Анна Дехтярь.

Двойной портрет на фоне пейзажа

Вряд ли среди людей моего круга найдется хоть один, кто не вспоминает о годах знакомства (а кому повезло, — то и дружбы) с Ниной Ватолиной и Максом Бирштейном без щемящего ностальгического чувства. Даже в среде художников, в которой супружеские творческие тандемы не редкость, такая пара, где оба — муж и жена — равноценно талантливы, равноценно привлекательны и притом парадоксально не похожи друг на друга, — явление уникальное.

Начать с того (хотя это, наверно, не главное для художника), что и Ватолина, и Бирштейн были замечательно хороши собой и составляли пару, которой нельзя было не залюбоваться. Нина Николаевна до преклонного возраста сохраняла балетные стройность и посадку головы, прекрасные глаза и волосы, а также свойственное ей одной выражение лица — серьезное и пытливое, которое бывает только в юности и которое она так точно воспроизвела в своем известном автопортрете 1934 года.

Элегантность Макса Авадьевича во времена, когда униформой художника был заношенный свитер, вообще вошла в поговорку. Он всегда выглядел благородным киногероем, советским Полом Ньюманом, и в вечернем пиджаке с галстуком-бабочкой, и в маскарадном цилиндре, и в брезентовом охотничьем плаще. Макс много путешествовал и по стране, и за рубежом.

«Мистер Прайс?» — окликали его в гостинице, принимая за «интуриста». В дружеских анналах это прозвище — мистер Прайс — сохранилось.

Как личности Ватолина и Бирштейн казались совершенно разными. Он — человек-праздник, искрящийся остроумием и весельем, украшение вернисажей и дружеских застолий, — художник с головы до ног, которому во всем было свойственно бунинское «легкое дыхание». В ее же характере сочетались простота и строгость — черты душевного аристократизма, уравновешивающие деятельную и неукротимую натуру строителя и землеустроителя.

Иногда казалось, что он ко всему относится слишком легко, а она — чересчур серьезно. Но это была лишь иллюзия.

Несмотря на несходство темпераментов, они оказывались единым целым там, где дело касалось подлинных свойств личности, — в отношении к жизни — доброжелательном и открытом, в отношении к искусству — самозабвенном и всепоглощающем.

Главное же сходство между ними лежало на скрещении личностной и профессиональной сферы — в понимании ответственности художника перед жизнью и в неустанном желании улучшать, изменять, украшать эту жизнь своим трудом и творчеством.

Ватолина много и плодотворно работала в плакате, когда этот вид искусства был востребован обществом. Ее хрестоматийный плакат «Не болтай!» оказался популярным и в наши дни, хотя нынешний зритель, вероятно, вкладывает в него какие-то новые смыслы. В то же время она писала роскошные по цветовой свободе натюрморты и тонкие психологические портреты.

С юности присущий ей дар слова с возрастом вылился в профессиональное писательство. Ее книги о русском искусстве «Прогулки по Третьяковской галерее» и «Пейзажи Москвы» — это особый жанр популярного искусствознания, опирающегося на личный опыт работающего художника. Наконец, книга воспоминаний Ватолиной «Наброски по памяти» со всей очевидностью представила ее зрелым мастером литературного стиля, — не бытописцем-мемуаристом, каких теперь много, а умным и интересным интерпретатором своего времени.

Если добавить к этому построенные Ватолиной дома и перестроенные квартиры, всех, кому она помогала и кого опекала, то можно без преувеличения сказать, что вся ее жизнь была неутомимым созиданием. Здесь совпало главное — ее личная увлеченность всем, чем она занималась, и та общественная значимость, которую эта деятельность имела в жизни ее семьи, круга ее друзей, шире — художественной среды, наконец, общества в целом.

Что же до Макса Бирштейна, то место, которое он занимал в нашем художественном сообществе, опустело и не занято и поныне. Как художник и человек, он играл роль медиатора, связующего звена между разными поколениями и разными «фракциями». Это был «живой мост», протянутый во времени между Фальком, Осмеркиным, Татлиным и другими прославленными мастерами, у которых Бирштейн учился, и молодыми живописцами 1970–1980-х годов, которым он передал эти традиции. В то же время Макс пользовался авторитетом и любовью в противоборствующих слоях художественной «иерархии» — от консервативной «Масловки» до радикальной «Малой Грузинской».

