопасности. Зрители, усаживаясь, толкали его, даже не извинялись и отнюдь не подозревали, что так близко возле них сидит Чехов.

Однако, Чехова в театре не утаишь.

Кончился первый акт «Дяди Вани», и едва опустился занавес, как в театре загремело:

— Автора!

Стоял стон. Все поднялись с мест, хлопали и вопили:

— Автора!

К Чехову прибежал сперва один артист, потом другой:

— Антон Павлович, невозможно! Надо, голубчик.

И Антон Павлович уныло поплелся.

Взвился занавес, и публика узрела на сцене Чехова.

Он стоял, не приближаясь к рампе, смотрел на публику близорукими добрыми глазами и время от времени кланялся.

Занавес опустили, но публика не унималась:

— Автора!

Опять подняли занавес. Антон Павлович вышел и ласково кланялся.

— Чехов нам кланялся! — с гордостью говорили потом в публике.

И с тех пор в Севастополе не видели Антона Павловича. Едучи в Ялту, он с вокзала прямо пробирался на пароход.

Русское слово. 1904, 15 июля. № 195

М. Энгель — крымский журналист.

9

М.Первухин. Чехов и Ялта

Для всей России это — невознаградимая потеря. А для миниатюрной красавицы Ялты, в которой покойный Чехов прожил последние годы своей жизни, — это потеря совсем родного человека. Уже много лет Чехов, живя в Ялте, и живя скромно, уединенно, почти нигде и никогда не бывая, был центральной фигурой всей Ялты.

Пользуясь огромною, исключительною популярностью, Чехов всем казался какою-то верховною инстанцией, к которой можно прибегнуть в минуту жизни трудную, когда испытано уже все, и это «все» не дало никаких результатов. Бывая у Чехова, я не помню ни одного своего визита, когда бы мне не пришлось быть свидетелем какого-нибудь характерного курьеза в этом роде.

Помню, лет пять назад, когда я был в уютной квартирке Чехова еще в первый раз, меня поразило появление какой-то местной дамы.

— Антон Павлыч… Антон Павлыч… Только на вас и надежда… Потому, кто же больше? Милый Антон Павлович… Ради всего святого.

Медлительный, словно осторожный в движениях, молчаливо-суровый Чехов поворачивается к голосящей и нервничающей даме с отрывистыми словами:

— Что случилось? Только… нельзя-ли… Слезы, видите-ли… Мешают слушать.

Оказывается, сына дамы-просительницы, великовозрастного гимназиста, пригрозили исключить из местной гимназии чуть-ли не за упорное куренье. И дама летит к Чехову с просьбою — повлиять на гимназическое начальство, спасти юнца. И Чехов, устало пожимающий плечами, присаживается к столу и что-то пишет, хмуро глядя на листок почтовой бумаги, а дама, сидящая рядом со мною, то вздыхает глубоко, почти всхлипывает, то быстро-быстро шепчет мне, почти касаясь моего уха тонкими губами:

— Ну, слава Богу… Знаете, я думала, не добьюсь, чтобы пустили к Антону Павловичу… Нет, пустили. Бог помог. А теперь я спасена. Моего Толю не выгонят из гимназии. Не посмеют. Потому, Антон Павлович вступается. А вы… тоже просить о чем-нибудь? Ах… Бог помог…

Привезли в Ялту умирающую курсистку. Поселили в пансионе. Тот, кто ее привез, оставаться не мог, — должен был уехать. Девушка, почти девочка — остается на чужбине одна, абсолютно одинокая и беспомощная до ужаса.

Как-то я в очень и очень неважную для грудных больных погоду встретил Антона Павловича, терпеливо бродящего по двору пансиона, где лежала курсистка, и разыскивающего ее комнатку. Оказывается, ему написали об ее отчаянном положении, его просили навестить ее, и он приехал… Я попросил позволения быть вместе с ним, он разрешил, — и я никогда не забуду того впечатления, которое было навеяно на меня маленькою сценкою свидания великого русского писателя с изголодавшимся, быстро догоравшим ребенком.

