Александр Гаврилов

 

Плотницкие тетради

 

28 декабря 1991 года в Загорской больнице умер наш отец Александр Евгеньевич Гаврилов. Мы жили в разных городах, общались редко. О серьезности его болезни узнали лишь 29 декабря вместе с сообщением о его смерти, а он знал о своей близкой кончине, когда делал эти записи. Среди вещей отца, выданных нам в больнице, оказались семь исписанных ученических тетрадей. Это были его воспоминания о жизни. Несколько лет я просил отца написать воспоминания для внуков и правнуков, но он начал писать лишь в самое последнее время, когда сильно прихватила болезнь, и писал очень недолго. Поэтому многое не только не смог записать, но и не успел вспомнить. Например, он записал, как наградили медалью "За боевые заслуги", но как наградили двумя медалями "За отвагу", не записал. Не записал почти ничего о своих самых близких: матери и жене. И многое другое.

Отец родился в деревне Куричиха, среди лесов на севере Вологодской губернии в Кадниковском уезде (ныне Харовский район Вологодской области). Хотя Куричиха на карте области еще обозначена, такой деревни теперь нет - не осталось ни одного жилого дома, а поля заросли лесом.

Бывший крестьянин, бывший солдат, всю жизнь он оставался плотником с четырехклассным сельским образованием. Но прямой связи образования с интеллектом нет. Всем семейством мы ходили в музеи, и самые ранние мои воспоминания связаны с посещением Загорского музея - мне было, кажется, около четырех лет. Очень часто у нас в Гаврилкове бывали гости, особенно из Вологодской области. Для них мы были москвичами, а деревня Гаврилково находилась в трех километрах от станции Хотьково (в 60 км от Москвы) - эти три километра приходилось преодолевать пешком по непролазной грязи. Посещение Третьяковской галереи было обязательным пунктом программы приема гостей. Сам отец неплохо умел рисовать, учил рисовать меня, по-своему объясняя законы перспективы, и по этой причине у меня возникали неприятные ситуации со школьными учителями рисования, объявлявшими, что я не мог сам так нарисовать. Но рисованию отец предпочитал чтение художественной литературы. С ранних лет, помню, чтение вслух постоянно занимало часть досуга семьи. Вообще-то свободного времени у отца было мало - он почти всегда после основной работы на Горбуновской фабрике, где работал плотником, подрабатывал - плотничал или столярничал. Вслух отец читал отрывки из Толстого и Драйзера, Куприна и Пушкина. Особенно часто читал стихи Некрасова, которого считал лучшим поэтом.

При небольшом росте у отца были большие крепкие руки, развитые тяжелой крестьянской работой, плотницким ремеслом. В первые годы учебы (школа находилась за два километра от Гаврилкова) он часто брал меня за руку и тянул эти два километра, так как дороги не было, а тропинку либо Очень нелегкой была его доля, но он не потерял ни бодрости духа, ни интереса к жизни, любил пошутить.перепахивал трактор, либо заносил снег. Я и сейчас слышу его голос и чувствую тепло его большой крепкой руки.

Воспоминания отца занимают семь ученических тетрадей. Он не закончил их, но все равно они дают довольно целостное представление о его судьбе. Лишь местами отец сбивается на скороговорку. Главное - начало своей жизни, ее разворот в 1930-е годы, войну - он и помнил, и описал подробно, с точными редкими деталями (эти фрагменты и печатает "Наше наследие").

 Отец, почти не зная правил русского языка, делал при письме мало грамматических ошибок; конечно, у него в записях много "местных" (диалектных) слов, мне жалко было все их исправлять - они несут отпечаток его живой речи.

Мне кажется, к огромному уже знанию о минувшей немилосердной эпохе отцовские тетрадки добавляют свою толику правды "простого" русского человека о его, как видно, в с е г д а непосильной жизни.

С.А.Гаврилов¹

 

Родился я в большом семействе Гавриловых - восемнадцатым членом², в тысяча девятьсот девятом году. Когда мне исполнился год, отец со своими братьями разделились.

Старший брат Серапион, холостой, взял себе дом уже совсем отделанный, без жребия, потому что он старший³. Двухэтажный перед и под общей крышей зимовка, тоже двухэтажная, три окна с одной стороны. Строил он специально для содержания чайной, которую вскоре и открыл.

 Средний брат Василий остался в старом доме. Перед-пятистенок на подвалах, где был магазин. Сбоку двухэтажная зимовка, сзади кладовая над хлевом и сенница над конюшней и сбоку терраса, что в то время в нашей местности было редкостью.

Младшему Евгению, моему отцу, выделили третью часть. Из построек выделили дом, недостроенный перед-пятистенок на подвалах - так называлась нижняя часть переда, зимовка сбоку двухэтажная, и задняя часть: внизу хлев и конюшня, над ним сенница для сена и кладовая для одежды⁴.

Над всей постройкой не было крыши.

Многое осталось неделенным, например, гумно, два амбара, погреб, ледник, маслозавод и восемнадцать сараев на сенокосах.

Отец семь лет прослужил в армии. Старшие братья служить не ходили, так как нужнее его были в хозяйстве - они занимались торговлей. Поэтому же работа в хозяйстве, в основном, ложилась на его плечи. У отца здоровье было плохое, а в хозяйстве был непосильный труд. Да и на доставшийся при разделе нашей семье недостроенный дом потратил много сил, но достроить его так и не смог.

Не было мне еще и трех лет, как в апреле 1912 года помер мой отец⁵, так что прожил отдельно от братьев отец менее двух лет. Оставил он жене Александре Васильевне недостроенный дом, шестьдесят десятин⁶ строевого леса, немного пашни и лугов; из скота: лошадь, трех коров, которые с новотелу надаивали молока по 10 фунтов (по 4 литра), двух теленков, двух овец, сколько-то кур и сорок рублей деньгами. Осталось нас у матери пятеро детей. Старшему Василью было 17 лет, второму Леониду - 13 лет, сестре Евстолье - 8 лет, Лидии - 5 лет и мне 2 года. Вся семья работала не покладая рук, но этим рукам многие работы были не под силу.

Работой были заняты все, и дети, не только у нас в семье, а во всей деревне. Бегали только в воскресенье. Пять, шесть лет - уже находили работу. Так втягивались, и входило в привычку. Но никогда не любили тяжелый и грязный труд.

Из самого раннего, что помнится, меня мама отправила в гости с дядей, он торговал, вез товара высокий воз. Меня посадили на верх воза. Страшно мне было на такой высоте, качает и трясет. Дядя говорил: "Не знаю, смогу ли довезти, больше двадцати верст не сможет продержаться, да и заснет". А я продержался, ехали больше шести часов. Дорогой я в рогожном куле проковырял пальцем дыру, и оказались там семечки подсолнуха, я их поел немного и все боялся, что дядя увидит и мне попадет, и мне даже казалось, что он за мной подглядывает. Он шел большую часть пути пешком и садился, где под гору, а за мной приглядывал, чтобы я не упал. Мне тогда было уже лет пять. Тетя меня встретила очень радостно, расцеловала, взяла на руки. Мне было очень весело, что приехал и оказался вместе с тетей. Я ее очень любил. Когда бы она ни приходила к нам, всегда приносила гостинцев. Они были с моей матерью родные сестры. Но при встрече вдруг у тети из глаз закапали слезы - быстро, быстро. Я очень удивился, так весело и вдруг заплакала. Мама моя часто плакала, но всегда как-то от нас крадучась, где-нибудь в уголке и вечером, когда темно. Потом тетя ругала мою маму, что в плохих штанах меня отправила в гости. Штаны, и правда, были очень плохие (а лучше и не было), много заплат и настолько ветхи, что местами просвечивали холщовые портки. Я уже много лет спустя понял, как много хлопот им наделал своим присутствием. Через два дня Троицын день, у них престольный праздник. У церкви гулянье. Съезжаются и сходятся изо всех окружающих волостей. Народу бывает очень много и весело проводят праздник. Конечно, не обходилось без драк. Стали собираться дядя с теткой к церкви на лошади в тарантасе. Взяли с собой сына и обеих дочерей. Говорили обо мне. Из разговора я понял, что меня взять им с собой нельзя, а причины не сказали. Сказали мне, что привезут мою маму и меня оставили с незнакомой тетей, очень скучной. Очень мне напостыло ждать.

Наконец приехали от церкви, приехала с ними моя мама. Собралось много гостей, было весело. Пели песни. Играл граммофон, впервые я увидел такое чудо. Эти два дня пролетели быстро. Очень мы подружились с меньшей двоюродной сестрой Ниной и оба дня провели очень весело. Она была очень весела, очень развита и отнеслась ко мне очень дружелюбно. Мне казалось, что она очень красива и что нет на свете лучше нее. Очень я был доволен, что у меня такая двоюродная сестра. На третий день мы отправились домой. Тетя дала мне рубаху сына, красную, еще хорошую, только ворот очень туго вкруг шеи (потому, наверное, и отдала). Нас дядя немного подвез на лошади, а дальше шли пешком, не знаю сколько, но шли долго. Погода стояла жаркая. Я очень устал.

В 1914 году женился Василий, еще до Германской войны, а в 1915 году взяли его на войну. В 1915 году родилась у Василия дочь Нина. Помню, в молотьбу мать, сноха и старшая сестра⁷ молотили, а вторая сестра ходила в школу. Меня оставили нянчиться с десятимесячной племянницой, мне было тогда шесть лет. Она была тяжелая. Особенно трудно было класть ее в зыбку. Зыбка висела высоко для моего роста, станешь класть - она отодвигается. Был один такой случай. Нина выспалась, села в зыбке и стала играть, Подвинулась на самый край зыбки. Зыбка перевернулась, и Нина упала на пол вниз головой с высоты, примерно 65 см. Упала и молчит. Я испугался, думал, она убилась, и побежал на гумно, где молотят. Не добегая, кричу: "Божа (так звали сноху, божатку⁸), иди, Нинка убилась! Прибежали, она вся в крови сидит и не плачет.

Мать была очень работящая, и сноха Лидия попалась тоже работящая, всю мужскую работу выполняла она: пахала, зимой дрова в лесу рубила, возила; сено возили вдвоем, брала с собой Евстолю⁹ (ей было 11 лет), уже она помогала - на возу стояла. Мне было шесть лет, а мать уже находила мне работу. Особенно запомнилось мне, когда таял снег и солнце ярко светило, а меня заставляли перебирать горох, выбирать для семян здоровый - целыми днями сидел я в избе за этим нудным занятием, перебирая горох по горошине. Теперь-то понимаю, что это занятие не очень нужное было, а для того меня мать заставляла, чтобы я был при деле. Летом я помогал матери городить изгороди. А помощь моя была такая, что едва смогал унести один кол толщиной с вершок (4-5 сантиметров) и длиной 2,5 метра. Было тяжело и резало плечо, приходилось останавливаться через каждые пять метров и перекладывать ношу с плеча на плечо. Городили так: втыкали два кола и через два метра еще и еще и так далее, метров 15-20. Эти еловые колья перевязывались ивовыми и еловыми прутьями и на них клали жерди из ели или осины. Еловые жерди и перевязи служили долго, годов 20.

Изгороди было много: две поскотины, в одну поскотину прогон был два километра и огорожен с двух сторон. Когда разделили землю по едокам (изгородь тоже согласно земле), то на каждого едока пришлось с лишним 120 метров. Наши главные едоки: Василий и Леонид были в армии, работа в хозяйстве легла на оставшихся (не годных к строевой). В поскотине, где паслись лошади, высота изгороди была высотой около полутора метров или чуть больше.

