Олег Карпухин

«Мы не в изгнании, мы в послании»

XX век вошел в историю России как столетие невиданных испытаний и потрясений, приведших к гибели или массовому рассеянию по всему миру лучших национальных сил. По подсчетам специалистов, русских эмигрантов, проживавших тогда вне пределов России, насчитывалось от пяти до десяти миллионов. Это численность населения некоторых суверенных государств.

Из трех великих исходов — еврейского, выезда протестантов из Франции, русской эмиграции, — последнюю называли самой крупной и с культурно-исторической точки зрения наиболее своеобразной. Оказавшись в изгнании и перенеся огромные лишения, большая часть русской интеллигенции, к чести своей, не только не озлобилась и не потеряла связи с отечественной культурой, но и во многом обогатила ее.

Это явление имеет свои глубокие исторические корни. Издавна русские литераторы, в силу разных причин, подолгу жили и творили в европейских и иных странах, проникаясь их духом и культурой. Вспомним, например, Ф.И.Тютчева, чей гений долгие годы взрастал вдали от Родины. Он был блистательным европейцем, никогда не переставая быть русским. То же можно сказать об И.С.Тургеневе, А.И.Герцене и многих других. Но большинство «русских европейцев» XIX века не были эмигрантами. Послереволюционный XX век породил массовое бегство из России.

Для основного числа беженцев страна изгнания была иноязычной, но не инокультурной средой. И все-таки они оказывались чужестранцами. Это положение было особенно тягостным для литераторов, которые потеряли своего читателя. Как сказал один из них, приходится «говорить в пустоте».

В то же время у многих наших соотечественников было твердое убеждение, которое так хорошо выразил Георгий Федотов: «Быть может, никогда ни одна эмиграция не получила от наций столь повелительного наказа — нести наследие культуры». А потому: «Мы не в изгнании, мы в послании» — таким было их кредо.

Самый плодоносный русский культурный слой образовался в Париже. Здесь жили свыше 52 тысяч русских. И именно в Париже, по словам Ю.К.Терапиано, состоялась в 20-е годы встреча разных поколений русских литераторов и возникла преемственность, органическая связь между дореволюционной поэзией конца Серебряного века и поэзией новых пореволюционных поколений, прошедших во время Гражданской войны через крушение не только материальных, но и многих духовных ценностей прежнего мира. Не без влияния и участия старшего поколения (И.Бунина, Д.Мережковского, З.Гиппиус, В.Иванова, М.Цветаевой, В.Ходасевича и др.) в русской поэзии зарубежья возникла особая «парижская нота», как созвучие единства мироощущения и разнообразия формальных манер каждого из поэтов.

Центрами культуры русского зарубежья были Прага в Чехословакии, Белград в Югославии, Рига в Латвии, Таллин в Эстонии, Нью-Йорк в Северной Америке. Огромным ареалом русского рассеяния был Китай, который вобрал в себя цвет провинциальной российской интеллигенции, бежавшей из Сибири, Поволжья, с Дальнего Востока.

Свыше миллиона их жило на территории этой страны: эмигранты-русские, эмигранты-евреи, эмигранты-кавказцы. Протекала русская жизнь и в «колониях» этой огромной, как называет американский исследователь Э.Штейн, эмигрантской империи — в Японии и Корее. «Издавались многочисленные газеты, почти двести журналов — русское печатное слово процветало. И еще никто, — горько констатировал исследователь, — к сожалению, не отметил историческую трагедию — гибель огромной дальневосточной колонии».

Да, как это ни печально сознавать, сейчас из миллиона беженцев из России здесь остались считанные единицы. Я убедился в этом, когда побывал в конце 90-х годов в Харбине и Шанхае — местах их наибольшего расселения. Встречался с некоторыми из них, слушал воспоминания старожилов, посещал библиотеки, храмы, кладбища… Ощущение затонувшей в океане времени Атлантиды не покидало.

Перед поездкой в Китай я сделал для себя массу выписок из различных эмигрантских газет. Получился своеобразный дайджест, живописующий Китай тех лет и положение русских беженцев. Воспроизведу некоторые его страницы.

Вот описание страны и политической ситуации в ней:

«Китай делится на 15 провинций, ничем, кроме почтовых сношений, не объединенных. Между многими провинциями идет непрерывная война. Порождена масса разбойничьих шаек. Правительство для борьбы с ними высылает войска.

В Южном Китае преобладают коммунисты: в других его частях — социалисты. Распре между правителями отдельных провинций помогает то, что в Китае нет общего языка. Царят произвол, беззаконие, правители провинций и их опричники — полные хозяева жизни своих подданных. Суд производится на площади, и тут же за малейшие проступки (воровство) отрубают голову или отбивают пятки бамбуком. Население гибнет миллионами от эпидемий. Европейцы — главным образом англичане и немцы — советники и торговцы оружием…

Под предлогом того, что от хаоса и разбоя страдают японские граждане, японцы ввели в Маньчжурию свою армию и стали здесь полными хозяевами. На их пути встали русские, которых насчитывается до 200 тысяч в Харбине и которые занимали все должности на КВЖД. Вокруг Харбина группировалась вся культурная жизнь дикой Маньчжурии. Японцы стали всюду сажать своих, вытесняя постепенно русских, которые ринулись в Шанхай. Образовалась вторая русская эмиграция» (газета «Новости», 1935, автор — инженер Б.).

В конце 20-х годов основная часть русской эмиграции оседает в Харбине и Шанхае, Тяньцзине и Синьцзяне. В целом русскоязычная пресса отмечает экономическое и правовое положение русских беженцев в Китае как благоприятное. В начале 30-х годов ситуация изменилась в худшую сторону. В Харбине в 1934 году произошло даже избиение русских. С приходом японцев порядок восстановился, но экономическое положение ухудшилось. Японцы систематически стали вытеснять русских из области промышленности и торговли. Поэтому усилился отток русских из Маньчжурии в Шанхай. Устраивались главным образом на территории французской концессии. Одна из самых красивых улиц Шанхая — авеню Жоффр — стала неофициально называться «Московской», фасады домов здесь пестрели вывесками преимущественно на русском языке. В магазинах и ресторанах изъяснялись в основном по-русски. Правда, жилось нашим соотечественникам неважно, особенно тем, кто вынужден был переселиться из Маньчжурии. Некоторым приходилось работать рикшами-кули, чтобы не умереть с голоду. Во многих ночных клубах работали русские девушки. Их жизнь в Шанхае тоже нельзя было назвать розовым сном беспечной юности.