Многие «звезды» на сегодняшнем художественном небосклоне — академики Академии художеств, лауреаты госпремий, заслуженные и народные — обязаны своими первыми успехами Максу Бирштейну. В годы, когда произведения молодых талантливых живописцев с удручающей регулярностью снимали со стен Манежа и других престижных экспозиций, Макс упорно и успешно «проталкивал» их на выставкомах, зачастую проходивших в его собственной мастерской. Я помню, как он бился за открытие в ЦДРИ запрещенной выставки ныне всемирно известного Гриши Брускина, — и это лишь один пример среди множества подобных. Умение восхищаться чужими талантами и полная атрофия чувства зависти — качества, столь редкие во всякой профессиональной среде, были естественно присущи его широкой душе.

Учась в одном институте, у одних учителей, будучи людьми одного круга и происхождения — интеллигенция в нескольких поколениях, — Ватолина и Бирштейн обладали общей художественной культурой, что укрепляло основу их полного взаимопонимания в более широком жизненном контексте. В своих живописных исканиях оба сохраняли верность традициям русского импрессионизма и школе русского сезаннизма с их пластической точностью, колористической смелостью и «вселенской отзывчивостью», застав-ляющей художника не столько отбирать «натуру» согласно априорным концепциям, сколько ступать навстречу ей, по первому зову жизни.

Эту «родовую» общность видения и художественной трактовки хорошо иллюстрируют два больших натюрморта, написанные в одни годы, — «Натюрморт у окна» Ватолиной (1950) и «День рождения» Бирштейна (1948). Это традиционные «нарядные» натюрморты с цветами на фоне городского заоконного пейзажа. При всей заданности «реквизита» — цветы, фрукты, посуда, фирменная «бирштейновская» зеленая рюмка — свобода композиции проявляется здесь в каком-то артистическом беспорядке, в котором раскинулись предметы, будто по собственной воле. Сизые тени на белых скатертях, хрупкая прозрачность стекла, теплота плодов, нежность цветов — как прекрасна повседневность для очарованной души художника! «Тихая жизнь» вещей и у Ватолиной, и у Бирштейна очеловечена, «психологична», непротиворечиво соположена городскому пространству за окном — она напоминает нам о вечной мечте жить в гармонии с внешним миром и с самим собой.

Среди множества портретов, написанных Максом Бирштейном, два занимают особое место в его творчестве. В «Сухумском фотографе» (1983) воссоздана атмосфера курортного юга, каким он некогда был. Вот нехитрое старомодное развлечение — фотографирование на фоне фанерного щита, где намалевана всякая горская экзотика — ущелья, скалы, всадники в черкесках и папахах. Бирштейн изобразил себя всунувшим голову в прорезь в фанере и весело позирующим в образе лихого черкеса, «Хасбулата удалого». В картине он молод, юна и прекрасна Нина, грациозно держащаяся за луку нарисованного скакуна. И солнечный сухумский пейзаж, и яркие, почти открытые цвета, и смешная поза фотографа создают ощущение радости и полноты бытия, с которым счастливое прошлое рисуется из сегодняшнего «далека». Но этот сладостный миг воспоминаний чуть горчит привкусом ностальгии по временам, когда герои были молоды, а жизнь свежа и наивна.

Другой двойной портрет — картина Бирштейна «Прогулка. Батуми» (1981). Голубой ландшафт с лиловеющими горами, сверкающим морем и белыми кораблями у причала искрится мириадами веселых бликов. Эта голубая идиллия кажется осуществленной мечтой, землей обетованной. По набережной катит старинный фаэтон (еще больший анахронизм, чем курортная фотография), в котором Макс и Нина совершают ностальгическую прогулку во времени. Упоение сиюминутным потоком реальности и ретроспективный образ «господина и дамы в коляске» сливаются воедино, утверждая непреходящую ценность южного пейзажа, женщины и мужчины и связывающих их чувств.

Запомним же их такими — двойным портретом на фоне невозвратного пейзажа.