Мать сама никогда без дела не сидела и нам не давала сидеть. Осенью молотили и обрабатывали лен, а зимой пряли, раньше 12 часов спать не ложились. Весной ткали холсты. Одевались все в холщовое: и тельное белье и верхняя одежда - своего изготовления. Много требовалось на обувь и одежду в то время. В войну валенки не валяли, некому было, носили старые. Мать не успевала латать. В летнее время ходили босыми, а зимой, помню, ходил я в дырявых валенках, дыра была в носке. Бегаешь по снегу, портянка вылезет наружу, ее запихнешь обратно в валенок, она уже становится ледяная, но снова бегаешь на морозе. Иногда и болел, но не часто. Бывало, заболею, во всем теле жар, но температуру не меряли, градусников не было ни у кого в деревне. Лечились так: залезешь на печку или в печку¹⁰, пропаришься, иногда прикладали мокрую тряпку ко лбу - и все лечение. А мать скажет, что "растучая" - пройдет. Мать часто мне говорила: "Хорошо бы ты, Саша, умер, розвязал бы мне руки". Мать меня жалела, любила, но баловать - никогда не баловала. Мне было годов семь-восемь - постом никогда не давали скоромного. Пекли постом овсяные блины, племянникам давали с блинами молока, а мне говорили: ты уже большой, и я ел их с луком или с солеными рыжиками.

Меня никогда сильно не стегали, хотя иногда было и нужно: был все же озорной и драчливой. Дом наш был с краю, остальные ребята были на другом краю деревни. Особенно часто мы сцеплялись с Сахаровым Толькой, он был старше меня на год. Один раз, помню, я его сильно побил. У нас была собака Буян, откуда-то принесла моя сестра маленьким щенком. Выросла она у нас, и мы ее очень любили. А мать ее не хотела иметь в доме, и Буян научился по куриным гнездам шастать, ел яйца. И за это Толька ее побил. Она от него залезла под бревна, он под бревнами ее еще начал тыкать палкой. У меня в руках был лук, что стрелами стреляет. Толька наклонился под бревна, я его этим луком по спине несколько раз ударил и убежал, а собака осталась там. Помню, как плакал - жаль было собаки. Много мне пришлось терпеть несправедливых обвинений: где стекло разобьют в хлеву, или курица подохнет - это убил Енинец¹¹, безотцовщина. Не помню ни одного случая, чтобы я обижал девчонок. Вспомн ил один случай. Не помню, что я напроказил, собралось девчонок пять-шесть, все были старше меня. Говорят, пойдем жаловаться, но я их не пущаю, а они напирают. Драться с ними не посмел, так как если они меня схватят, то легко со мной расправятся и меня побьют. Я убежал от них домой. Смотрю в окно из горницы, они идут, кто напирает идти, а кто нет, подойдут и остановятся, подойдут и остановятся. Вижу, подходят к нашему дому, и я не нашел другого выхода, как просить Бога, и стал молиться, чтобы они вернулись, и молился со слезами. Ведь дошла моя молитва до Бога - уже зашли на взъезд¹² и вернулись.

За все эти годы, начиная с 1916-го, мы жили без мужиков, так как брат Василий был на войне, а Леонид в 1916 году уехал из дому. Уехал самовольно на заработки, он не любил тяжелой работы. Конечно, он ничего не заработал, приехал поздней осенью, а весной 1917 года, при Временном правительстве, его взяли в армию. Остались мы вшестером. И жили до конца Гражданской войны опять без мужика в доме.

В 1918 году весь строевой лес у нас отобрали. В 1919-м поделили землю по едокам. Пахотной земли нам даже прибавилось, наделили на 9 едоков. В поле закипела работа. Была мелкополосица, а тут полосы стали широкими, разрывали лопатой старые межи, убирали камни, так как они были на межах.

С девяти лет уже я косил и загребал со всеми вместе. Утром косить начинали рано, а мне давали поспать часов до восьми, до завтрека¹³. Ночевали на сенокосе в сарае. Всю ночь кусали комары, так как сараи были щелеваты, да и дверь ничем не закрывалась. Зарывались в сено, но от комаров этим не укроешься. Теперь уже понимаю, что не жалели себя, можно было сделать полог и спали бы спокойно. Сноха ходила ночевать домой. В то время уже был второй грудной ребенок, нужно его накормить грудью. Потом подоить трех коров, напоить трех телят, утром отправить с пастухом коров в поскотину и после этого приходила на сенокос за четыре и пять километров к восьми часам, а то и раньше. Скошенную траву ворошили, высохшее сено убирали в сеновалы, в стога не метали. У нас на каждой пустоши были сеновалы, конечно, не на одних: где половина сарая, а где и четвертая часть. Меня, 9-10-летнего, ставили принимать и укладывать сено. Когда уже под самой крышей становилось тесно, было очень трудно, сено горячее, да и от крыши жарко. Но когда слезешь оттуда, разрешали в речке искупаться, но время ограничивали - не более 10-15 минут. После сенокоса наступала жатва: сначала рожь, а потом овес. Жали серпом. Работа эта очень трудная, все внаклон. Начинали все дети жать годов с семи. Сначала часто порезали себе пальцы, но освобождения не было, перевяжут холщовой тряпицей и продолжали жать. Женшины¹⁴ жали без перерыва, только на завтрек, обед и полдник, а рабочий день был не менее 12-15 часов. Завтрек и полдник не более 15 минут, обед 1 час (на обед ходили домой, а завтрек и полдник на полосе в поле). Ужинали дома, уже при керосиновой лампе.

На сенокосе очень трудной работой для меня было готовить обед на костре и кипятить воду. Варил из вяленого мяса щи, кашу пшенную и овсяную, пюре из гороховой муки (называли киселем).

Одевался в летнее время в пеструю домотканую рубаху и белые портки из холста, всегда скрючены в коленках, а зимой в кошулю, тоже из холста, только крашена синей краской. Валенки с подшитыми стельками. Стельки шили из пакли. Десяти лет я уже умел шить и шил не только себе, но и другим членам семьи.

В сенокос и в жниву детям погулять-побегать не разрешали - если придет воскресенье - весь день без обеда. Иногда прибежишь, возьмешь кусок пирога и на ходу его съешь. Во время войны почему-то в войну не играли. Играли чигом, мухой, деревянным шариком, в городки, в попа - игр было много.

* * *

Двухэтажная школа на четыре класса была у нас в деревне, построена моим дядей - Гавриловым Василием Александровичем за собственный счет. Учителем был его сын и мой двоюродный брат - Павел Васильевич. Тогда программы не было и учили кто как может, я учился хорошо. Мне за мои шалости часто попадало от учителя, больше он никого не трогал, а меня пальцем по носу - очень больно и обидно, но он часто к нам ходил и никогда матери на меня не жаловался, говорил, что я способный, нужно и дальше учить¹⁵. После окончания нашей четырехклассной меня отправили в девятилетку в Устьреку, за 20 километров от дома. На квартиру устроили за 2 км от школы в деревню Лелековская. У хозяина семья большая: всего семеро детей, с ним жили четверо. Жили они бедно. Квартирантов было трое: нас двое, в пятый класс пошли, да девочка - в седьмой класс. Мы из дому приносили мясо. Хозяйка скажет: "Я, ребята, наварила щей на всех, а мясо вам". Какие уж это были щи, если чугун в полведра, а мяса на двоих. Было тесно, изба небольшая, а жили девять человек. Утром пробужусь и смотрю: окна маленькие - сразу становится не по себе. Почти каждую неделю, на воскресенье, мы с другом ходили домой. Он жил на два километра ближе¹⁶, и я часто у них ночевал, так как в субботу после учебы идем до них 18-20 километров¹⁷, уже темно, а мне еще идти два километра. А осенью темно и грязно, а в воскресенье идем 20 километров обратно, иногда запаздываем, ночевали в пути, а утром прямо в школу. Мне, двенадцатилетнему, было очень трудно. Проучились мы ползимы, и школу закрыли временно: не было топлива. Месяц не было учебы, а потом открыли. Но я не захотел учиться и не пошел.

* * *

После революции жизнь для нас была неспокойная: накладывали на нас большой налог на хлеб, выполнить было трудно, делали обыски. Во время продразверстки, весной в 1921 году (старший брат Василий, бывший солдат Павловского полка, участник штурма Зимнего, и средний брат Леонид были еще в армии), приехали к нам 12 красноармейцев и делали у нас обыск. Много у нас отобрали. Хлеба больше 30 пудов¹⁸, масла топленого больше пуда (масло шло только на продажу, сами не ели), спичек 15 коробок, много еще кое-чего. Я был в школе и в то время всего не знал. Помню, снохе приказали запрячь лошадей, нагрузили два воза и увезли в сельсовет. Все мы очень плакали.

Братья вернулись после сенокоса к жатве 1921 года. У нас было скота полон двор. Две лошади, вырос за это время жеребец (три года) и старая кобыла, три дойных коровы, три полуторка (две телки и бык) и три теленка, семь овец и куры были. Всех нужно накормить, наготовить корму, накосить, нажать. Косили вчетвером: мать, сноха, старшая сестра и я. Вторая сестра Лидия нянчилась с двоими детьми. Осенью 1921 года Леонид женился на Графере¹⁹ из Терешихи. В 1922 году вышла замуж сестра Евстолья за Леонида Жукова, сапожника.

Когда уже было мне 13 лет, ко мне в деревне относились хорошо и я уже считал себя взрослым: пахал, в лес ездил за дровами, много делал мужской работы, самостоятельно городил изгороди, а брат Леонид все делал замечания, что я делаю медленно. Конечно, было не угнаться за опытным мужчиной, хотя всеми силами старался.

Наступил нэп. Крестьяне поверили, что землю им отдали навечно.

...Справляли богатые веселые праздники, народу собиралось много. Пива варили по 10-15 ведер. Все были довольны жизнью, много работали, все старались улучшить свою землю, расчищали сенокосы, у всех увеличилось поголовье скота. Жили все дружно. Не ссорились с соседями и, тем более, в семьях.

Полная свобода. Уплати налог - и никто тебя не побеспокоит. Все говорили, какую Ленин сделал хорошую жизнь: землю поделил по едокам, всю поровну. Работали много, и работа была тяжелая, но никто и не думал о легком труде. Полосы удобряли, разрывали межи, убирали камни. Сенокос расчищали, чтобы больше накосить сена и больше в зиму пустить скота, в каждом дворе были овцы и куры. В каждом хозяйстве была лошадь, у некоторых были две и три. Народ был радостный, от государства не требовали ничего, строили дома, одевались большинство в самотканое из льна, продавали мясо, масло, яйца, молоко сдавали в маслозавод, обложения никакого не было, был только налог денежный и больше ничего.

Обижались только на то, что сельскохозяйственная продукция была очень дешевая: корова стоила 20 рублей, пуд ржи стоил 1 рубль 40 копеек. А в магазине костюм суконный мужской стоил 31 рубль, сапоги мужские 21 рубль, их мало кто покупал, вся молодежь носила свои яловые ботинки за 9-12 рублей. Но в 1928 году ботинки уже у всех были хромовые. Молодые ребята, которые ходили на заработки, одевались лучше остальных. Я не отличался от других ребят, до 1927 года был у меня грубошерстный черный костюм шинельного сукна. В 1927 году брат Леонид купил мне трековый костюм за 47 рублей 50 копеек (он работал в пивной продавцом). У девчат я на хорошем счету был: в то время считалось, от хорошей трудовой семьи происходить почетно. Молодежь жила весело, зимой собирались вечеринки, летом редко собирались. Были праздники, в каждой деревне свой праздник. Ходили в гости друг к другу. Варили пиво, угощали пивом и пирогами. Пить в то время никто не пил, только по праздникам выпивали, пьяниц не было, особенно у нас в деревне.

Беднота налогом не облагалась. Плохо жили лентяи, кто не хотел работать. Таких было очень мало. У нас в деревне в 1928 году не было ни одного безлошадника и ни одного однокоровника - у всех две коровы или более двух. Были в деревне три бедняцких хозяйства, но в активе они не состояли, да и не так уж были бедны - ко времени коллективизации у всех было по две коровы²⁰.

Время шло, хозяйство росло, а также росла семья. К 1929 году семья увеличилась до 13 человек. У старшего брата было четверо детей, у второго брата трое, и жили в одной избе. Хотя изба была большая, но стало тесно. В апреле 1929 года мы поделились. Разделили все по едокам, тогда был такой закон. Но мне сделали снисхождение: нам с матерью наделили на трех человек. Делить было что, делили больше недели один хлеб, зерно и муку размеряли не один день. Мне досталось немало, можно было заводить хозяйство. Хорошая восьмилетняя лошадь, корова, телка-полуторка, две овцы. Из постройки: низ переда старого дома, верх переда нового, еще полностью не достроенного (не было ни окон, ни дверей, ни пола нового дома). И сруб новой избы, тоже не отделанной. Приставать к хозяйству было можно, но мне еще в то время не было и двадцати лет. Семьей обзаводиться не хотелось. По совету матери и брата Василия, мы с ним соединились и доделивались уже вместе. Мне, правда, говорил Леонид: "Пойдем со мной", но мать: "Не надо". Брат Василий мне был как родной отец. Ему, умирая, отец говорил: "Не оставь Сашу", и он выполнил его просьбу, а также и жена его Лидия была как мать родная²¹. Мне кажется, многие родители хуже относились к своим детям, чем они ко мне.