Здесь существовал единственный на всем Дальнем Востоке русский вооруженный отряд под трехцветным российским флагом. Это был так называемый волонтерский корпус, созданный властями для несения охранной службы. «Тридцать серебряных долларов в месяц на всем готовом и привычная служба вполне удовлетворяла бывших чинов белых армий, — отмечает одна из шанхайских русских газет, — и поэтому все вакансии у волонтеров давно заполнены. Англичане же в восторге от них — от их лихости, добросовестности, выправки и дисциплинированности».

Многие русские нанялись к богатым китайским купцам в качестве телохранителей. Растет число безработных, особенно среди новых беженцев из Маньчжурии. В Шанхае насчитывается уже около семидесяти русских профессиональных организаций. Самая многочисленная и влиятельная — «Общевоинский союз» под руководством генералов Дитерихса и Вольтера. Настроение в этой организации можно охарактеризовать словами «против большевиков с кем угодно». Поэтому японцы заигрывали с русской эмиграцией, но национально мыслящая русская общественность понимала, что ее интересы не совпадают с захватническими аппетитами Японии.

А вот что писала газета «Шанхайская заря» о жизни русских беженцев в другой провинции Китая — Синьцзяне:

«Эмигранты здесь занимаются торговлей, рыбным, лесным и мелкозаводческим промыслом, столярным, сапожным, портняжным и др. ремеслами, хлебопашеством, скотоводством. Бывшие офицеры и чиновники служат у богатых китайцев в качестве конторщиков, приказчиков. Заработная плата низка. Но русские эмигранты сыграли в Китае заметную культурную роль. Специалисты-строители строили дамбы, автомобильные дороги, дома для местных финансовых тузов в больших городах. Казаки из Семиречья ввели культуры высших сортов табака, что вызвало к жизни три табачные фабрики. Русские врачи, фельдшеры и акушерки поставили в местных условиях дело оказания врачебной помощи населению на европейскую ногу. Ветеринары успешно конкурировали с туземными знахарями и коновалами. Русские учителя учили русскому языку в китайских школах и китайских вузах; русские лесопромышленники снабжали города строительным материалом, а русские кузнецы, столяры, слесари и плотники обслуживали нужды горожан.

В Урумчах и Кульдже работают три эмигрантских винокуренных и два пивоваренных завода. В этих же городах эмигранты стали изготовлять из местных сортов винограда приличные вина. К русским сапожникам, портным и др. мастерам поступают в ученики молодые китайцы. Изделия этих мастерских вывозятся даже в СССР. Пекари выпекают русский хлеб, на который в магазинах большой спрос. Большинство мельниц Илийского края в аренде у русских. В хлебопашестве русские заменили допотопную таранчинскую соху плугом, ввели жатвенные машины, сенокосилки. Эмигрантами введено впервые в крае пчеловодство, созданы образцовые пасеки. Приток новых эмигрантов из СССР не прекращается».

Правда, в начале 30-х годов газеты пишут уже об обратном процессе начавшегося возвращения эмиграции на родину.

Если верить сообщению тянь-цзиньского корреспондента «Дейли Геральд», в настроении русских «белогвардейцев» в Маньчжурии (их там насчитывается, по словам газеты, около 100 тысяч) произошел перелом. Люди, недавно еще готовые выступать с японцами против СССР, начинают массами покидать Маньчжурию, направляясь либо в Китай, либо в Советскую Россию.

Советское консульство, как утверждает газета, осаждается молодыми людьми, детьми «белогвардейцев», ходатайствующими о визах в СССР. Так начался отток русской эмиграции из Китая.

Даже беглый взгляд, брошенный на некоторые политические, экономические, а также этнографические реалии жизни русских в Китае, позволяет увидеть разительное сходство с той, что была у их собратьев на Западе. Но здесь россияне были носителями более прогрессивной культуры, активных форм жизни. Они счастливо избежали ассимиляции с местным населением. Экзотика Востока не поглотила их, наоборот, высветила своеобразие их культурного потенциала, устремленность к родным истокам. «Мы живем на Востоке. Мы держим направление на Россию» — подчеркивается в предисловии к литературно-художественному сборнику «Багульник» (Харбин, 1931). Любопытно, как сами авторы этого сборника представляют свою жизнь в Китае; она рисуется ими в исключительно романтических тонах с некоторым оттенком «вестерна», словно не в Харбине это написано, а в далекой Москве: «Восток — это тысячелетнее спокойствие буддийских монастырей, золотые звонки желтых лам. Восток — это зелень, просторы морей, пахнущий медом кэпстен в трубках моряков, океанские пароходы, режущие дали Великого океана, и силуэты китайских кораблей с высоко задранной кормой и с рубиновым фонарем на мачте... Восток — это страна прохладных контор, серебра и — “бизнесов”, страна, где русские сражаются и охотятся на тигров, торгуют и борются с жизнью». В этом описании так и слышится поступь гумилевских «одиссеев во мгле пароходных контор, агамемнонов между трактирных маркеров». И только последняя фраза — «борются с жизнью» — опускает с небес на землю и правдиво, точно ориентирует на то, что нам предстояло увидеть и услышать в Харбине — этом китайском городе с русской судьбой.

Китайский город с русской судьбой

Харбин — один из самых молодых городов Китая, его история не насчитывает и ста лет. По китайским временным меркам это ничто. Да и собственно своего, «китайского» исторического прошлого у него, пожалуй, маловато, зато на каждом шагу ощущаешь богатейший культурный пласт нашей отечественной истории. Здесь до сих пор можно услышать русскую речь, а хлеб по-прежнему называют и выпекают по-русски...