Она и верила, и не верила, что у нее, в ее убогой комнатушке, Чехов, сам Чехов, тот Чехов, томик рассказов которого она бережет, как драгоценность.

Надо было видеть ее радость, когда Чехов все тем же, как будто суровым тоном говорил ей:

— Ну, вот, поправляйтесь. Главное, — бодритесь… Потому, вы сами можете видеть… Меня сколько лет назад приговорили к смерти, а вот, живу. А вы моложе, здоровее меня. Только бодритесь.

Курсистка, как и многие ей подобные, лежит теперь в забытом уголке ялтинского кладбища. Спасти ее не удалось, но скрасить последние месяцы ее жизни удалось, и это сделал Чехов. Помню, зайдя к ней как-то, я услышал ликующий возглас:

— Смотрите, Чехов вина и фруктов прислал. Доктор прописал портвейн, и вот…

Она и не подозревала, эта догоравшая девушка, до последней минуты не подозревала, что она уже несколько месяцев целиком живет на деньги Чехова, что «бесплатная комната» в пансионе вовсе не бесплатная, что сам Чехов переговорил с владельцем пансиона и аккуратно уплачивает за ее содержание, строго-настрого запретив кому-нибудь хоть слово сказать.

Мне, очень близко сталкивающемуся с миром ялтинской бедноты, часто, слишком часто приходилось отыскивать заботливо спрятанные следы огромных расходов Чехова на помощь нуждающимся. Там — бедняку-студенту два, три месяца Чехов выдает «стипендию». Там целая семья живет:

— Антон Павлович каких-то добрых людей нашел… Через него помогают… Аккуратно присылают.

И я имею все основания предполагать, что все эти «добрые люди» воплощались единственно в лице самого сурово-молчаливого Чехова.

Я сказал, что Чехов играл в жизни местного общества совсем особую роль. В самом деле, взять хотя бы такие казусы: маленькой провинциальной газетке грозит опасность за какие-то прегрешения, — напечатала газетка что-то такое, что опубликованию не подлежало, являясь строго хранимою канцелярскою тайною. Над газеткою висит Дамоклов меч… Мало того, идет следствие, откуда газетка добыла опубликованные ею сведения.

Заведующий редакциею, потерявший голову, сидит у Чехова, объясняя ему положение дела, и слышит в ответ:

— Относительно поддержки попытаюсь, напишу… Не ручаюсь, конечно… А вот относительно того, откуда добыто сообщение, — пишите: «Настоящим удостоверяем, что сказанное сообщение доставлено нам Антоном Павловичем Чеховым»…

Так и написали, и гроза прошла мимо. Допытываться у Чехова, откуда он получил эти «криминальные» сведения, сочли, по-видимому, неудобным.

Обыватель, считая себя обиженным местной газетой, грозил не судом:

— Пожалуюсь на вас Антону Павловичу.

Тот же обыватель слышит отказ напечатать его письмо или статью, и опять заявление:

— А вот как? Ну ладно же. Когда так, я к Антону Павловичу…

Кстати маленький, но характерный курьез.

Местная миллионерша открывала грандиозное коммерческое предприятие. Ей нужно было составить текст газетных объявлений.

Как то она явилась в моей скромной квартирке, держа письмо в руке.

— Это — от Антона Павловича…

«Г-жу Икс направил к вам, — писал мне Чехов. — Она одолела меня просьбами составить ей текст объявления. Я составил, провозившись, но думаю, что вы, как ближе стоящий к газетному делу, можете быть ей более полезным».

Я не поверил своим глазам, но факт был налицо: у меня долго хранился листок, написанный рукою Антона Павловича и содержащий проект текста газетного объявления.

Это свидетельствует, конечно, о той положительно чрезмерной деликатности А.П., которой злоупотребляли.

В последний раз я был у Чехова позднею осенью прошлого 1903 года.