Раздельный договор у нас сельсовет не утвердил, но мои братья это не посчитали чем-то серьезным, многие жили в то время без утверждения договора. Будущего они не знали, а сельсоветское начальство знало, в то время уже был список, но хранился в секрете. После раздела 1 мая началась вспашка под яровые посевы. Выехал я пахать (1мая в деревне не праздновали). Была Воронуха уже немолодая (16 лет), но, когда я вывел со двора, она, как молодая, взлягивала после длительного стояния на дворе, и когда запрягал, пришла мне помогать сестра Лидия, держала за узду. Пахал возле дома, сначала Воронуха ходила хорошо, а потом выдохлась, стала часто вставать. Я сходил домой и принес кнут, она не привыкла к такому обращению, ходила быстро, чуть ли не бегом. У меня не было достаточного житейского опыта. Попахал я с кнутом не более получаса, да до кнута пахал часа два. После длительной стоянки она не втянулась. Доехал я до конца, плуг поднял для поворота, и она упала. Я подошел к голове, гляжу, а глаза у нее потускнели, вижу, померла. Брат Василий делил землю в соседней деревне, тогда были переделы часто, в некоторых деревнях каждый год, а грамотных таких, чтобы смогли делить, очень мало было, и его звали и платили неплохо. У себя в сельсовете почти в каждой деревне делил. Пришел с этого занятия, мы с ним отвезли Воронуху на кладбище, содрали шкуру и закопали труп. Как о ней плакал, зная, что я виноват в ее гибели, и еще горче мне было, что никто меня не ругал. И теперь еще не могу вспоминать об этом без слез. Была еще у нас езжалая лошадь, которая при разделе досталась мне, Карько, сын Воронухи. Девяти лет, некрупный и не очень сильный, но очень горячий. Была еще Воронуха, от той Воронухи, трех лет, красавица крупная, но не объезженная. Нам не пришлось на ней и ездить. Наступили для меня и всей нашей семьи беспросветные дни.

Беда пришла в дом к каждому, кто работал на свою семью изо всех сил. Лапин А.М.: кулак, мироед, кровосос, живодер - как только его ни называли в тридцатом году, на самом деле был труженик, каких в деревне не было. Вставал он раньше всех и трудился до позднего вечера. Я сравниваю его с теперешними директорами магазинов, он выполнял работу за пятерых таких. У него в магазине была всякая мануфактура: сукно, драп, бобрик, трико, шелк, кашемир, сатин, ситец - много сортов, головные уборы, головные платки, шали; хозтовары: хомуты, седелки, дуги, лемеха для плуга, косы, грабли, серпы, лопаты. Было все, что требовалось в сельском хозяйстве. В этом же магазине были бакалейные товары: пряники, сахар, конфеты, баранки. Не было мяса, масла, так как это было свое в каждом доме. Была у него кожевня, выделывал кожи, и была овчинная, выделывал овчины и вел сельское хозяйство. Батраков не нанимал, все выполняли сами, помогала ему жена. Работа у него была и тяжелая и грязная, например, по выделке кож и овчин. <...> Ездил за товаром за 40 километров. Зимой снежные заносы, приходилось лопатой разгребать снег. Летом и осенью грязь. Брал он с собой всегда соседа Алешу. Утром рано (еще ночью) выезжали и в Харовскую приезжали рано днем, закупали, грузили товар и приезжали к нам уже вечером. У нас, если не занято в сенях, то заезжали в сени - и возы с товаром оставались в прикрытии. Если возы оставались на улице, дядя часто ночью выходил посмотреть: в сохранности ли товар. У нас в деревне воров не было, но могли и из другой деревни прийти. Запомнился мне разговор дяди с моим старшим братом. "Везем мы соли, по тридцать пудов воз, продавать. Я только могу брать одну копейку прибыли с пуда, а Алеше я плачу два рубля (я не понял: два рубля за поездку или за день). От этой соли мне убыток, но без соли нельзя. Вот скоро навигация, до нее я должен еще раз съездить, нельзя людей оставить без соли, она должна быть всегда, в любое время года". И всегда у него был всякий товар (у нас в 1991 году в магазине соль бывает два раза, иногда реже, в месяц, два-три дня, это было до талонов). Был такой случай при мне. Приходит соседка поздно вечером, говорит: "Олександро, отпусти мне два фунта соли". Он берет ключи от лавки и идет с ней в лавку, вешает ей два фунта соли и не сказал, что, мол, я один, а вас много. Скота у них было немного: лошадь, две коровы и два теленка. Овец они не держали. У них в доме была школа, пятистенок, над магазином были два класса, учителя жили в избе (два этажа), слева сбоку, а справа жили они сами в двухэтажной избе. Кто сейчас будет на свои деньги содержать школу для деревенских детей?!

Нам еще ничего не было известно, а нас обложили налогом, "индивидуально". Все хозяйство совместно.

В начале сентября 1929 года принесли документ (забыл, как назывался) на подоходный налог, 505 рублей. В то время продать все наше имущество - столько не выручить: корова стоила 20 рублей, лошадь 70-100 рублей. Мы с братом в Харовскую, за 17 километров погнали, верней, повели корову и двухлетнего быка. День был солнечный, сухой. На мне были яловые новые сапоги, жирно мазаны дегтем, и они за день потрескались насквозь. Получили за обоих - 40 рублей²². Нужно было сдать государству по твердому заданию (тогда все обложения на кулаков назывались твердым заданием) зерна 70 пудов, льноволокна 6 пудов²³. Лен весь отдали, но не хватило. Принимали пеньку льна в счет волокна. Были три одеяла на пеньке льняной вместо ваты. Распороли одеяла и вытрясли из них пеньку - со льном рассчитались. Но хлеб полностью выполнить было невозможно. Твердое задание было также на молоко, на шерсть, на яйца. Теперь даже не припомню всего, помню, что в два раза больше обычного. Все задания выполнить было невозможно.

<...>

Приходили с обыском, описывали и отбирали имущество. Делали обыски каждую неделю, даже были случаи в один день два раза обыскивали, каждый раз перероют все до последней тряпки. Больше всего искали золото, которого не было, поэтому забирали все остальное. Сельские активисты делали самостоятельно обыски, искали ценности, а одежду, какая имелась, всю давно забрали. Чугунки, сковородки, миски, самовар, умывальник - все чисто, нам оставили один чугун, из него и чай пили, в нем и суп варили, и было несколько кринок глиняных (ставки), ложки деревянные, которые поновей, все забрали. Активисты работали не жалея сил, их не трогали слезы и страдания людей. Был такой случай. Семилетний ребенок болел, была высокая температура, и лежала она на двух подушках, из-под нее выдернули подушки. Подушки не пуховые, перьевые. Сказывали, в деревне Миловской слепой старик одел валенки, у него их стащили с ног, а ему бросили дырявые: тебе хорошо и в этих дома сидеть. А в Ершихе, говорили, старую старуху в тельном белье вывели на улицу и пытали: "Сказывай, где золото!" Ее облили керосином и грозили поджечь, но один из активистов (их было трое) остановил... Дома было нельзя ничего оставить. Я иду на вечерку из дома в рабочей одежде, заворачиваю к соседу, переодеваюсь, с вечерки обратно к соседу и домой возвращаюсь в рабочей одежде. Продолжалось это до января, а с января всех загнали в лес.

Была ужасная пора, все стали унылы и страх затрагивал всех, кроме активистов, а их было не больше трех процентов. А вещи оставляли только те, что на тебе, забирали и праздничное, и рабочее. Обыски чаще производили без понятых, "закон" был свой.

 

Той же осенью началась коллективизация, в деревне организовывали колхозы. Помню, первое собрание проходило у нас в доме. Проводила его учительница. Мой двоюродный брат²⁴ ей сказал, что не пойдет в колхоз, и показал ребром ладони поперек горла. Через два дня приехали из района, увезли его на черном вороне, и он не вернулся. Собрания проходили каждый день, в колхоз загоняли. За несколько дней все вступили "добровольно". Нас в колхоз не принимали. Весной 1930 года стали выселять более "опасных" кулаков. Высылали из нашей деревни женщину с 13-летним сыном, а дочку 9-ти лет оставили у дяди. Эта семья ничем не была опасна, а делалось это для запугивания крестьян, чтобы шли в колхоз. Перед тем как выселить, собрали собрание в школе. Присутствовало человек тридцать из трех деревень. Докладчик сказал: "Кулаки очень опасны для общества, например, как семья Макаровых, их надо выселить, удалить от общества". Один человек сказал, что они нам не мешают, но на это докладчик внимания не обратил. Потом стали голосовать: "Кто за то, чтобы выселить?" - Двое подняли руки. "Кто против? - Нет". Голосование закончилось, в протоколе написали: "Единогласно постановили". Кулаков в деревне выбирали так: если дом обшитый и крашеный - кулак, наемного труда почти ни у кого не было. В деревне Потапиха Сапожников Онуфрий имел пятерых детей и жил ниже среднего, а дом покрыл железом и оказался кулаком. В деревне Клепиковская Дубинов Николай, 6 детей, имел одно лето жеребца, который покрывал кобыл, - тоже кулак. У нас в деревне держали батрачек каждый год Богомолов и Макаров и жили зажиточно, но почему-то уцелели, видимо, по нашей деревне план выполнен: из 16 хозяйств пять кулаков. Все ужасы того времени не могу описать. В январе 1930-го года из деревни Ивановской приходят к нам человек 15 мужиков во главе с Пыршиным, забирают у нас весь скот: лошадей, коров, телят и угоняют к себе в колхоз, а нас выгоняют в лес на лесозаготовку. Вскоре появляется статья Сталина "Головокружение от успехов", и из колхозов все разбежались. Осталось в колхозе Ляпшево несколько семей, и наш скот из Ивановской перегнали в Ляпшево. Вскоре пришло распоряжение вернуть обратно нам отнятое имущество и наше хозяйство признали середняцким. Было это недолго. Осенью все снова, и продолжалось до 1934 года, а ярлык "кулака" был пятьдесят лет. Осенью того года мы с братом Василием поступили работать в леспромхоз плотниками, а зимой в январе нас вызвали в контору и сказали: "К нам пришло распоряжение, чтобы вас уволить, так как вы должны работать в лесу, выполнять твердое задание". С лесом я был знаком: с какой стороны подрубить, в какую сторону валить дерево, знал с детства - ушел рубить. Но в лесу работа очень тяжелая, снег выше колен, бродить по нему целый день устанешь. В лесозаготовке обычная норма выработки была 4 кубометра в день на одного рабочего, а кулакам норма 10 кубометров в день. Механизации не было никакой, да и пилы были только двуручные.

На лесозаготовке платили очень мало: кубометр дров - 19 копеек, бревна - 64 копейки, шпалы - 36 копеек, рудстойка - 75 копеек. Кулакам деньги на руки не давали, перечисляли в налог. За невыполнение твердого задания судили. До весны находился в лесу, а в апреле, еще не вскрылась река, выгнали на сплав, лес скатывали в реку. Спали в лесу у костра, не было шалашей, да и делать их некогда для одной ночи, потому что каждый день продвигались вниз по реке. Сплавляли мы по реке Симе²⁵. Река небольшая, вода быстро стекала и нужно было успеть вовремя сплавить лес. Вода разлилась широко, и бревна разнесло, вода сходила - бревна оставались, приходилось их таскать баграми в воду, иногда метров 50 и более. Работали 15 часов в сутки и без выходных. Я находился на сплаву 18 дней, а братьев отпустили на три дня раньше, так как начался сев. За эту работу нам на руки не дали ни копейки, все деньги перечислили в налог. Я пришел домой, одну ночь ночевал дома, на второй день послали на лесосклад, на окорку балана. Эта работа трудная, нужно сначала с двухметровой еловой чурки снять топором кору, а потом нужно скобелем соскоблить верхний слой. На лесоскладе я работал десять дней на своих сухих харчах. На сплаву кормили, была кухня.