По ночам, когда затихает жизнь современного многомиллионного Харбина, не перестают гудеть, перекликаясь между собой, локомотивы, как бы напоминая о главном предназначении этого города — быть крупным железнодорожным узлом.

Сначала па пересечении реки Сунгари и строившейся магистрали возник железнодорожный поселок, а затем и город Харбин совершенно такой же, как и многие его собратья на Руси: с добротной каменной кладкой домов, силуэтами церквей, просторными торговыми рядами. Возник с размахом и уверенностью в своем вечно русском существовании, словно сроки концессии не ограничивались столетием, а были рассчитаны мудрым С.Ю.Витте на века.

Изначальная уникальность его положения (и географического, и экономического, и политического) стала притягивать людей неординарных и предприимчивых. Здесь обосновались русские, украинцы, поляки, евреи, татары, армяне, грузины. Один из районов был китайским, назывался Фензидян. За несколько десятков лет город стремительно вырос в многотысячный торговый и образовательный центр Маньчжурии.

Прошли годы, но до сих пор поражают полнота и разнообразие духовной жизни первых насельников на берегах Сунгари, их мужество в борьбе с природными и социальными невзгодами. Наводнения, чума и холера, бесчинства хунхузов, смена властей и режимов, войны и революции — все это в считанные десятилетия в жизни одного поколения харбинцев. Тем не менее в городе царил дух созидания, не покидала атмосфера типичного провинциально-русского домостроя. Даже в том, как застраивался Харбин, ощущается типично русская провинциальная традиция. Начинается город с прибрежной части. Впоследствии этот район так и назывался — Пристань. Улицы по тому же топонимическому принципу именовались: Артиллерийская — поскольку здесь был расквартирован полк, прибывший для подавления «боксерского» восстания, Казачья и Китайская — по признакам расселения, Полицейская, Аптекарская и Коммерческая — по названиям соответствующих учреждений.

С весны 1899 года Управление КВЖД приступило к застройке центрального района, получившего название Новый город. Именно здесь закладывается Свято-Николаевский собор — некогда один из крупнейших в мире деревянных храмов. Судьба собора трагична, его давно уже нет. А вот стоявший напротив Торговый дом «И.Я.Чурин и Кo» по-прежнему радует глаз своим откровенно российским обличьем. Сейчас здесь расположен самый крупный в Харбине универмаг, недавно ему возвращено имя русского купца-основателя, которое по-китайски звучит как «Цюлинь». К сожалению, повезло только магазину, все другие русские названия Харбина канули в Лету...

В 1904 году, когда разразилась русско-японская война, Харбин становится военной базой. Здесь активно развивается индустрия, поскольку фронт находился далеко от центров русской промышленности. Правда, после войны экономический бум несколько схлынул, предприниматели, коммерсанты стали разъезжаться.

Но вскоре Харбин объявляется международным портом, что способствовало появлению здесь уже различных иностранных фирм. Население города становится еще более многонациональным, его деловая и культурная жизнь поражают своим размахом и основательностью.

Сбывались заветные планы С.Ю.Витте: Харбин и в самом деле начинал играть выдающуюся роль в упрочении экономического и политического влияния России на жизнь Китая и сопредельных с ним государств.

И кто знает, как сложилась бы в дальнейшем судьба этого грандиозного исторического предприятия, если бы не Октябрьская революция. Как и всюду, деловые страсти и здесь уступили место политическим. Харбин становится прибежищем различных революционных и контрреволюционных сил. Последние преобладали. Именно здесь вызревают планы «полярного мечтателя»

А.В.Колчака в борьбе за «единую и неделимую», и сюда же затем отхлынут остатки его армии, а вместе с ними и многочисленные обозы беженцев. «Надменный, как откормленный буржуй, Харбин нас встретил холодно и грубо», — напишет об этом несколько лет спустя поэт-эмигрант Арсений Несмелов.

Пришли иные времена для Харбина. Уже не государственная имперская воля стала определять вектор его исторического развития, а переменчивые политические обстоятельства, множественность конкретных человеческих судеб. Город становится центром русской эмиграции на Дальнем Востоке, ему уготовано сыграть выдающуюся роль не только в истории двух великих держав, но и в жизни многих тысяч людей, которых волны революций и репрессий прибивали к берегам беспокойной Сунгари. Многие из них находили здесь временный или постоянный приют.

Тамара Николаевна Федорова: как мы оказались в Харбине

В ее маленькой опрятной комнатке есть то, чего мы не видели у русских в Харбине, — великое множество книг. Она постоянно смотрит программу «Время» и, насколько позволяют библиотечные поступления, — следит за российскими книжными и журнальными публикациями.

Тамара Николаевна много рассказывала о своих родителях, показала семейный архив, где на почетном месте грамота о потомственном дворянстве.

Ее отец Николай Яковлевич Селигеев, действительный статский советник, до революции был начальником, Управления путей сообщения Амурского бассейна. Жили в Хабаровске. А дальше Тамара Николаевна поведала историю, типичную для эмигрантского исхода:

«Только я поступила в гимназию, как в Хабаровске началась политическая борьба. Рабочие стали проводить митинги и собрания. Руководил ими при Управлении путей сообщения старый большевик по фамилии Берднев, который очень ценил отца за его честность и справедливость. И вот после одного бурного собрания он пришел к нам и сказал, что сейчас такое время, когда все настроены против начальников и лучше всего ему сейчас же уйти на китайскую сторону. Завтра будет уже поздно, и семья не должна ночевать дома. А на следующий день на улицах начались перестрелки. Шальной пулей был убит наш знакомый. У нас на крыше поставили пулемет и стреляли, не знаю, кто и в кого.

А еще через несколько дней позвонили по телефону и сказали, что в городе начнется резня, надо немедленно уходить на китайскую сторону. Причем проход по мосту, как говорили, закрыт, а с берега стреляют во всех переходящих на ту сторону. И вот мы в шубах и ботах, кое-как передвигая ноги, побежали по льду через Амур. Я и старшая сестра бежали самостоятельно, а младших мама тащила за руки. Ведь им было всего 5-6 лет. С берега в нас стреляли, и пули пробивали лед вокруг нас. Когда кто-нибудь падал, а падали мы, скользя по льду, часто, то мама думала, что убили. Мы не сознавали опасности, а мама, конечно, страшно боялась.