Между прочим, на ялтинской дачке Чехова, в его любимом рабочем кабинете, на камине есть этюды покойного Левитана. Речь зашла о художнике, и Чехов высказал следующее:

— Как мало ценят и как мало дорожат вещами Левитана. Ведь это же стыдно. Это такой огромный самобытный, оригинальный талант. Это что-то такое свежее и сильное, что должно было бы переворот сделать. Да, рано, рано умер Левитан.

Чехов и не подозревал, что и сам-то он сойдет в могилу всего пол года спустя после этого разговора.

В начале мая я провожал родных, уезжавших пароходом на Севастополь. В толпе пассажиров я увидел характерную фигуру Чехова и знакомый пристально-усталый взгляд.

— В Москву еду. Надо ехать… Дела все. Спрашиваете, не рискую ли? Нет, риска нет никакого. По моему мнению, Москва, то есть, собственно, не Москва сама, конечно, а ее окрестности, летом более безопасное местопребывание для нашего брата, больного, чем Крым.

Когда пароход отчаливал, медленно отходя от набережной мола, я долго глядел на Чехова, и невольно опасения закрадывались в мою душу, — так плохо выглядел он, постаревший, сгорбившийся, ослабевший.

26-го июня в Ялте было получено от Антона Павловича письмо, в котором он осведомлялся, как удобнее проехать в Ялту, каким пароходом воспользоваться, какова погода, какое море, чтобы не закачало на переходе от Севастополя до Ялты. Писал, что чувствует себя прекрасно, что уже скучает и хочет в самом близком времени возвратиться в Ялту.

Когда я думаю о смерти Чехова, мне невольно приходит на мысль: он умер от слабости сердца.

Врачи будут говорить, что слабость сердца — результат болезни. Туберкулез, дескать, переродил сердечные ткани, отравил кровь. У сердца не было сил больше, и оно уснуло.

Так скажут врачи.

А я буду думать: от этого ли устало и уснуло сердце? А не от того ли, что ему, сердцу художника, — была дана чересчур большая работа? И мозг Чехова, и его сердце работали не так, как работают у простых смертных, а как работают у гигантов. Вот почему сердце изжило свои силы гораздо раньше, сердце устало раньше, чем можно было ожидать.

Русское слово. 1904, 9 июля. № 189

Первухин Михаил Константинович (1870–1928) — писатель, журналист, из-за туберкулеза легких жил в Ялте. Редактор газеты «Крымский курьер» в 1900–1906 гг. После Октябрьской революции эмигрировал в Румынию, затем в Италию.

10

Д.Городецкий. Между «Медведем» и «Лешим»

Из воспоминаний о Чехове

Летом 1889 г. А.П.Чехов гостил в Ялте. Он был уже тогда автором двух сборников, один из которых получил академическую премию; года четыре как печатался в большой распространенной газете и «прошел» уже в толстый петербургский журнал — «Северный Вестник». Между тем популярность Чехова основывалась главнейшим образом — странно сказать — на его водевиле «Медведь», в том сезоне впервые увидевшем сцену.

Так создается слава.

Досадно даже было на эту публику, слушая, как она склоняла «Медведя». Досадно на нее и обидно за талантливого молодого писателя.

— Чехов… да… ах, как прелестно написан его «Медведь…»! — вздыхала барышня.

— У нас в клубе давали «Медведя» — объявляла дама, — и я играла вдову.

— А я — помещика, черт меня возьми! — добавлял господин. Восторг, а не водевиль!

Или:

— Скажите, какой это Чехов: автор «Медведя»?

— «Медведь» — да, ведь, это одно вздохновение!

— Любой современной комедии стоит: даром, что водевиль!

— Прибавьте: и драмы!

— А «Иванов» Чехова? Видели, небось?

— Да… конечно… но… знаете… ведь, это собственно не пьеса… Литературная вещь — да, но не пьеса.