Началось лето. Сенокосы, которые у нас были раньше, отобрали соседние колхозы, нам дали за 15 километров от дома. Мы пошли косить с братом Василием и его сыном Сережей, ему было 12 лет, он уже косил и загребал - все мог делать. Косили мы больше недели, не хватило у нас хлеба, брат ходил в Дедово, не знаю, купил или в долг взял, и еще не хватило, и мы голодные сено метали. Накосили мы много. Осенью того года я решил уехать. Как уехать, куда? Из деревни от земли было очень страшно оторваться, да и нет никаких документов и почти никакой специальности, а в деревне вся работа была знакома. Но жить невозможно - или тюрьма, или выселение. У нас уже много было выселенцев. Привезли их к нам в марте с Украины. Высадили на станции с детьми и погнали от станции за два километра на пустырь: мелкий кустарник, никакого жилья. Сказали: "Стройте". Привезли соломы ржаной, и они начали строить, видимо, был у них какой-то прораб. Стройка такая: две слеги (нетолстые бревна длиной 10 метров), соединили тонкие концы вместе и нижние концы расставили с лишним на десять метров, получились стропила, только без сруба, поставили на землю, и так много пар. Длина здания 30-40 метров, на них поперек наложили слеги, одна от другой 20-30 сантиметров и покрыли соломой. Торцы тоже загородили соломой. Внутри поставили из жести печки, на землю постелили солому и поместили этих несчастных людей. А первые дни они находились на улице. Мы к ним ходили покупать махорку. Один раз я был, а второй раз пошел, меня встретил милиционер и вернул, довел до милиции и отпустил, сказав: "Если еще пойдешь - посадим". Я работал временно на заводе и видел, как они носили на плечах сырой тес 6,5 метра длиной за 4 километра с завода в свой лагерь. Не знаю, долго ли они там жили, я был в августе через полтора года - там их уже не было. В этих шалашах были сделаны нары из жердей, а также были сделаны из жердей дорожки, видимо, было сыро. Не знаю, сколько их там было, а могил много осталось, особенно детей - вот что было страшно. Из нашей деревни две семьи выслали, одну семью на Печору, а другую в Томскую область.

<...>

* * *

В октябре 1931 года поехал я с братом Леонидом, как говорили, на чужую сторону, в Мурманск. Нигде я не бывал, страшно было ехать, специальности нет никакой.

Страшно и оттого, что у меня удостоверение личности было самодельное²⁶. Даже метрик не было, не давали нам. Билеты взяли до Вологды, боялись брать до места. В Вологде сидели сутки из-за билетов, тогда с билетами было трудно. В Мурманск доехали благополучно. В строительной конторе там работали плотниками мужики из нашего сельсовета и нас они взяли к себе в бригаду. Оформились на работу плотниками, документы сдали на прописку. Топором я владел хорошо, но плотничать не умел. Работал, старался, мне дали 4-й разряд... Поместили нас в общежитии на 30 человек. Были семейные: муж с женой и ребенком и сестрой жены, девушкой. Сделали мы себе для спанья топчаны, раскладные кровати (два козелка, на них щит из теса, сверху матрас, набитый стружкой). Стружка быстро прессуется, становится жесткая, как доска. Плотницкая работа тяжелая, но мне от сельской работы тяжелой не казалась. Рабочий день восемь часов, остальное время свободен, пять рабочих дней, шестой выходной. Угнетало другое. Увидишь милиционера и дрожишь. Получил от сестры Лидии письмо. Пишет, что Харовский районный суд осудил меня на два года лишения свободы за уклонение от твердого задания в лесу. Прожил я до весны, а город портовый, весной стали проверять. Неблагонадежных ловили и высылали на острова, от нас из барака двоих увезли. Делали облавы и забирали. Наводили справки по месту жительства, и на нас навели. В мае месяце после обеда нам сказали, что приходил человек из уголовного розыска в штатском, проверял списки рабочих. На списке нашей бригады остановился и записал к себе в блокнот фамилии. Вечером того же дня мы все ушли из общежития кто куда, так как из девяти человек в нашей бригаде семь были кулаки и верхушки, твердозаданцы. Мы с братом ночевали у земляка Лошакова. Жил он вдвоем с женой в отдельной комнате, а проход в комнату через общежитие. Ночью была облава, проверяли документы. К нам постучались, но хозяин не открыл, а в общежитии сказали, что дома нет никого. На другой день я уехал к зятю в Чупу, южней на 400 километров.

Приехал в Чупу 14 мая и работал там 8 месяцев до февраля месяца. <...> В феврале месяце 1932 года меня вызывают в контору. Сидит там незнакомый человек. Обращается ко мне: "Вы Гаврилов А.Е.?" Я отвечаю, "Да". Говорит: "Вы кулак." Я отвечаю: "Нет". "У нас получены сведения, что кулак. И на вас наложено твердое задание по выполнению лесозаготовки. Вы должны работать в лесу, выполнять твердое задание. Мы вас сейчас направляем в поссовет и оттуда в лес". <...>

Направили меня на лесозаготовку, километров за 40 от Чупы, в глубь леса. Повезли на лошади, говорили, 35 км, но точно не знаю. Приехали мы туда темно. Поместили в барак - обыкновенная лесная избушка, но размером примерно 25 метров квадратных, посредине очаг и проход, а по обе стороны двойные нары, голые, покрыты хвоей. Жильцов четыре человека, один священник и трое такие, как я. Утром, на другой день, пошли мы втроем рубить лес. Священник был сторожем у магазина, и один рабочий не смогал рубить, отощал от голода, тоже не пошел. Священник рассказывал мне, что тоже доходил до того, что уже не смогал идти пилить лес, лежал двое суток без пайка, потом перевели в сторожа и стали паек давать.

Пошли рубить лес, делянка плохая, паек питания за каждый кубометр 100 грамм хлеба и больше ничего. Мы работали хорошо: выполняли по четыре - по пять кубометров на человека, но кроме 400-500 грамм хлеба нам не давали больше ничего и на другой день так и на третий и на четвертый... Проработал я четыре дня. У ребят еще кое-что было из круп - варили кашу. Но мой небольшой запас продуктов (мне сестра дала с собой лепешек) - кончился. На четвертый день решил я бежать, другого выхода нет. Уже распрощался с друзьями, хотел выходить, подъезжает подвода: привезли еще одного "преступника". Присел я на нары, поговорил с прибывшим. Он, как и я, думал, что не виноват, а в лесу все работают, и я поработаю. Я ему сказал, что ухожу, пойдем со мной, он отказался. Я пошел. Не пошел, а побежал. Навстречу попадается повозка. Я в сторону отбежал и с разбегу нырнул в снег. Стали проезжать, поднял голову: едут в санках, значит, начальство. Еще одна подвода встретилась, точно так же поступил. Дошел до деревни. Карелская деревня. Сторож с ружьем и с собакой останавливает: "Куда идешь?" Я говорю, домой. "Значит, сбежал, обожди, пойдем со мной, я доложу начальнику". Я его начал просить, что мне некогда, у меня несчастье, помер отец. Он меня отпустил. Почти всю дорогу бежал бегом. Ночи были длинные в феврале, но на кирпичный пришел уже светло. К счастью, никто меня не видел. У сестры я пробыл день... изготовил себе "удостоверение личности". Вечером без провожатого ушел на станцию, сел на поезд и уехал на север в Кандалакшу. <...>

В Кандалакше я не устроился, поехал дальше до станции Пинозеро, там жили с Ракульского, работали на устройстве высоковольтной линии передач, которая велась на деревянных опорах из Кандалакши в Хибиногорск. Устроился я в Пинозере и работал до августа. Работа была очень тяжелая. Приходилось таскать шпалы и рельсы. Питание было плохое, а куда ехать? Некуда. Домой - все равно дома житья не дадут. Брата Василия осудили на два года заключения за невыполнение твердого задания²⁷. Леонида тоже забирали, но он сбежал. Если я приеду, то же самое - заберут и не вернешься. Потом божат (брат Василий) рассказывал, что с ним вместе в лагере находилось много кулаков. Кому не было поддержки, все померли с голоду, а его спасла жена. Божатка (сноха Лидия) каждый месяц приезжала, привозила сухарей или посылала посылку.

 Все же поехал на родину. Ехали вдвоем с Немеровым. В дороге в поезде три раза проверяли документы. Один раз при проверке, моего спутника спрашивают: "Из какой деревни?" Он в ответ: "Видишь, тут написано". "Я спрашиваю, какая деревня?" - А он снова: "Ты же читаешь, так видишь". Они между собой (их было трое) переглядываются, улыбаются, и снова: "Я-то вижу и вас спрашиваю". И он громко: "Ракульского!" - и еще добавляет, что чудак какой-то, написано же. До него никак не доходило, зачем спрашивают деревню. В то время по мурманской дороге почти на каждой станции лагерь и много побегов из лагерей. Ехали мы четыре дня. Приехали в Харовскую утром, сошли с поезда на другую сторону от вокзала. Домой идти днем побоялись и пошли в деревню Конанцево. Там день обождали. Стало темно, мы пошли в Ильинское, я дошел до Дитятева, а Кемерову еще идти пять километров. В Дитятеве была замужем моя сестра Лидия. Я пришел уже заполночь. Они и обрадовались, и в то же время испугались. Я у них жил более двух месяцов. Ходил несколько раз в Куричиху, один раз ходил в Терешиху за 10 километров ночью, там жил у тестя мой брат Леонид, тоже не показывался. Мы с ним договорились вместе ехать в Москву. Ходил я все ночью, после полуночи, и большей частью не дорогой. Если слышу, кто-то идет, сворачивал и ожидал, когда пройдет, но встречных попадалось мало. Большую деревню обходил. За два месяца ни с кем не встречался. Несколько раз ходил по грибы, из дома уходил по темноте, с грибами приходил тоже темно. Один раз ходил жать ячмень, у сестры был посеян в лесу по гари. Во время жатвы я увидел мужчину. Идет по направлению ко мне, и вижу, что он меня видит. Не доходя до меня метров 70, остановился и смотрит на меня. Я тоже смотрю. Так стояли мы минут пять. Он повернулся и ушел. Я продолжал жать, но настроение уже испорчено. Дождался темноты, пошел домой. Рассказал я сестре, какой из себя, как одет, она определила и пошла к нему на дом, просила его, чтобы он никому обо мне не говорил. Он дал слово. Больше я жать не ходил. <...>²⁸

В мае 1934 года я взял расчет и поехал на родину. Ехали мы вдвоем с Башмаковым Сашей, вместе работали, да и раньше были знакомы. Приехали мы утром, сошли с поезда с той стороны, где все люди сходят (!). Шли мы днем (!) деревнями и полями, которые были с детства знакомы, казалось мне, и воздух совсем другой, лучше, чем раньше. Вместе дошли мы до нашей деревни. Распрощались, он пошел домой, еще шесть километров. Заходить он со мной к моему брату отказался. У них в деревне завтра пивной праздник Никола. Пригласил меня в гости. На другой день я пошел в Терешиху в гости. Все еще было, как до колхозов, молодежь так же веселилась. Встретился с двоюродной сестрой Серафимой, приходили они с мужем на праздник в гости; жилось ей невесело - через несколько лет она удавилась. Пробыл я в деревне десять дней и уехал обратно в Москву.

В то время в Москве у сезонников были другие продуктовые карточки, по ним не давали белого хлеба, давали один ржаной, а кто прожил полгода, уже получал несезонную карточку. Я прожил семь месяцев, получал постоянную, но, если отлучишься больше двух недель, лишаешься постоянной карточки. Временные паспорта меняли через три месяца.