Все-таки добежали благополучно, только потеряли по дороге боты. Для беженцев отвели бараки, для каждой семьи место на нарах. Бараки были переполнены, здесь жили все вместе — семьи и интеллигенции, и рабочих. Все убежали переждать беспорядок. Мы тоже думали вернуться через несколько дней. Но вышло по-другому.

На следующий день прибежала наша горничная со слезами и стала говорить маме: “Хорошо, что вас не было, приходили и искали вас, кричали, что убьют”.

Папа был уже в Харбине, и мама решила как можно скорее ехать к нему. Железной дороги до Цицикара не было, и мы ехали на арбах в сильный мороз. Нашелся один русский попутчик, который помогал закутывать нас в теплые одеяла, как кукол.

В Цицикаре мы впервые за много дней поели горячей пищи, как сейчас помню, это были пельмени. Так я попробовала впервые китайское блюдо.

В Харбине папа уже снял для нас комнату и заказал двухъярусные деревянные кровати, на которых мы разместились по два человека. И началась наша эмигрантская жизнь со всеми ее невзгодами».

Тамара Николаевна закончила Аксаковскую гимназию, затем — иностранное отделение Харбинского филиала Пражского университета. Долгое время преподавала в коммерческом училище. С конца 50-х годов на пенсии. Еще живы ее сестры, разбросала их жизнь по разным концам света, одна в Челябинске, другая в Аргентине, зовут к себе, но не хочет бросать родные могилы. Вот так и живет одна — вся в воспоминаниях, пишет мемуары...

О Харбине первых лет эмиграции много написано. Почти все отмечают удивительную особенность этого города; уже в самой России все перевернулось, здесь же словно сохранился островок, «град Китеж» русской патриархальности с ее разгульно-купеческим размахом, сытостью, соревновательной предприимчивостью и какой-то уверенной, несмотря ни на что, неколебимостью образа жизни. «Перечитайте “Лето Господне” И.Шмелева, и вы представите, как жили россияне в Харбине», — пишет один из мемуаристов.

Жизнь эта шла под знаком неукоснительного следования правилам и обычаям. Например, Cветлая cедмица проходила под трехдневный благовест малинового звона всех 22-х церквей, и каждый харбинец мог подняться нa колокольню «поиграть» на колоколах. Непременным было освящение фруктов на Преображение, торжественное празднование Николина дня 19 декабря и 22 мая. Ведь Николай-угодник был покровителем Харбина.

И хотя со временем много перемен произошло здесь: сначала царская власть, затем сменившие ее китайская, японская, советская, и город, конечно же, менял свое лицо, но ядро духа, настоящего русского духа, уничтожить было невозможно, казалось, плывет русский Харбин против течения, как форель в горном потоке.

Можно представить себе, как шалели на первых порах и теряли чувство реальности от счастья и покоя, словно от вновь обретенной Родины, те, кто сумел вырваться из России уже на самом излете страшной бессмысленной Гражданской войны, попадая в этот русский город на чужой земле.

Если были деньги, их немедленно во что-то вкладывали или проматывали; у кого не было средств — искали работу, обустраивались.

Эмиграционные волны в начале 20-х годов всколыхнули жизнь Харбина — забурлили политические страсти, стали создаваться различные партии, организации. Возникло много кружков и объединений — литературных, научных, художественных. Появилась сеть библиотек — общественных, частных — с тысячами томов книг и журналов на разных языках.

Самым большим книгохранилищем города считалась Центральная библиотека КВЖД, директором которой многие годы был известный политический деятель, сменовеховец Н.В.Устрялов. И здесь харбинцы не изменили российской традиции, назначив на этот пост одного из самых образованных и известных людей. Увы, сегодня от сказочных богатств этой библиотеки остались лишь воспоминания. Мы побывали в ее фондах и увидели довольно печальную картину. Книги расположены на полках бессистемно, а порой и просто свалены кучей на пол, и, судя по толстому слою пыли, ими мало кто пользуется.

Но вернемся в 20-е годы...

Приток свежих интеллектуальных и творческих сил заметно меняет облик Харбина, иным становится и его статус — степной поселок первопоселенцев, пионеров КВЖД, превращается в большой современный город. После 1918 года его население увеличивается на двести тысяч человек, в основном за счет беженцев из России, людей самых различных профессий: военных, учителей гимназии и университетских профессоров, журналистов, ученых и т.д.

Конечно, в отличие от берлинской и пражской русских колоний здесь все-таки ощущалась провинциальность, не случилось такого количества блистательных имен, зато не так трагично воспринималась оторванность от Родины, ее корней. Окружение было русским, не нужно приспосабливаться к чужому языку, иным традициям и образу жизни.

В 20-е годы город продолжает строиться, появляется великолепная храмовая и светская архитектура, много различных учебных заведений, в том числе и высших.

В это же время в Харбине собираются лучшие артистические силы России, создается балетная школа. Репертуару местной оперы мог бы позавидовать любой столичный театр, в разные годы на ее сцене пели Ф.Шаляпин, С.Лемешев, И.Козловский. А самым первым музыкальным коллективом Харбина был — ни много ни мало — целый симфонический оркестр, который появился здесь чуть ли не с момента закладки города и просуществовал до 1946 года.

По воспоминаниям старожилов, культурный уровень русского населения Харбина был чрезвычайно высок. Здесь насчитывались десятки школ, гимназий, реальных училищ, где, случалось, преподавали приват-доценты и даже профессора. Молодежь стремилась учиться, почти не было юношей и девушек, которые бы не имели среднего образования. Встретившись с бывшими, увы, уже последними гимназистами Харбина, я заинтересовался, какие же предметы входили в программу обучения. Каждый изучал физику, химию и математику, всего же предметов было около тридцати, среди них, например, гигиена. Особое внимание обращалось на преподавание литературы, истории и русского языка. Выпускники харбинских гимназий, как когда-то лицеисты, обязаны были знать теорию стихосложения.