«Иванов» в большой публике успеха не имел. Ходили смотреть на эту пьесу потому, что о ней говорили. Говорили же о ней больше всего потому, что в ней Давыдов — несравненный комик Давыдов — взялся играть драматическую роль.

Это было так же смело со стороны артиста, как со стороны писателя — дать пьесу, не считаясь с принятыми условиями «сценичности». Но и участь — та же.

Отзывы были в таком роде, как и о пьесе:

— Да, конечно, это недурно, но… Но Давыдов все-таки — комик, а не драматический артист.

И так, «Иванов» и «Медведь» — вот о чем говорили, называя имя Чехова. «Иванов» был предметом любопытства и споров, «Медведь» был предметом восторгов и не сходил в столицах и провинции с афиш. Кажется, не было такого глухого угла, где бы не ставили эту вещицу, и не было таких любителей, которые бы не пробовали изображать «медведя-помещика» и неутешную «вдову».

Успех «Медведя» легко объясняется свежестью этой вещицы по тому времени, ее неподдельным и брызжущим юмором. Разговоры, вызванные «Ивановым», тоже понятны. Но все-таки хотелось сказать публике, не шедшей дальше тогдашних чеховских пьес:

— Господа, да неужто же вы не читали «Рассказов» Чехова? Неужто не имели в руках книжку «В сумерках»? Неужто не знаете «Степи»? Ведь, это большое, большое дарование, обещающее приблизиться к Гоголю и Тургеневу. А вы все толкуете одно — про «Медведя».

Скажут: курортная публика — с нее взять нечего. Это не так. В Ялте прожигатели и прожигательницы жизни составляют все-таки только половину элемента. Другая половина — сливки русской интеллигенции, собравшиеся со всех концов России. Но и эта образованнейшая часть публики познакомилась с Чеховым раньше всего по сцене. Рассказы Чехова выдвинули его имя и создали ему почетную известность в читающей публике; но широкий успех и популярность вышли из театра.

У «Медведя» и материальные дела были очень хороши. Говорили потом, что он дает Чехову от 500 до 1000 руб. в год.

Сам Чехов, конечно, этой вещице значения не придавал и говорил о ней с улыбкой. Она и написана была, кажется, за один присест. Но зато он очень интересовался «Ивановым» и часто возвращался к разговорам на эту тему.

Неуспех, постигший в общем итоге пьесу, рядом с признанием ее литературности и с любопытством, возбужденным ее новыми приемами, объяснялся, по мнению Чехова, привычкой к устарелым формам.

— Требуют, чтобы были герой, героиня, сценические эффекты. Но, ведь, в жизни люди не каждую минуту стреляются, вешаются, объясняются в любви. И не каждую минуту говорят умные вещи. Они больше едят, пьют, волочатся, говорят глупости. И вот, надо, чтобы это было видно на сцене. Надо создать такую пьесу, где бы люди приходили, уходили, обедали, разговаривали о погоде, играли в винт…, но не потому, что так нужно автору, а потому, что так происходит в действительной жизни.

Теперь, после «Чайки», «Дяди Вани», «Трех сестер», «Вишневого сада», мы знаем, что хотел сказать Чехов. Но в то время немногие, даже из ценивших Чехова, понимали его мысль.

— Значит, натурализм в духе Золя? — спрашивали его.

— Не надо ни натурализма, ни реализма. Не надо подгонять ни под какие рамки. Надо, чтобы жизнь была такая, какая она есть, и люди такие, какие они есть, а не ходульные.

— Что же, думаете писать новую пьесу? — спросил я однажды Чехова.

— Ну, нет… скоро едва-ли… неудобно с театром возиться.

Я не стал добиваться объяснения этих слов, но они объяснились сами собой.

Как-то Чехов поехал навестить Стрепетову, которая проводила лето не то Симеизе, не то в Кореизе. Надо запомнить, что Стрепетова в минувший сезон играла в «Иванове» Сару (еврейку, постылую жену) и имела большой успех.

Стрепетова всегда была известна, как интересная собеседница и живой человек.