В ноябре 1934 года нашу бригаду из семи человек направили в Жаворонки, туда везли на машине в кузове. Погода уже не теплая, мы замерзли. Привезли, выгрузили, машина ушла. Нас поместили в барак, помещение большое, коек двадцать, а занято четыре койки. "Располагайтесь" - мы перемерзли, а рамы одни летние, да в некоторых и стекол нет. Мы постояли, даже не присели, не решились ночевать, и обратно. Нас догоняет директор, упрашивает, обещает сейчас же поместить в теплое помещение, дать итэровские карточки, мы не согласились оставаться, пошли пешком до поезда шесть километров. Вернулись в Москву. На другой день приходит наш бывший прораб. Мы рассказали, что отказались оставаться там. Он сказал: "Я вас направлю в Перхушково, в дом отдыха СНК и СТО" (Совета Народных Комиссаров и Совета Труда и Обороны). Поехали в Перхушково. Нас опять отвезли на грузовой машине, тогда всех рабочих перевозили так, о другом транспорте понятия не имели, автобусы были только в городе. Поместили нас в бараке из теса, наружные стены в два теса. В середине засыпка опилкой, перегородки одинарные. Строили мы забор, ставили столбы и натягивали по ним колючую проволоку, а где въезд в дом отдыха, там делали деревянные решетки, красили их белилами, получалось красиво. Один раз приезжал туда Сталин, дорогу к дому отдыха и дом отдыха оцепила милиция и никого близко туда не пускали.

Один раз прораб посылает нас с Богатыревым на стройплощадку привернуть к калиткам шпингалеты, сказал, там отдыхает Молотов, вы увидите. Мы только пришли, и идут на площадку двое. Действительно, идет он, и с ним физкультурник. Стали они играть в теннис. Поиграли несколько минут, сели отдыхать. К ним принесли ящик лимонада, стали они пить. И нам пить хотелось, день был жаркий, но не посмели мы подойти попросить попить. Молотов нам не понравился: морщины на лице глубокие, цвет лица очень белый, даже в синеву отдает.

Работая в доме отдыха СНК и СТО, получил я паспорт, сроком на один год. Получали в городе Звенигороде, оттуда шли пешком до дома отдыха, теперь не помню, сколько километров. Из Перхушкова нашу бригаду перевели в Москву на строительство Всесоюзного исследовательского института экспериментальной медицины (ВНИИЭМ)... Еще наша бригада работала на даче К.Е.Ворошилова, рядом с дачей Сталина. <...>

В 1936-м, в октябре, я поженился на Клавдии Васильевне, мы были знакомы с ней ровно год, с октября 1935 года. Расписались, а жить негде. Я жил в общежитии, она тоже перешла работать в институт землеустройства гардеробщицей, где я в то время работал. Жили в раздельных общежитиях. Я в мужском, она в женском. Перешла она ко мне жить, заняли мы угол, повесили ширму, отгородились от людских глаз, а в 1937-м родился у нас ребенок. В сентябре 1938-го Женя (первый) умер от дифтерита. Но мы продолжали жить в мужском общежитии, а работал я уже в другом институте, МИГАиКе, плотником. Клаша оставалась еще там. Меня перевели жить в общежитие от МИГАиКа в Перерву, станция по Курской железной дороге. Потом Клашу уволили, и она поступила работать в техникум, а общежитие дали в Челюскинской, но она там не жила. Находилась у нас в общежитии, со мной вдвоем на одной койке. Потом Клаша перешла к нам в стройотдел курьером. Жить нам спокойно не давали. Чуть ли не каждый день приходил комендант и гнал Клашу из общежития. В июне 1939 года родился второй ребенок, так же, как первого, назвали его Женей²⁹. Комендант серьезно предупредил жену, что если завтра она не уйдет, получит штраф. Тогда были такие порядки - забота о матери и ребенке. Мы это видели своими глазами. Проводил я Клашу в Злобиху³⁰ к теще.

В польскую кампанию вызвали меня повесткой в военкомат, пробыл я там три часа. Получил на работе полный расчет, но из военкомата отправили меня домой до завтра. Так же повторилось на второй день. А на третий день отпустили совсем. Собирались с поляками воевать, но поляки не стали воевать, "сдались"³¹. Я на работу не пошел, а поехал в Харовскую, к жене с ребенком. Приехал, побыл в Злобихе и переехали в Куричиху.

Колхоз произвел угнетающее впечатление. У нас в колхоз объединились 70 хозяйств (дворов), в каждом дворе имелось все для ведения хозяйства: скот, упряжь, инвентарь. За десять лет почти ничего не осталось, и самим колхозникам стало не во что одеться, обуться. Пора бы правительству образумиться, и до коллективизации были так называемые коммуны. В других местах были отданы помещичьи усадьбы. У нас усадеб не было, но был монастырь на Катромском озере, Николо-Катромский³². Туда переехало семей десять, точно не знаю сколько. Хозяйство было крепкое, много было скота, земля хорошо родила. Через несколько лет хозяйство оскудело, но не полностью. Из этих коммунаров часть разбежалась. В двадцать седьмом году снова пополнились, и через несколько лет все разбежались, остался один сторож, а хозяйства нет полностью. Так же в других областях.

В Куричихе приняли нас хорошо, с душой. Были в гостях Сережа с Нюрой. Вскоре после встречи Сережу взяли в армию³³ - была война с Финляндией - и он не вернулся, погиб в начале 1940 года.

Пожил я в деревне недолго. Поехал обратно в Москву. Приехал, а жить негде. Раньше где работал, из общежития выписали. Уволен за прогул. Ночевал где ночь, где две. Поступил я в стройорганизацию. Начальник обещал устроить с жильем - место в общежитии сразу дали, а с семьей не получалось. И сам начальник ушел. Мы вшестером, вся бригада, перешли в совхоз, в Косино по Казанской железной дороге. Нам на две семьи дали семейное общежитие. Меня поместили в комнату площадью девять квадратных метров. Две семьи - нас трое: я, жена и ребенок и еще с нами муж с женой и плита в комнате. Помещение было оборудовано из конюшни, стены были не тесаны, побелены известью, так и остались. Коридор был шире. Столбы, которые отгораживали коридор от стойла, тоже не тесаны и не строганы, оказались в комнате. Перегородки не строганы и так щелеваты, что все видать через две комнаты в третьей. Перегородки мы оклеили газетами, так же сделали и соседи. Появилось много клопов. И они нашего маленького ребенка очень обижали. Средств для борьбы с ними никаких не было. Но мы так были рады этому жилью: живем вместе и законно, что даже и не думали о лучшем.

* * *

Прожили мы год и один месяц, началась война. Вырыли яму около дома, накрыли тесом и насыпали земли сантиметров десять и это сооружение назвали "бомбоубежищем". Еще не стемнеет и начинают бомбить. Близко от нас бомбы не падали, но осколки летели с жужжанием, иногда пробивали крышу нашего дома. Бежишь в убежище, на руках Женя, а осколки жужжат. Бог миловал. Разбомбили у нас в совхозе шесть теплиц, одна бомба упала в озеро, от нас 500 метров. Бомбили Москву каждую ночь. Прилетят засветло, улетают тоже светло. И не видели мы, чтобы хоть один самолет наши сбили. Обидно было.

Вышел указ: эвакуировать матерей с малыми детьми. Сборы недолгие, всего один день. Из совхоза повезли на грузовой машине нескольких матерей, у некоторых было и трое детей. В Москву пускали по пропускам, было 2 августа... Остался я один.

В августе взяли в армию. Началась новая жизнь. Учеба военному делу, строевой, обращаться с оружием (во время призыва я не служил, был зачислен нестроевым, т.к. кулаков не брали, не доверяли оружия, не учился ни одного дня). Зачислили меня в пехоту. Сразу служил в Балашихе, потом во Владимирской области, а в конце декабря перебросили в Коломну, ее недавно освободили от немцев. В Коломне только учеба с утра и до вечера. Направо, налево, шагом марш, с выпадом коли, малой лопаткой отбивай, иногда и стрелять учили, винтовку разбирать, собирать, но больше на улице муштровали. В начале февраля нас, обученных ходить и стрелять, повезли на фронт. <...>

 Привезли нас на Калининский фронт, выгрузили на станции Бологое и сразу на марш километров 20. Разместили в деревне, пять километров от передовой. В деревне мы находились не более 2-3 суток. Все время нас перегоняли из деревни в деревню. Кормили очень плохо, все говорили, что снежные заносы мешают доставке продуктов. Нам ботинки выдали, а валенки у нас не отобрали, мы сами их променяли. Мне дали за валенки буханку - килограмма два, мы еще жили по деревням. В части было голодно, якобы комиссар сказал (я это слышал от других солдат), что сами пусть попитаются у населения. Мы вдвоем с Юлиным решили сходить попытать счастья. Пришли в избу, жили два старика, муж с женою. Мы попросили, старик нам предложил картошки, а картошка чуть больше клюквы, примерно с лещинный орех. Мы рады хоть что-то поесть, нам сварили чугунок картошки, с лишним два килограмма. Мы без хлеба и без соли съели всю картошку. Пришли в другую деревню, зашли в избу и у меня сильно заболел живот - рвота и понос, отравился, видимо. Юлин посидел со мной час и ушел, помочь мне ничем не мог. Хозяйка дала мне что-то выпить, и стало мне полегче, я попросился на печь, она разрешила. На печи стало гораздо лучше. В это время заходят трое, тоже наши, и они со двора утащили у нее петуха. После них она сразу хватилась, заругалась, немцы, говорит, были три месяца, ничего не брали, а свои, называется, позарились. Мне неудобно, да и хозяйки жалко, двое маленьких детей, да и бедность видна. Я сказал, что пойду - Если сможешь, иди с Богом. Я пошел в другую деревню, там деревня от деревни близко. Захожу в первый дом, эти трое жарят петуха. Я не стал задерживаться, да они меня и не унимали. Ушел от них в соседний дом. Живут старик со старухой, два их сына на войне. Меня они приняли как родного, предложили супу, время уже был вечер, а я с утра не ел после той картошки, и ночевать сами предложили. Утром опять покормили, а когда пошел, старик сказал, походишь, приходи ночевать, я так и сделал. Ночевал вторую ночь, опять покормили похлебкой. Подолгу вечером мы сидели втроем, я им рассказал подробно всю свою жизнь, они тоже рассказали свою. Старик рассказал, как его сестру раскулачили. Жила она на хуторе, за рекой. Когда я уходил, старик мне напутствовал: "Иди сейчас за реку, там народ хороший и живут справно". Я так и сделал. Река широкая, с километр <?> шириной. Западная Двина. Наши войска двигались по эту сторону Двины и брали с населения для пропитания налог зерном. Первые части брали по два килограмма с рабочих рук, т.к. при немцах население делили за труд по рабочим рукам, потом стали брать по 1 килограмму, а потом, когда у населения нечего стало брать, брали по 1 стакану зерна ржи. Налоги брали чуть ли не каждый день. Немцы ржи не брали, только овес. Часто мы разговаривали с населением, они рассказывали, как жили при немце. "Все им подай курки, яйки, все они у нас поотбирали, куриц всех побрали". Мы перемещались из деревни в деревню ночью, и чуть ли не в каждом доме поют петухи. Между собой солдаты говорили: немцы петухов не едят что ли, кур всех поотбирали, а петухов оставили? Был такой разговор, рассказывает нам хозяйка: "Немцы все поотбирали", а ей вопрос: "А как коров оставили?" - "Ох, милые, с коровами-то мы намучились, все время прятали и в ригу, и в лес, было очень трудно, а вот наши за два месяца, а половину коров забрали. У одного хозяина забирают, другому соседу говорят, твоя корова на двоих, и кормить будете вместе и доить, и давали справку, что корову взяли". Еще рассказывали, пришли немцы, мы все из колхоза всяк свое, что сохранилось: кто плуг, кто борону или лошадь поразбирали по своим дворам. Собрали нас немцы и сказали, чтобы мы все обратно собрали, говорят, вы в колхоз сами вступали, мы вам не мешаем, живите в колхозе, пришлось нам все собирать обратно.

Так мы жили по деревням до 31 марта. Я пришел в свою часть вечером, как раз попал к ужину. На следующий день покормили нас горячим супом и вывели в поле. Заняли боевую линию. Каждый себе в снегу вырыл окопчик, чтобы можно было лечь укрыться. Врага не видать, а пули свистят, одного солдата убили сразу насмерть. День был холодный. Весь день пролежали в снегу, вечером стали переобуваться, портянки примерзли к ногам, а обуты были в ботинки.