«Помню, как мы заучивали отрывки из “Слова о полку Игореве”, стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева и Бальмонта, — вспоминает бывшая ученица Аксаковской гимназии, — разбирали произведения Карамзина и Фонвизина, Бунина и Шмелева. В 14-15 лет мы могли, перефразируя Пушкина, “ямб от хорея отличить”, знали о размере, рифме, музыкальности и певучести стиха и сами писали стихи».

В коммерческих училищах, гимназии Христианского cоюза молодых людей, гимназии им. Ф.М.Достоевского, в Реальном училище под руководством преподавателей старшеклассники издавали литературные журналы.

Высокий уровень гуманитарного образования в школах и вузах Харбина во многом, очевидно, обусловил его богатую и разнообразную литературно-художественную жизнь. Здесь было много талантливых поэтов и журналистов, создавших при Христианском союзе молодых людей литературное объединение под названием «Молодая Чураевка». Широко известный всем на Дальнем Востоке журнал «Рубеж» охотно предоставлял им свои страницы. Чаще всех публиковались Н.Резникова, A.Несмелов, который, кроме великолепных стихов, был также автором коротких рассказов.

Как известно, в наследии большого мастера жизнь и творчество неразделимы. И чем крупнее талант, тем теснее эта связь. Нам трудно представить А.Блока или И.Анненского вне Петербурга. В творчестве А.Несмелова Харбин сыграл ту же роль. И немногочисленные русские, что остались в этом городе, все еще помнят о поэте как о своеобразном и очень талантливом человеке. Его творчество — это какая-то особая «харбинская нота» в литературном наследии русского зарубежья.

Арсений Несмелов — это псевдоним А.И.Митропольского, кадрового офицера, отважно сражавшегося под царскими, а затем и под белыми знаменами. Опасность быть схваченным ГПУ заставила его бежать из Владивостока в Харбин в 1924 году. Судьба, щедро одарившая его талантом, дала ему двадцатилетнюю отсрочку от немилосердно карающего меча революционного правосудия. За эти годы он вырос в крупного русского поэта. Книги, изданные им в Харбине, неизвестны, за небольшим исключением, российскому читателю. В ранней отечественной периодике сохранилось лишь несколько рецензий на его сборник «Ступени». Не прошла незамеченной эта книга для Б.Пастернака, тепло отозвавшегося о ней.

Уже значительно позднее, в середине 60-х годов, Хабаровское книжное издательство опубликовало несколько стихотворений А.Несмелова в «Антологии поэзии Дальнего Востока», сопроводив публикацию краткой справкой, из которой следовало, что, по непроверенным данным, поэт умер в поезде, возвращаясь в СССР. Данные на самом деле не выдерживают серьезной критики. Все обстояло значительно драматичнее. В августе 1945 года А.Несмелов был арестован в Харбине, а месяц спустя в возрасте 56 лет скоропостижно скончался в пересыльной тюрьме под Владивостоком. Вот так, не по притче, встретила родина-мать своего блудного сына. А между тем за 20 лет «без Москвы и без России» им было издано более десятка книг, опубликовано огромное количество статей, фельетонов, рассказов. Смею предположить, что будь в Харбине только один поэт А.Несмелов — и этого было бы вполне достаточно для того, чтобы город вошел в анналы российской словесности. Харбин, его люди, его атмосфера удивительно узнаваемы в стихах А.Несмелова. Он был певцом и пророком своего поколения: «Мы умрем, а молодняк поделят — Франция, Америка, Китай». Его восхищал в судьбе Харбина «петровской закваски запоздалый след», но печалила роковая предрешенность этой судьбы:

Милый город, горд и строен,

Будет день такой,

Что не вспомнят, что построен

Русской ты рукой.

Богатое художественное наследие А.Несмелова, творчество его сотоварищей по перу необходимо вернуть из забвения, оно нуждается в обстоятельных и глубоких исследованиях. Кстати, В.Перелешиным давно опубликована в Амстердаме книга «Поэзия и литературная жизнь в Харбине и Шанхае в 1930–1950 гг.». Не переиздать ли ее в нашей стране, а также и антологию поэтов-харбинцев? Ведь девять десятых того, что было сделано русской эмиграцией, было ею сделано в Харбине, — к такому выводу пришел П.Е.Ковалевский, автор обстоятельной парижской монографии «Зарубежная Россия», посвященной истории русского зарубежья за полвека (1920–1970). Нам еще предстоит открытие этого совершенно непознанного материка русской культуры.

Как предстоит нам осознать и удивительный феномен научной и вузовской жизни, не скованной идеологическими догматами и естественно вобравшей и продолжившей традиции замечательных научных школ России.

В 20–30-е годы были открыты Харбинский политехнический, медицинский, педагогический институты, юридический и богословский факультеты.

По-прежнему стоят и радуют глаз своим строгим архитектурным обликом здания бывшей гимназии Хорвата и Политехнического института. До 1954 года здесь велось преподавание на русском языке.

А как разнообразна была палитра религиозных верований харбинцев!

«Бывают странные сближения», — писал А.С.Пушкин.

В этом городе сблизились не только народы, прихотливая игра судьбы сблизила их веры. Православный храм мирно соседствовал с конфуцианским, кирха — с мечетью, костел — с пагодой, молельный дом — с синагогой.

И трогательно было видеть, вспоминают старожилы, как монахи буддийского монастыря на Большом проспекте недалеко от русского кладбища выходили к воротам во время погребальной процессии и почтительным молчанием провожали в последний путь русского христианина.

Нетерпимость пришла позже, уже в 60-е годы. Ее принесла культурная революция. Разойдясь в понимании марксистских догм, хунвэйбины были удивительно единодушны с нашими мракобесами от атеизма в разрушительной ненависти ко всему духовному и прекрасному.