— Что же, — спросил я Чехова, — хорошо провели время?

Но у Чехова было «хмурое лицо».

— Хорошо-то было-бы хорошо… На берегу моря уху варили… с попом интересным познакомился… (священник ялтинской аутской церкви о. Василий Соколов, теперь покойник). Вот только нехорошо, что о театре говорили… все настроение испортили.

Опять я не добивался, видя, что Чехову неприятно продолжать. Я знал, что Стрепетова, человек редкой душевной красоты и чистоты, имеет привычку резко выражаться. На этой почве, может быть, что-нибудь и произошло.

Через несколько дней после этого Чехов, видимо под влиянием поездки к Стрепетовой, сказал мне:

— Довольно!.. Надо бросить всякие театры и заняться своим делом — повествовательной беллетристикой. Эти актеры уверены, что благодетельствуют тебя. Пьеса — видите ли — ничего не стоит, — они создают ей успех!..

Я передаю подлинную мысль и — насколько возможно — даже подлинные слова Чехова, имея ввиду, насколько они интересны для сравнения его взглядов на взаимоотношения автора и актера, тогда — в пору «Иванова», и впоследствии — в период «Художественного театра».

Что Чхов театра не бросил — это известно.

В ту же зиму у Абрамовой шел его «Леший» — и не имел никакого успеха, даже внешнего. И даже любопытства не возбудил. Поставили — и сняли с репертуара. И Чехов покинул область серьезного театра на целых 6-7 лет, пробавляясь «Калхасами», «Трагиками по-неволе» и т.п.мелочами.

Что Чехов, покинув театр, не покинул своей мысли создать здесь что-нибудь новое, доказала «Чайка». Но она с треском провалилась в Петербурге, и неизвестно, сколько времени она лежала бы, подстреленная, на берегу Невы, если бы ее не подобрал московский «Художественный театр». И кто знает, если бы не спасли «Чайку», что сделалось бы с чеховскими пьесами? Может быть, Чехов именно поэтому, из благодарности к заслугам своих друзей, и прощал им тот дух искажения, который они вносили в некоторые частности.

О том, какое значение имел «Художественный театр» для чеховских пьес, писалось так много, что возобновлять об этом разговор нет надобности. Позволю себе только вернуться к вышеприведенным словам Чехова: «Надо создать такую пьесу, где бы люди приходили, уходили, обедали, разговаривали о погоде…, говорили глупости»… За Чеховым дело не стало — он пьесу создал. Однако, мало этого было. Как ни хмурился Чехов на Стрепетову, но для пьесы актер — многое. Надо было, чтоб нашлись такие актеры, которые, изображая, как люди приходят, уходят, обедают, играют в карты, — делали это жизненно, интересно-мозаично. А когда такие актеры явились, получилось настроение, и «театр Чехова» сделался осуществившимся фактом.

Закончу «Медведем», с которого начал.

Чехов мало говорил об этой пьеске, но любил ее. Она было его «Маскоттой» и, пожалуй, имела в его литературной деятельности вообще и драматической, в частности, символическое значение. Чехов, так же, как и его степной помещик, явился в дом неутешной вдовы — литературы, незваным и непрошеным, без рекомендательного письма и не во время. Его не хотели принимать, грозили вывести его (при помощи критиков и рецензентов) за неприличные манеры (отсутствие «направления»), призывали к барьеру (к ответственности перед «идеалом»). Но Чехов не смущался и продолжал свое дело. Он шел напролом со всей прямотой медведя и непосредственностью степного человека, поражая чуткостью к жизни и правдивостью изображений.

И неутешная вдова — литература, сдалась…

Биржевые ведомости. 1904, 18 июля

Городецкий Даниил Михайлович — ялтинский издатель, редактор местной газеты, книготорговец. С Чеховым познакомился в Ялте в 1889 году. Известны письма Д.М.Городецкого к Чехову.

Вступительная статья, подготовка текста и примечания Б.Егорова