 Вечером нас перегнали на другой участок, в лес. В лесу лучше, чем в поле. Днем разожгли небольшие костры. Первый день мы не получили никакого пайка. На второй день дали по двести грамм сухарей, и больше ничего. Были дни, получали по 50 грамм. Однажды на сутки выдали по 40 грамм. Один раз варили в кухне конину без заправы и без соли. Налили в котелок чистой воды и положили кусок мяса, грамм 100. Когда давали 40-50 грамм, принесут в мешке крошки, высыплют на плащ-палатку, разделят на кучки. Соберешь горсть - живешь до другого дня, а на другой день то ли дадут, то ли нет. Много померло с голоду.

Нам было дано задание взять у неприятеля две деревни. Их не видать, говорили, за бугром, 1,5-2 километра. Мы несколько раз наступали. Дойдем до бугра, верней, до возвышенности в поле, дойдем так, что видать деревню. Немец из пулеметов и минометов покосит нас, полежим в поле и обратно. Через день опять повторяем. 15 апреля утром наступали, с большими потерями отступили обратно в лес, нас не преследовали. Ночь находились в лесу, а на другой день к вечеру подошли снова к полю, утром - в поле с одними винтовками, без артподготовки. Так повторяли 17, 19 и 21 апреля. А 19-го мы вышли в поле, сначала нас так же встретили пулеметным и минометным огнем, а потом с правого фланга и сзади - танки. По нескольку человек пехоты кого убили, кого ранили, а остальных увели в плен. Я находился связным от роты с командиром батальона. Тогда была такая живая связь. От каждой роты по два человека вели связь от комбата до своего комроты. Комбат сказал: "Вы лежите, а я доберусь до комиссара". И пополз по-пластунски вперед. И в тот момент появились танки. Он не вернулся. О взятии деревни, конечно, никто не думал. Командование решило, что, чем помирать с голоду, лучше нам погибнуть от пуль неприятеля. Нас осталось немногим больше двух десятков человек от батальона³⁴. Нас присоединили к другой части и 21-го снова пошли наступать немного левее. Повторилось то же самое. Снегу уже не было, но очень было сыро. Мы залегли на лужайке, где было очень много некрупных камней. По нам все время били из пулеметов. Мы из камней делали для себя укрытия, не поднимая головы. Я лежал на правом боку и левой рукой поправлял камни, и в этот момент меня ранило. Я сначала вскочил на колени, хотел встать и бежать. Рядом лежал Рябов, он крикнул: "Ложись!" Я лег, и поползли мы с ним по-пластунски в тыл. Ползли долго, а сил-то нет. Метров десять ползли, доползли до какой-то ямы, где сидело несколько человек, среди них командир. Он сочувственно со мной разговаривал, а ребята говорили: "Какое тебе счастье - выберешься из этого ада, а больше такого нигде нет". Дошел я до санчасти, там сделали перевязку и дали направление на путь следования. Пошел пешком. Транспорта никакого не было. Вышел в поле. Солнце светит ярко, жаворонки поют, на душе радостно. Прошел километра два от леса - деревня. Выбегают навстречу красноармейцы с винтовками. Узнаю некоторых из нашего взвода. От нас были взяты в марте, и мы не знали, куда их отправили. Оказывается, они служат в заградотряде, охраняют нас, чтобы не разбежались. Проверили мой документ, и тут налет вражеской авиации. Они побежали в убежище, а я остался, не мог бежать. Мне говорят, ты так привык, что не боишься бомбежки, а нас ни разу не бомбили. Я побрел дальше. Дошел до санбата, там сняли повязку, смазали желтой мазью и наложили гипс. Покормили супом и отправили пешком. Питательные пункты расположены через 20-25 километров, а я был изможден и смогал пройти десять. Население голодное и злое на нашу армию. Кормить никто не хотел, да и нечем. Было у меня 30 рублей красненькая, попросил я в одном доме что-нибудь поесть. Хозяйка говорит, что ничего нет, я сказал, хотя картошки. Она говорит, что нет, а, может, у соседей найдется, хоть гнилая. Она сходила куда-то, принесла гнилой картошки, сварила мне, я съел без хлеба и соли. Еще был случай, в одном доме попросился ночевать. Хозяева - муж с женой, молодые, лет по 40, как спортсмены, как мне показалось, большой начальник (молодой и здоровый, но почему-то не на фронте). Вечером он достал из кухонного стола больше полбуханки хлеба, отрезал мне ломоть граммов 200 и буханку положил обратно в стол. Меня положили спать около этого стола. Я всю ночь не мог заснуть. Мучал, голод и удерживала от воровства не совесть, а страх. Все представлял, как молодой и здоровый хозяин догоняет меня. Догонит и добьет. Решил все же не брать, думал, утром еще дадут. Но не дали. В одной деревне был питательный пункт, а я пришел вечером, покормили меня сухарным супом, сухари на мясном бульоне и заправлен поджаренным луком. Суп мне очень понравился, думал, если останусь жив, то будем такой суп варить. Пришел туда вечером, думал, утром еще покормят, но не покормили, потому что на сопроводительной делали пометку. За девять дней поел пять раз.

В дороге я встретил своих однополчан, человек шесть или семь, среди них наш бывший командир отделения Найденов. Все без оружия, с повязками на руках, а сзади - конвоир с винтовкой. Мне сказали, что если не уверен в себе, то пойдем с нами обратно. Я сразу не понял, а когда конвоир скомандовал "шагом марш" и они тронулись, мне сказал: "А ты иди своим путем". Мне стало ясно, что все - "самострелы". Ведут их под конвоем обратно на фронт в штрафную роту.

На фронте более двух месяцев не мылись в бане, а последнее время умывались снегом. Не было никакого жилья, даже землянок. Делали шалаши, в них насквозь ветер дует.

 Очень много было вшей. Когда рука была в гипсе, под гипсом их ничем не достанешь, отогнешь кромку гипса, они там торчат серые, толстые, вплотную одна к одной, головами внутрь. В Калинине сменили гипс, в бане помылись, стало легче. Кожа покрылась коричневой коркой, и неровная, как в болячках. В Калинине повели в санпропускник, а там большая очередь, коридор узкий и грязный. Мы стояли голые, настолько истощенные, что не могли стоять, сели прямо на пол. После мытья лежим на нарах в казарме, а чешется - спасу нет, и я поймал лобковую вошь - впервые в жизни я ее увидел. Очень похожа на лесную вошь - клеща, кокушью, как у нас называли, которая впивается в тело. Размер ее меньше и цвет белый. На другой день нас снова в баню повели. Не знаю, по этому поводу, или по другой причине. Хорошо я помылся. Больше у меня их не было, я смыл всех, а, может, она и была одна.

Мне рассказывал раненый Череповецкого района Лебедев, когда нас везли на поезде в Калинин: ушел он с фронта, оставил винтовку и отошел уже 60 км и попал в типографию, его там задержали и под конвоем так же отправили на фронт, привели в свою часть, так как было в части хуже всякой штрафной, и стал служить, как и раньше, без конвоя. Там его и ранило. В Калинине нас разъединили. В Калинине несколько раз объявляли: "Легкораненые, выходи строиться", я знал, что их отправляли в ближайшие полевые госпиталя, и я отлеживался на нарах, потому что многих отправляли в Вологодскую область. Думал, и я попаду, но попал в Ивановскую область, в город Кольчугино.

Везли через Москву, но провезли окружной дорогой без пересадки в Москве. Кольчугино город небольшой, в нем находилось восемь госпиталей. В госпиталях было разное снабжение. В нашем госпитале было местное снабжение и питание было очень плохое. По целой неделе кормили одними солеными помидорами: на первое суп из соленых помидор, на второе тоже соленые помидоры. В госпитале я плохо поправился.

Наступил день выписки из госпиталя. Комиссия, а рука у меня совершенно не действует, захватить ничего не могу. Выписали, наперед спросили, кто семья и где. Я сказал, семья эвакуирована в Вологодскую область. Меня выписали для выздоровления по месту жительства в Вологодскую область. Доехал до Иванова, там пересадка на Ярославль, там на трамвае на Северную железную дорогу, станцию Всполье. Пришел на вокзал, народу нет никого, до поезда четыре часа. Стал ждать поезда и перед самым поездом заснул и проспал. Поезд ушел, пришлось ждать еще шесть часов. Дождался поезда и доехал до Харовской без приключений. Пришел к сестре, а они сами голодные, немного сытей меня. Получали на троих 800 грамм хлеба и больше ничего - еще картошка не выросла. Пришел в деревню к брату - там пайка никакого не получали, жили на подножном корму. Ели подорожник, крапиву, лебеду, цвет клевера и была корова - свое молоко. Трава и молоко, больше ничего, а нужно работать, косить, сено метать - работа нелегкая. Сенокос. Нужно государству сено, из колхоза каждый день везли сено за 17 километров сдавать на трех лошадях три человека. А упряжи нет - идут к единоличнику инвалиду Колосову, дай вожжей, супони или чересседельник, что-либо, в колхозе все поизносилось. Смотрю и думаю, раньше в каждом доме было по две и больше упряжи, а теперь на троих ничего нету. Подводы были одноколки³⁵. Запрягалась одна лошадь. В нашей местности не было четырехколесных подвод ввиду грязных плохих дорог. И возы возили не более 14 пудов.

В колхозе жизнь немного лучше фронтовой, только можно разуться каждую ночь и можно помыться в печи, а питания ни у кого нет, коровы плохие. Все обносились, купить нечего, а своего не ткут с начала колхозов. Мне стали давать в семью 800 грамм хлеба, больше ничего. На второй день пошел к семье, т.к. они жили у матери в Злобихе Слободского сельсовета. Там тоже не лучше. На трудодни давали авансом когда что. При мне как раз дали гороху. Он уже почти сгнивший, слежавшийся и горохом не пахнет. Напекли лепешек с травой пополам. Была корова, но семья: было своих четыре человека, да мои трое (уже в Злобихе в декабре 1941-го родилась дочь). Моей семье давали паек в сельпо. Жене 300 грамм и на детей по 250 грамм. Хлеб в сельпо пекли тяжелый, 30% добавляли картофеля. Буханка весила 3кг. Вскоре стала поспевать рожь, уже население имело подспорье с поля. Все воровали, голод - не тетка. Не стеснялись друг друга, чуть ли не в открытую обрывали колоски. Мне сначала казалось дикостью, раньше такого не было. Пришел я к двоюродной сестре уже в сентябре, показывает она, карман пришит внутри телогрейки, примерно 20х20 см, и говорит мне, вот это для подкормки, идешь с поля ли, с гумна ли, наполняешь и несешь домой. Говорят, думали разве раньше о такой жизни. Все до одного воруем, кто больше, кто меньше, а все. Пятнадцатилетний племянник Володя возил из колхоза молоко на молокозавод на дровнях, очень неудобно. Я сказал, давай сделаем сани. Он обрадовался, спрашивает: "А сможешь сделать?" Я говорю, ты поможешь. Валялся в сенях один полоз старый. Он притащил еще один, валялся на улице, даже размок, рассохся, даже разошелся весь. Я его скрутил, нашли куски фанеры - и я сколотил сани с беседкой. Увидел предколхоза, говорит, я у тебя заберу, мне в райком не на чем ездить. Завтра я съезжу и тебе верну. Вернул, а через два дня снова поехал. Приехал и оставил у себя, сказал, что за них трудодни выпишет. И поехал мальчишка опять с молоком на дровнях. Предколхоза через неделю поехал в район, остался ночевать у секретаря райкома. Выпряг лошадь, а сани остались под навесом под окном дома. Утром надо запрягать, а нет оглобель, утащили ночью. Вырубили в лесу осиновых в сучках и коре, ввернули в сани, так и приехал в колхоз. Племянник рассказывает, и смеется, и плачет.