О былом царственном величии церковной архитектуры Харбина сегодня, к сожалению, можно судить лишь по останкам некогда великолепных построек и по нескольким чудом сохранившимся храмам.

Когда смотришь на покинутый храм, печали больше, чем восторгов. Как бы ни был он красив и строен, невыносимо зрелище ободранных стен и наглухо заколоченных дверей. Мерзость запустения — точнее не скажешь. И все-таки нет-нет, а в душе вдруг затеплится надежда, что не все еще потеряно,— как-никак, стены и купол целы...

Страшно и безысходно становится, когда от храма остаются только воспоминания. Совсем как в рассказе Н.Ильиной «Отец», в котором много ностальгических строк посвящено Харбину и харбинцам, но самые проникновенные — Собору.

«...В эти секунды я видела его бревенчатые стены, его шестигранный купол, а по бокам — маленькие луковицы с крестами, он стоял на главной площади, на холме, царил над городом, мне трудно было вообразить город без него, без “медного голоса” его колоколов, были еще церкви, но он — главный, там служились торжественные молебны и панихиды, а мы, школьницы, забегали туда перед экзаменом свечку поставить...»

Когда летел в Харбин, не раз вспоминал это прекрасное описание Собора, не хотелось верить, что сейчас приеду, а этой красоты в городе уж и в помине нет. Впрочем, в одном ошибся — помин есть, но какой страшный, словно по убиенному.

Рассказ очевидца, пожелавшего остаться неизвестным

«18 августа 1966 года в Свято-Николаевском Соборе свершилось торжественное всенощное бдение. В это же время на площади между отелем “Нью-Харбин” и Московскими рядами хунвэйбины собрали многолюдный митинг, на котором, как потом стало известно, решалась судьба Собора и всех харбинских церквей.

Казалось, ничто не предвещало скорого злодеяния. На другой день, 19 августа, был праздник Преображения Господня, и служилась литургия. Никто не думал, что это будет последняя литургия в Соборе. Служил ее отец Стефан, последний настоятель Собора.

Во время службы в храм вошло несколько молодых китайцев, говоривших по-русски. Отрекомендовавшись студентами Пекинского политехнического института, молодые люди попросили разрешения подняться на хоры, где они простояли всю литургию, с интересом следя за ходом богослужения.

Прощаясь, они сказали, что им здесь понравилось и они придут еще. Но это “еще” не настало!

Утром 23 августа 1966 года, в разгар культурной революции, хунвэйбины, возглавляемые студентами Пекинского политехнического института, с барабанным боем, плясками и криком ворвались в Свято-Николаевский Кафедральный Собор с явным намерением учинить разгром и не оставить “камня на камне”.

Весть об их бесчинствах разнеслась по городу, и кто мог — поспешил к Собору с надеждой уладить дело и предотвратить то, что казалось еще простым недоразумением.

Но то, что пришлось увидеть, поселило в душу ужас: гремел барабанный бой, слышались крики, шел дым... Ограда Собора была облеплена хунвэйбинами. Одни из них карабкались на крышу Собора, чтобы водрузить там красные знамена, другие выносили изнутри наши святыни и швыряли в разожженные костры.

Горело два больших костра в ограде Собора, другой у входа в Иверскую часовню. На этих кострах были сожжены все иконы Собора и часовни, в том числе образ Святителя Николая Чудотворца, стоявший многие годы на харбинском вокзале, затем в Иверской часовне и незадолго до злодеяния перенесенный в Собор.

В тот же день были сожжены все святые иконы, находившиеся в закрытом в то время Свято-Алексеевском храме в Модягоу и Свято-Иверском храме на Офицерской улице.

Во время сожжения колокола всех трех храмов не переставали звонить и звонили все последующие дни, терзая души верующих,— это хулиганы упивались своим торжеством.

На другой день, 24 августа, началась разборка крыши и стен Собора. Сначала с помощью пожарных лестниц разобрали главный шатер и окружающие его кровли и купола. Затем приступили к бревенчатым стенам, с которыми покончили молниеносно.

27 августа, в канун Успения, от Собора уже не осталось ничего, кроме фундамента».

Прошла почти четверть века с тех пор, как, терзая души, звонили здесь колокола, словно отпевая русский Харбин. На месте собора сегодня зияющая пустота, воображение бессильно ее заполнить. Временем снесен наспех поставленный на его месте памятник «Борцам культурной революции», а сейчас здесь устроен сквер: разбиты клумбы, засыпаны гравием дорожки, беззаботно журчит фонтан. Я согласен с автором воспоминаний: этот сквер, утопающий летом в цветах, напоминает большую могилу в память Собора, могилу без креста…

Сейчас, много лет спустя, китайские реформы, отказ от экономических догм сказались благотворно на самочувствии города и его граждан. Харбин стал крупным торговым центром Северо-Востока Китая. Новая «открытая» экономическая политика, крепнущее сотрудничество с Россией делают этот город снова «воротами» в нашу страну и Восточную Европу. КВЖД словно обретает свое второе рождение.

Изменилась к лучшему и жизнь наших соотечественников. К сожалению, их становится здесь все меньше и меньше: двенадцать русских и один поляк — пан Ковальский. В основном это очень пожилые люди. Бедно и незаметно доживают они свой век. Общаются только между собой, поскольку китайского языка не знают. Несколько человек пристроены в дом для престарелых иностранцев. Те, кто имеет стаж не менее 25 лет работы на государственных предприятиях Китая, получают минимальную пенсию, но чтобы свести концы с концами, вынуждены постоянно подрабатывать. Например, 82-летняя А.Я.Жукова дает частные уроки русского языка, интерес к нему у китайцев в последние годы заметно возрос, но деньги за занятия не берет, почему-то стесняется.

«Люди и так помогают», — говорит она.

В православной церкви служит китайский батюшка по имени Чжи Шипу. В 40-е годы он учился в русской духовной миссии в Пекине, прихожане зовут его отцом Григорием.

В холодном, еще не обжитом после долгого запустения храме теплятся свечи, пожилой отец Григорий машет кадилом, подпевая нестройному хору. Людей немного, хотя по праздникам, как уверяют, здесь собирается до 60 человек, включая и христиан китайского происхождения.

