Дмитрий Смолев

Мудрое простодушие

Распространено мнение, будто художник не должен быть умным. Мол, этот параметр для него совершенно излишен или даже вреден. В общем виде с таким мнением ни поспоришь, ни согласишься. Действительно, есть примеры: вроде бы человек не семи пядей во лбу, ни в каком глубокомыслии не замечен, а посмотришь на его работы – чистый кудесник. Но бывают и другие примеры, прямо противоположные. Если уж рассуждать об интеллекте применительно к изобразительному искусству, то следует, вероятно, говорить не об абсолютном качестве «серого вещества», а о его конвертируемости. О способности переводить мысль  в пластику. С этой точки зрения художнику вредит не ум как таковой, а чрезмерная его изощренность. Если не удается родить зрительный эквивалент твоих умопостроений, то какой от них прок? Тогда надо искать другое приложение своим дарованиям – идти, допустим, в философы или бизнесмены. А если этот мостик от мысли
к изображению все же перекинут, то нет особой разницы, слывешь ли ты тугодумом или златоустом. Твоя мысль отделилась от тебя и зажила другой, невербальной жизнью. Значит, сотворено то, ради чего и придумано искусство. Уместно говорить о профпригодности автора.

Это все к тому, что Константин Сутягин — умный человек и одновременно умный художник. Человек – потому что наделен даром анализа и синтеза, способностью видеть лес за деревьями и деревья за лесом. То есть обладает тем здравомыслием, которое выгодно отличается от обывательского. С этой позиции он может выступать и в качестве заправского эссеиста, и в качестве неординарного собеседника. Не говоря уж о том, что способен сам себе служить дельным импресарио. При таких достоинствах быть еще и умным художником – дополнительная роскошь, почти перебор. Но и этого у Сутягина не отнять. Здесь слово «умный» использовано именно в том смысле, о котором упоминалось выше – в смысле владения психотехникой перевода с языка раздумий на язык пластики. И, пожалуй, ключевым моментом в этом случае оказывается живое наблюдение. Или, как любят выражаться художники, наблюденность.

Натура ведь скучна только для тех, кто не ждет от нее ни открытий, ни подсказок. Что мы – деревьев, что ли, не видали или закатами не любовались? Знаем, как оно устроено. Жанры, связанные с абсорбцией, «перевариванием» натуры (назовем хотя бы классическую триаду: портрет, пейзаж, натюрморт), среди снобов повелось считать... ну, не интеллектоемкими, что ли. Пусть выходит красиво, умело, образно – но все равно, где тут социальная острота и экзистенциальный вызов? Где владение всеми знаниями, которые выработало человечество? В ответ можно пожать плечами: о чем прикажете полемизировать? Вполне уместная реакция, некоторые художники так и делают. Не всякому критику объяснишь, что, предположим, падение осеннего листа на холодную землю способно вызвать глубочайшее эмоциональное и интеллектуальное переживание. Клубы морозного пара изо ртов прохожих, вереница автомобильных фар в закатных сумерках, неожиданный контраст между белизной тарелки и тусклостью ножа, странная беспомощная улыбка на чьем-то лице — это все достаточные поводы для того, чтобы браться за художественное произведение. Из почти случайного импульса, из одного мимолетного впечатления может произрасти шедевр – а может и не произрасти, кто даст гарантию? Разве шедевры надежнее прогнозируются, если приступать к работе с Дерридой в голове и рапидо-графом в руках? Безусловно, кому и рапидограф способен заменить божественную кисть, – но не божественный поцелуй на темени. Природа творчества по-прежнему загадочна, универсальные рецепты по-прежнему сомнительны. У художника в сознании все так же мало точек опоры, позволяющих переворачивать не то что землю — хотя бы собственные клише. И натурные заметы могут становиться здесь подспорьем ничуть не худшим (как минимум не худшим), чем культурологические постулаты и кураторские рекомендации.

Пожалуй, сам Сутягин мог бы развить эту тему вширь и вглубь – для него она из числа животрепещущих. Но сказанного достаточно, чтобы сделать прикладной вывод: метод сутягинской работы не выглядит ущербным или архаическим. Вернее, он архаичен в хорошем смысле. Как музыканту полезно слышать, а не только рассуждать о теории композиции; как поэту полезно чувствовать, а не ограничиваться чтением других поэтов, – так художнику важно видеть. Невидящий художник — нонсенс, пускай даже распространенный и кем-то приветствуемый. Сутягин видеть способен. Более того, он даже настаивает, что его работа ничего общего с умствованием не имеет, являясь лишь простодушным живописанием или рисованием с натуры. А по-моему, от мысли, когда она есть, ни за каким простодушием не укроешься. Сопрячь увиденное с обдуманным и произвести на свет изображение, которое не есть ни первое, ни второе в отдельности, а представляет собой именно их сплав, синтез или алхимическое слияние, если угодно — вот механика процесса. Не так уж сложно. Почти как идея вечного двигателя.