Кончился мой срок поправки. Вызвали меня в военкомат на комиссию. Признали меня годным к строевой службе и назначили срок отправки на фронт. В Вологде сформировали часть и направили на финский фронт. Зачислили меня в артполк, в управление дивизиона повозочным. Дали мне пару лошадей. Всего трудней было мне их чистить. Рука у меня плохо действовала. Стояли мы в обороне. Жили в землянке, кормили сыто. Недолго там пришлось служить, всего один месяц. Нас перебросили на Калининский фронт. Везли до Вологды тем путем, которым везли на Мурманск. Вновь выстроили железную дорогу. От Вологды повезли на Ленинград. Высадили на станции Бологое. И попали мы почти туда, где я был до ранения. Такой же лес, такие же болота. Лес мелкий, молодой и редкий. Жили мы в палатках, землянок не делали. Или наступали, или готовились к наступлению. Питание было хорошее, консервы американские и суп гороховый-пюре. Дивизия у нас была стрелковая, три полка стрелковых (пехота), один полк артиллерии, два дивизиона были на конной тяге и один дивизион передвигался тракторами. На тракторах были гаубицы. А два дивизиона - 76-миллиметровые пушки. Служба была тяжелая и опасная. Тяжелая потому, что не хватало людей. Приходилось ходить на НП (наблюдательный пункт) два раза в сутки, носить питание, завтрак и ужин. На НП находилось шесть, иногда больше человек - командир дивизиона или его заместитель, два разведчика, два телефониста и один радист. НП расположен на самом переднем крае, а дорога местами просматривалась неприятелем и простреливалась. Вечером идешь, темно, а днем все видно и чуть ли не каждый раз стреляют. Когда чем, иногда из пулемета, иногда из орудий. Ходишь по дороге не один, бывает большое движение. Все идут по своим делам от разных частей, от каждой части тянутся провода, они рвутся от разрывов снарядов. Связисты бегают, соединяют. Немцы ведут наблюдение и, когда большое движение, ведут обстрел несколько минут. Несколько раз попадал под артобстрел. Особенно запомнился мне один мелкий лесок, почти кустарник, высотой метра три. Была повалена толстая старая сосна. Я лег возле нее и лежал минут 10-15. Когда поднялся, весь этот кустарник подстрижен и на земле бело от бересты и осколков деревьев.

Привезли кировских малолеток с двадцать седьмого года. Стали немцы лупить из пушек, а парнишка растерялся, сидит на земле и причитает: "Если бы вернули меня, мамка бы корову отдала". "Ложись!" - кричу. А он вдруг вскочил и побежал...

Еще был случай под Старой Руссой, переехали на новое место, остановились в лесу среди ночи. Коней привязали, накормили. И стоял я дневальным на конюшне. Начался обстрел. Я лег, кони запрыгали, некоторые оторвались. Лежу. Осколок от снаряда - шлеп в грязь возле моей ноги. Я ощутил его, но ногу не задело. Когда кончился обстрел, поднялся, гляжу - осколок размером с чайный стакан и горячий, рука не терпит. Поранило одну лошадь, пробило осколком кухню, люди все остались целы. На другой день нас отвели километров на пять в тыл на формирование и пополнение стрелковых дивизий. Нас человек двести отправили на сенокос, километров за сто, в бывший Демьяновский мешок. Основались мы в деревне. Раньше там было 250 домов, в это время стояли одни стены двухэтажного кирпичного дома и больше ни одной постройки не было. Построили мы себе землянки. Командиром нам был назначен начальник штаба нашего дивизиона. Населения близко не было. Откуда-то появлялись женщины, устаривались гулянки. А нас кормили очень плохо, а работа тяжелая - косьба. Мы все очень похудели. Находились мы на сенокосе два с половиной месяца. Накосили сена много. Косили поля. Трава была хорошая. Вернулись в свою часть и вскоре снялись. Было для нас, особенно рядовых, тяжело, что почти все время были в движении. Самое большое трое суток и иногда несколько часов находились на одном месте. Приезжаем на новое место, в первую очередь надо сделать укрытие для лошадей. Вырыть ровик, длина метра три, ширина два метра. Если грунт мягкий, хорошо, а иногда бывает щебень, тогда очень тяжело. Глубина должна быть, чтобы скрыло лошадей, примерно 1 метр 60 сантиметров - 1 метр 70 сантиметров. В ровике нужно сделать кормушку, чтобы давать сено коням. Овес давали в торбах. Бывало и так, только закончишь работу, дают команду сниматься. Привалы часовые, лошадей поить нужно час спустя после приезда, на этих привалах поспать некогда. Спать приходилось очень мало. Ночью то едешь за продуктами или за фуражом, иногда едешь за ранеными или стоишь дневальным. А мне еще больше доставалось. Дивизия формировалась в Сибири, в артполку все сибиряки и старшина сибиряк. Они до войны почти все знали друг друга, а я попал с пополнением. Мне приказывают, помоги сделать кормушку (были такие, что ничего сами не могли) или командиру столик, лавочку, кровать, какие-либо удобства. Особенно требовал зам. командира дивизиона по политчасти, нахлебник. <...>

Остановились мы в деревне Большие Жабы. Лошади на улице, а мы заняли сарай размером 3х4. Поставили печку в углу, в другом углу сделали стол, постлали соломы для спанья. Жили три дня. Ночью зашел греться сапожник (он стоял дневальным на конюшне) и вздумал письмо писать, а в коптилке не оказалось горючего. Он вздумал добавить и хотел налить в коптилку, не гася огонь. В десятилитровой канистре был не керосин, а что-то вроде бензина. У него сразу вспыхнуло, и он канистру бросил к печке. Солома была сухая, сразу загорелась. Мы все спали. Повскакивали, выскочили на улицу, оставили и оружие. Сгорели у всех плащ-палатки и девять карабинов. Я свой карабин успел захватить. У меня у шапки затлели завязки, а шапка протлела насквозь. За это дело отправили Никишина в штрафную роту.

К весне стало плохое снабжение фуражом, лошади голодали. Мы рвали вытаявшую старую траву и кормили, но разве прокормишь этой травой? Стали кони дохнуть. Нас с конями отправили в тыл... В конце мая меня направили на паре лошадей на полковой склад. Я там перевозил разный груз. Во время перерыва или вечером лошадей накормлю, напою и тут же в бричке сосну часок другой. Спать приходилось мало, подмены не было. Прошло три дня благополучно. На четвертый день утром еще до солнца, напоил лошадей, дал овса в торбах, сел в бричку и сразу заснул. Минут через 5-10 просыпаюсь, а лошадей нет - смотрю, отвязаны. Пошел по следу, была большая роса. Солнце только начинало всходить. Следы хорошо видны. С дороги свернули на трассу, что была немцами прорублена. Следы привели в поле, через поле небольшой ольховый лесок, в этом лесочке маленькая поляна метров 10-15 и тут были привязаны лошади, видать - вытоптано. На земле я обнаружил бирку. В армии у каждой лошади были привязаны две бирки, к хвосту и к гриве. Вот эта бирка брошена, отрезана от хвоста моей лошади Охры. Теперь я убедился, что пришел правильно, так как дорогой я не раз терял след - роса обсохла. Побегал по кустам поблизости, да и пошел на склад, и время уже обед. Пришел, доложил капитану зав. склада, а он ответил, ищи, не найдешь - штрафная. Я и без него знал, что штрафная, но знал, что и он не менее меня виноват, но солдат не докажет, я и об этом знал. У него были два рядовых, кладовщик Медведев и рабочий Цеханский, еврей. После этого случая, видимо, капитан посылал Цеханского меня подменять. Тот придет днем, скажет, мол, поспи часок, я здесь посижу. Я считал, что это несерьезно, не знал, что его посылали. Пообедал рисовой кашей и снова в розыск. Всю округу обегал, километра на четыре в одну и в другую сторону. Все поля и деревни сожжены. Два стада лошадей паслись. Увидел, в виде шалаша конюшня, стойла, кормушки. Подошел, увидел дневального, стали разговаривать и тут же увидел, висят уздечки. Подошел ближе - вижу, знакомая уздечка и бирка с названием "Охра". Снимаю уздечку. Дневальный ничего не говорит. Гляжу, он рад. Спросил, где начальство, он показал. В лесу целый палаточный городок. Спросил у солдат старшего командира, мне показали палатку. Подошел я, лежит на койке капитан. Стал я обращаться к нему, он встал с койки и вышел из палатки. "Товарищ капитан, прикажите вашим солдатам выдать мне моих лошадей, сегодня утром они угнаны от склада". - "Откуда вы знаете?" Показываю уздечку - вот, на вашей конюшне с моей лошади. Больше он ничего не сказал, крикнул сержанту: "Иди, отдай!" Привел тот меня, в километре от них в кустах стоят привязанные, без корма и питья целый день. Я пробегал от них не больше десяти метров. Спросил я сержанта, зачем вам такие клячи? Для счета, ответил он³⁶. В этот день я пробегал километров 50, не меньше. День такой длинный. На душе отлегло, миновал штрафной.

Через два дня всех нас, конников всего полка, выстроили. Начали выкликать из строя, в том числе и меня. Вышли человек десять. Я думаю, не прошло мое дело, но, думаю, выговор дадут, не более. Стоим перед строем, подходит к нам зам. полка по политчасти и стал награждать. Кого орденом, кого медалью. Меня наградили медалью "За боевые заслуги", и совпало с днем моего рождения, шестого июня. Через два дня снялись с места и шли маршем до самой Латвии. Были, конечно, привалы. Заехали мы в Латвию и увидели совершенно другой мир. Поля обработаны хорошо, ровно, культурно, огрехов нет. Жито растет ровное, а в хуторах на чердаках окороки висят, мед, варенье, соль, спички. Все есть, как было раньше у нас до колхозов, у хороших хозяев. Заходят на хутор наши колхозники и удивляются, говорят, вот где кулаки-то, вот кого раскулачить-то. Некоторые пробовали мародерствовать, командование пресекло. Я смотрел, как все хорошо. Везде порядок. Скота много и скот хороший. Инвентарь всякий. Все в порядке. И думал, через три-четыре года ничего не будет. Ни инвентаря, ни скота, ни порядка...

Население Латвии не хотело советской власти и поддерживало немцев. Воевать было трудно, много было власовцев, сопротивлялись сильно. Очень было трудно. Иногда за сутки и глаз не сомкнешь. Думал, если бы каждые сутки давали спать часа два, было бы хорошо. Стал я проситься куда-либо в связь или в разведку. В разведке в артиллерии хорошо, не за языком ходить, ведут наблюдение, записывают в журнал. Туда ставили стариков, а я был еще молод. Просился в связь у командира взвода связи Максимова. Он ответил, что он давно бы взял, да я плохо слышу, но, подумав, добавил, что нравлюсь ему своей исполнительностью и взял...

 Весной 1945-го разлились ручьи, иногда по пояс приходилось переходить ручьи, тянуть линию связи, а по колена все время. Ноги мокрые в ботинках и обмотках, и никто не болел. Один раз нужно было тянуть связь на батарею, а местность, где нужно тянуть, открыта. Слева лес занимали немцы, на опушке наша пехота. По канаве возле леса мы прошли от немцев скрыто и повернули под прямым углом от этого леса. Вел нас молодой лейтенант из батареи, куда нужно вести связь. Повернули опять по канаве, но уже просматривалась эта канава. У меня были две катушки с проводом, а карабин был перекинут через плечо. Я шел задним. Немецкий снайпер облюбовал меня. Может, посчитал за командира, так как командиры всегда находятся или спереди, или позади. Я почувствовал сильный толчок в спину, сразу упал. Снял карабин с плеча и смотрю, пуля попала в карабин: наствольная накладка расколота и на стволе царапина. Мои спутники тоже сразу залегли, потом стали ко мне подползать, потом отползли обратно. Лейтенант решил отменить эту затею, так как преодолеть это расстояние под прицелом снайпера невозможно. Пошли обратно. На второй день немцы отступили, мы снялись и пошли вперед. 20 апреля были сильные бои, но нас сменили на переднем крае свежие силы, а нас отвели в тыл. Мы ликовали, что война для нас кончилась. На другой день погрузили нас в вагоны и повезли на юг. Ехали мы через Литву в Румынию. Литва беднее Латвии, были еще дома, крытые соломой. В Румынию приехали за два дня до мая. Уже трава большая. Сады цвели. Лес покрылся зеленью. Выгрузились в небольшом городе, кажется в Плоешти, точно не помню, и пошли пешим маршем. Шли через Бухарест. Под май уже были на месте. Разместился наш дивизион в королевской роще. Лес состоит из дуба, бука, граба, ясеня, липы и бересток. Возраст леса не меньше ста лет. Поставили для жилья палатки. Нас проинструктировали, чтобы лес не рубить. Решили в палатках офицеров сделать деревянные полы торцевые. Пилили чурки длина 15 сантиметров, обтесывали шестигранными и ставили "торчмя" одна к одной вплотную. Раньше в Петербурге были такие мостовые улицы. Сразу сделали полы в офицерских палатках, потом сделали и у солдат. Потом сделали все дорожки, сколько имелось в лагере, и лес значительно поредел. Румыния страна бедная. Живут плохо, народ ленивый. Идет в поле на работу, незаметно, в какую сторону идет. Работает тяпкой - тоже: поднимет - и сидишь чуть ли не минуту, ждешь, когда он ее опустит. Земля богата, родит хорошо, особенно хороша кукуруза. Победу мы встретили в Румынии. Сразу очень радостно, но только первые дни. А потом все приуныли. Изменения никакого нет, домой никого не пускают. В августе объявили, что снимаемся и возвращаемся в Советский Союз. Основное имущество погрузили на поезд, а мы пешком двинулись до Николаева. Очень было жарко и пыльно. Колонна растянулась на многие километры.