От храма, его прихожан веет ощущением покинутости и обреченности.

Как же удивительно точно передал это ощущение Арсений Несмелов, когда писал о харбинцах:

...И здесь, на самом беpегy реки,

Которой в мире нет непостоянней,

В глухом окаменении тоски

Живут стареющие россияне.

И здесь же, здесь в соседстве бритых лам,

В селенье, исчезающем бесследно,

По воскресеньям православный храм

Растерянно подъемлет голос медный.

И где бы ни были сейчас «стареющие россияне» — в самом ли Харбине, в Америке или в Австралии, — для них этот город, их единственное и самое дорогое воспоминание, затонув в одночасье, как сказочный град Китеж, остался в памяти «не находящемся уже на земле, но существующим».

Побывали мы на единственном русском кладбище, несколько лет назад оно перенесено за черту города. На месте прежнего в годы культурной революции сооружен стадион. Под железобетонными конструкциями, футбольным полем — свыше ста тысяч захоронений. На новое кладбище, как нам объяснили, перенесено около семисот захоронений, на одном из красивых мраморных памятников видна надпись: «Памятник сей сотворен на Мясницкой». Много безымянных и заброшенных могил. К сожалению, ту же картину мы видели на русских кладбищах Шеньяна и Даляня.

И это предвидел А.Несмелов, когда писал:

Пусть удел подобный горек, —

Не опустим глаз:

Вспомяни, старик историк,

Вспомяни о нас.

Ты забытое отыщешь,

Впишешь в скорбный лист,

Да на русское кладбище

Забежит турист.

Вот и мы побывали на этом кладбище скорее паломниками, а не туристами, и пишем свой «скорбный лист».

Наши коллеги в Харбине искренне попытались нам помочь в нашем стремлении ознакомиться с местными архивами, имеющими отношение к культурной жизни русских поселений. Но, к сожалению, разрешения на это получено не было, и только в последний день пребывания мы были проинформированы китайской стороной, что часть интересующих нас материалов (архив КВЖД) находится в партархиве провинции Хэйлунцзян, а часть в партархиве Пекина. Все материалы засекречены.

Может быть, возможен обмен «секретами» между архивами России и КНР? Будем надеяться.

Встречаясь с интеллигенцией Харбина, которая постоянно отмечала преобладающее влияние русской культуры на формирование разных местных художественных школ, мы говорили и о том, что нельзя культурные, общечеловеческие ценности подменять идеологическими принципами.

Ничто так не сближает народы, как культура. И когда бьют идеологические пушки, музы молчат. Замолкает и память, распадается связь времен, поколений, народов, становится необратимым процесс разрушения человеческих отношений.

Если в этом есть взаимопонимание, память о русских будет жива в Харбине…

Пушкин на улице Персиковой реки

В Шанхае заметно ощущается присутствие океана: влажный воздух, ветер, рваные облака на кромке морского горизонта. Это город платанов, их высоченные кроны смыкаются над закрученными порой в немыслимые эстакады авеню. Знаменитый проспект Нанкин-лу поражает обилием рекламных огней и круглосуточным бурлением жизни. Как и всюду в Китае, в Шанхае, где проживает четырнадцать миллионов, особенно осознаешь себя несколько потерянно в этом человеческом водовороте. Очевидно, те же ощущения были и у моих соотечественников, которые в середине тридцатых годов вынуждены были сюда перебраться из Харбина, Мукдена или Чанчуня.

Именно в Шанхай в довоенные годы перемещается центр русской эмиграции в Китае. Тому было много причин, одна из основных — японская оккупация и продажа КВЖД «независимой суверенной Маньчжурской империи», что обусловило значительный отток русского населения на юг. Основная часть осела в Шанхае — свободном городе, где были так называемые сеттльменты — особые кварталы для проживания иностранцев, пользующиеся экстерриториальностью и управляемые, как правило, администрацией соответствующей державы. Вот почему архитектурный образ Шанхая во многом определился национальными стилями его иностранных колоний. И насколько Харбин по своей архитектуре русский город, настолько Шанхай чопорно-европейский.

В начале сороковых годов здесь обосновалось свыше двадцати тысяч бывших россиян. Своего сеттльмента у них по понятным причинам не было, но жили компактно, в основном на территории французской колонии. Существовали русское общественное собрание с библиотекой, несколько учебных заведений и литературных кружков, издавались газеты «Шанхайская заря», «Слово» и журналы «Прожектор», «Парус», «Сегодня» и др.

В отличие от Харбина, здесь окружение у наших соотечественников было иностранным, таким же, каким оно было в Париже или Берлине, и тем не менее, как отмечает П.Е.Ковалевский, русский Шанхай сохранил русский язык и русские традиции несравненно чище, чем те русские эмигранты, которые попали в Европу и США. «Китай как таковой, — делает весьма примечательный вывод исследователь, — не накладывал ни на кого отпечатка своего языка и своей культуры, и в Китае можно было бы прожить десятилетие и при этом не научиться ни одному слову по-китайски» (Ковалевский П.Е. Зарубежная Россия. Париж, 1971. С.331).

Скорее происходил, как мне показалось, обратный процесс: значительное иностранное присутствие заметно повлияло на внешний и внутренний облик шанхайской интеллигенции, особенно старшего поколения. Например, по манере держаться и изысканности в одежде деятели искусства и культуры заметно отличаются от своих пекинских и харбинских коллег и напоминают в чем-то англичан, а раскованностью и непринужденностью общения — французов. Узнав о цели нашего приезда, эти пожилые шанхайские джентльмены были на редкость предупредительны. Они охотно делились своими воспоминаниями о совместной работе с эмигрантами из России.

«Для нас в начале сороковых годов, — говорил Цао-Ин, заместитель председателя Ассоциации переводчиков Китая, — далекая Россия, ее язык, великая литература как бы олицетворяли и наше собственное человеческое достоинство, внушали исторический оптимизм и надежду в борьбе с японскими захватчиками».

Поскольку в то время между СССР и Японией существовали дипломатические отношения, в Шанхае работало представительство ТАСС, получившее право выпускать периодические издания — еженедельник «Эпоха» и ежемесячник «Литература и искусство СССР». Восемнадцатилетний Цао-Ин, выучив русский язык, охотно сотрудничал в этих изданиях, перевел на китайский язык произведения М.Шолохова и так увлекся этим трудным ремеслом, что и не заметил, как оно стало опасным. В годы культурной революции его заклеймили «агентом Шолохова», «торговцем духовным опиумом». Тяжело пострадала семья, а сам он чуть было не стал инвалидом. Несмотря на перенесенные испытания, Цао-Ин прекрасно и не по летам молодо выглядит. Его кредо: «Я уже не так молод, чтобы попусту тратить время, но и не так стар, чтобы сидеть и ждать смерти».

Очевидно, зная, насколько делегации из России это бывает приятно, нас сразу же повезли на улицу Персиковой реки поклониться памятнику А.С.Пушкину. Известно, что не в традициях Китая ставить кому-либо из литераторов памятник, и тем более иностранному поэту. История этого памятника нас опять вернула в тридцатые годы. В то далекое время наши соотечественники объявили сбор средств на увековечение памяти Пушкина. По этому случаю был создан специальный комитет, который и добился права воздвигнуть в центре Шанхая, на территории французского сеттльмента, скромное изваяние поэта по случаю столетней годовщины его гибели. Авторами памятника стали русские эмигранты — скульптор Петр Горский и архитектор Гэлан. Как рассказывал сам скульптор, за иконографический образ, не мудрствуя лукаво, он взял известный портрет, созданный Кипренским.

Открытие памятника состоялось 11 февраля 1937 года. Популярная в Шанхае русская газета «Слово» поместила корреспонденцию, описывающую это событие: «Дул резкий ветер, небо заволокли тяжелые тучи, вот-вот хлынет проливной дождь. Но хмурая и холодная погода не помешала проведению церемонии торжественного открытия памятника.

Русские эмигранты с раннего утра стали стекаться с разных концов города па улицу Персиковой реки. Группа за группой приезжали люди на общественных, личных машинах, такси и велорикшах. Тихая шанхайская улица никогда не видела такого скопления людей. Среди присутствовавших звучала русская, а также английская, французская, китайская речь.

И вот упало шелковое покрывало, люди увидели бронзовый бюст. Духовой оркестр полиции французского сеттльмента начал исполнять марш; мужчины один за другим сняли шляпы. Сколь торжественны, впечатляющи, незабываемы были эти минуты! Сотни людей, представляющие разные национальности, классы, социальные слои, верования, возрасты, собрались вместе, чтобы отдать дань великому поэту, почтить память таланта, олицетворяющего выдающийся вклад русской нации в сокровищницу мировой, общечеловеческой культуры».

На торжественной церемонии присутствовали представители китайских, французских, английских общественных организаций, местных властей. Торжество завершилось возложением к памятнику венка из белых лилий.

В тихий уютный скверик, где стоял бюст Пушкина, стали приходить постоянно почитатели поэзии. А шанхайские журналисты так и назвали это место — «уголок поэта».

Я не случайно пишу о памятнике в прошедшем времени, потому что о его достоинствах или недостатках сегодня можно судить лишь по смутным любительским снимкам. В 1944 году гранитный пьедестал был разрушен японцами, а бронзовый бюст поэта был отправлен на переплавку. И лишь в 1947 году, опять-таки благодаря стараниям русских эмигрантов, на их средства памятник Пушкину был восстановлен. На этот раз бронзовый бюст поэта был привезен из Москвы. Его автором называют известного советского скульптора В.Н.Домогацкого.

Август 1966 года стал роковой датой не только для православных церквей Харбина, но и для памятника Пушкину в Шанхае. 80-летний профессор Ли Юйфэнь, которого наши китайские друзья шутливо представили «соседом Пушкина», поскольку его дом рядом с памятником, из окна наблюдал, как хунвэйбины ломали постамент. Ночью он тайком пробрался в сквер и подобрал осколок гранитного основания.

Через 20 лет, когда шанхайские власти решили восстановить памятник, профессор Ли был назначен консультантом творческой группы. Вот тут-то и пригодился камень, который он хранил многие годы, осколок послужил образцом для подбора гранита того же качества и цвета.

Авторами нового памятника стали китайские скульпторы Ци Цзычунь и Тао Юнь-Лун. Они решили не копировать прежнее изваяние, но в то же время максимально сохранить творческую преемственность.

Фотоснимков памятника 1937 года, к сожалению, не удалось найти даже в архивах. Тогда скульпторы обошли горожан, живущих рядом с пушкинским сквером, те им охотно предоставили снимки, сделанные полвека назад на фоне памятника. Так скрупулезно и тщательно воссоздавался образ одного из самых достопримечательных мест Шанхая. Не отвергая основных творческих идей своих предшественников, китайские мастера постарались использовать богатый опыт современной монументальной Пушкинианы. На мой взгляд, созданный по их проекту памятник отличает большая внутренняя поэтичность. И еще одна примечательная деталь: в отличие от прежнего бюста, на котором лик поэта был обращен на восток, теперь он смотрит на юг. По китайской традиции в этом залог вечности, проявление уважения и почитания…

С 1947 года начался массовый исход русской эмиграции из Шанхая. Многие вернулись на родину, где их ожидала разная, порой очень неласковая судьба, часть уехала в Австралию, Канаду и Латинскую Америку.

Четверть века жизни русских в Шанхае, конечно, миг для истории этого многомиллионного и разноязычного города, но, как и повсюду в Китае, где они жили, сохранилась благодарная память о них, еще не везде стерт временем и политическими обстоятельствами тот «культурный слой», что оставлен русскими беженцами.

Редакция выражает признательность Е.П.Кирилловой, А.А.Венгерову, московскому Дому-музею М.И.Цветаевой и лично сотруднику музея Д.А.Беляеву за предоставление иллюстративных материалов к очерку О.Карпухина