Привалы делали редко, в основном на завтрак, обед, полдник и на ночлег. Ночевали на Дунае. Река очень большая, глубокая. Мы ловили в Дунае раков. Поймаем лягушку, убьем, на костре поджарим и привязываем к веревке и опускаем в реку на глубину метра на четыре-пять. К этой лягушке цепляется клешнями рак, а иногда и два. Шли по берегу Черного моря, иногда купались в море. Шли через Одессу. Немного побыли мы в Николаеве, и направили нас в лес на заготовку дров в Киевскую область. Разместили нас по домам. Мы жили вдвоем с кузнецом у хозяйки - инвалида с дочкой. Чинили повозки. Хозяйка нам рассказывала, как был голод в 1933 году. Деревня 340 дворов, и в деревне только в пяти дворах не было смерти. Много семей померло целиком. Ели покойников. Много рассказывала и про войну, как немцы стояли у них в деревне. Одна активистка пришла к коменданту на соседку заявила, что соседка имеет большую свинью, а муж служит в Советской Армии. Он по-русски не понимал. Ему перевел переводчик. Он задает ей вопрос, а что бы вы хотели? Она отвечает, отобрать свинью. А кто семья? Она одна и четверо детей. Четверо детей и отобрать последнюю свинью? И приказал дать ей 30 шомполов. Пока немцы были, все люди смеялись. Ушли немцы, еще больше смеялись, как учил комендант-немец жить.

Наконец-то пришел день демобилизации. 30.10.45. Быстро оформили. Выдали деньги за весь срок моей службы - 552 рубля (примерно по тридцать семь копеек в день). Буханка хлеба стоила в то время 300 рублей. В городе Николаеве посадили на поезд и повезли на Харьков и далее на Москву. До Москвы ехали пять дней. Эшелон шел дальше Москвы. Объезжали Москву окружными путями. Я не знаю, какими путями ехали, а приехали в Александров. В Александрове я вышел из вагона, сел на электричку, которая шла в Москву и приехал в Москву уже затемно... пошел к земляку Багрову Николаю Васильевичу на работу. Он работал кладовщиком в Институте геодезии... К Багрову еще до праздника (7 ноября) приехал из армии Кореводов. До войны он работал и жил в Салтыковке, но за мелкую кражу (из столовой украл ложку) попал под суд и в армию пошел не с производства, где работал, а из лагеря. Поэтому на старое производство после демобилизации его не взяли. Окончание войны он встретил в Германии. Как победитель привез много немецкого барахла. Он собрался в Хотьково, где некоторое время стояла ихняя часть во время войны и его приглашали в то время работать на фабрику, он пригласил и меня. Я согласился с ним поехать посмотреть. Приехали мы в Хотьково на Горбуновскую фабрику. Завели нас в кабинет и обступили: директор Сокольский, зам. директора Калабин, парторг Прохоров и главный механик Рыбин. Многое они нам обещали. Жилье нам отвели - одну комнату на две семьи: пока поживете вместе, а потом сами отремонтируете в этом же доме внизу для другой семьи, а затем, мол, дадим вам жилье в поселке³⁷ - дом находился за два километра от фабрики в деревне Гаврилково. Кирпичный барский двухэтажный дом. В этой же 18-метровой комнате печь для обогрева жилья с плитой для приготовления пищи. Оформились мы на фабрику. Нам дали месячный отпуск для поездки за семьями... Поехали за семьями. Взяли в Москве билеты, на поезд мы не сели - перегружен. Сели на второй, он шел на Дальний Восток. Думали только выехать из Москвы, а там уедем как-нибудь. Сошли в Данилове. Там ждали полдня, уехали. Доехали до своей станции без приключений. Скоро прошло это время... и нужно собираться, как будто в ссылку, почти без средств. Моих 552 рубля, жене - зарплату выдали за год - 500 рублей. Собрались. Федя Кореводов соблазнил самим ехать без билетов. Меня не надо было долго уговаривать - денег на еду семье почти не оставалось. Подошел поезд. Жен с детьми посадили, а нас не пустили и часть вещей осталась. Поезд пошел. Дверь закрыли. А мы остались, уже на ходу залезли на буфера между вагонами. Мороз 40 градусов, а на ходу поезда еще холодней. Стучим, кричим, а на нас не обращают внимания. Потом через дверь проводник стал разговаривать. Говорит, нужно платить. Мы ему пообещали мяса, он нас и впустил в вагон. Но у нас мяса не было и мы не могли дать. Вот так нас встречали - победителей. <...>

Перевезли нас в Гаврилково и привезли небольшой воз дров из леса. Воз дров мы истопили за неделю. Больше нам не привозили. Мы сами на плечах носили за 2 километра из леса и топили печку. Комната на втором этаже барского каменного дома со створчатыми дверями и кафельной печью. После того как остеклили рамы, заколотили заднюю стенку уборной, выходившей на фасад дома посреди довольно большой деревни³⁸. До нас свои потребности справляли на виду у всей деревни... Нам еще председатель наделил земли по сотке под картошку. Мы землю вскопали и на носилках наносили от скотного навозу, но посадить колхозники нам не разрешили: собрали собрание и постановили не давать. Земля пустовала после этого несколько лет - союз с колхозом у нас разорвался. Зависть родила злобу - мы на фабрике получали зарплату, а колхозники получали только палочки на свои трудодни.

Первый год работы платили плохо, на работу ходить далеко, я решил перейти работать в школу, на 4 остановки ближе к Москве, станция Ашукинская, завхозом и выполнять мелкие столярные работы при школе. Мне пообещали дать для проживания с семьей комнату. Пошел с заявлением к директору получить расчет. Получил отказ. Обжаловал в профкоме - тоже отказ, поехал в обком профсоюза, там приняли мое заявление и спросили, что администрация фабрики, как смотрит на это дело? Я сказал, что директор не отпускает. Мне сказали, что вы там нужны, а раз нужны, нужно работать. Вышел я из этого учреждения с тяжелым камнем на сердце. Везде и всем рабам живется нелегко. Приходится жить, тянуть полуголодную жизнь.

Жили мы в деревне 14 лет, и часто приходил председатель или бригадир, просили что-нибудь сделать для колхоза, иногда обещали как-нибудь заплатить, иногда стращали, что воды не дадут из колодца³⁹. Один раз бригадир меня уговорил застеклить телятник. Я выполнил работу, попросил у него за работу капусты, он согласился, а когда пришли мы с ним в поле за капустой, колхозники некоторые кричали, он сам с ними ругался. Мне он обещал 60 килограммов, а я в мешок положил килограмм 30 и больше не пошел. После этого приходил председатель колхоза (председатели часто менялись), даже кричал, что не хотите помочь колхозу, но я не ходил больше. Колхоз был настолько плох, что немного было таких колхозов. Работы все выполнялись кое-как. Потом соединили два колхоза вместе, а еще некоторое время спустя сделали из колхоза совхоз. И все равно порядки были плохи, процветали воровство и пьянство...

В сентябре 1946-го у нас родился младший сын. В роддоме его подменили на девочку. Жене, после устроенного ею скандала, нашего сына вернули не сразу - жена полковника забирать свою дочь и возвращать нашего сына не хотела, говорила, что это ее ребенок. Все закончилось благополучно. У Кореводовых также появился ребенок - родилась дочь. 18 метров на десятерых... Новорожденных обоих укладывали спать в одну оцинкованную ванну - другого места им не было. С рождением третьего ребенка семья выросла до пяти человек. Жизнь еще усложнилась. Одновременно сбавили паек. По карточкам мне стали хлеба давать вместо восьмисот граммов - шестьсот, жене, как иждивенке - 200 граммов, детям - по 250. Хлеб сырой, тяжелый, добавляли в него картофель. Так весь хлеб был размерами, примерно, равен теперешней полбуханке, а весили те буханки по 3 килограмма. Несешь, бывало, домой и думаешь, съел бы его разом, так как всегда был голоден. Работа была тяжелая, приходилось после работы еще прирабатывать у частников, ремонтировать дома. Кроме хлеба, больше ничего не давали, никаких жиров, хотя было положено, но в магазине ничего не было. Варили крапиву, подорожник, лебеду жарили на машинном масле. Умывались без мыла, стирали щелоком: кипятили и настаивали на древесной золе. Дети часто говорили: "Поедем, мама, домой, дома (у бабушки) лучше". Сын гостил в деревне, сначала у бабушки, потом у моего брата. Мы спрашивали, как живут в деревне? Он отвечал, что бабушка лучше живет, ей дали два килограмма муки (ей дали авансом вместе с мякиной два килограмма овсяной муки за все лето). У них были свои коровы, а остальное - тоже трава, а у нас поллитра молока стоили семь рублей, а зарплата у меня 300-600 рублей....

В 1946 году был в деревне голод. Летом 1947 года ели всякую траву, из крапивы варили суп, из лебеды кашу, из подорожника делали солянку. Собирали цветы клевера - головки сушили, толкли в ступе, просевали, получалась коричневая мука, ели вместо толокна с простоквашей - по вкусу очень сходно с толокном. Так жили в колхозе после войны. Тогда нужно было переходить к единоличному хозяйству. Еще были лошади и сохранился кое-какой сельхозинвентарь. Я бы тогда остался в деревне. Людей еще в то время было много хороших, трудолюбивых, неиспорченных. <...>

Шел сынишка из школы, рвал на краю поля лебеду для "соломату". Издали увидел "преступника" председатель сельсовета Можжухин Леонид, быстро подскакал на лошади, заорал: "Вываливай колоски!" Увидев, что в дорожную пыль высыпалась лишь крупа лебеды, пригрозил пальцем и процедил сквозь зубы: "Смотри у меня!" Он был явно раздосадован, что мальчишка не состоялся как "враг народа", сплюнул желчь и ускакал прочь, а сын запомнил эту встречу на всю жизнь.

После реформы стали есть хлеба досыта, но в Хотькове его почему-то не было. Жена ездила за хлебом в Москву, а там были огромные очереди, и давали в одни руки два килограмма. Она брала с собой ребенка старшего, чтобы побольше привезти. Не помню, был ли белый хлеб в продаже, а мы его не ели. Ездил я в деревню, на родину, в Вологодскую область. Брат мне говорил, что, начиная с существования колхозов, только за один год на трудодни выдали по 600 граммов зерна, в остальные годы было и по 100 и по 150 граммов на трудодень. Хорошее зерно сдавали государству, а на трудодни выдавали из-под сита мусор. Родит корова теленка, его нужно "законтролировать", до осени прокормить и осенью сдать государству, а взамен давали три пуда ржи (полный расчет как производился - не знаю)... Мяса колхозники почти не ели. Во время сенокоса - косцам, во время жатвы - жнецам и пахарям варили в колхозе мясной суп, а детям никогда мяса не давали. <...>

Кончилась война. Стал ко мне приставать парторг, чтобы я вступал в партию: "Когда шла война, все говорил, что убьют, а ведь не убили, теперь надо вступать". Я ему признался, что был раскулачен. "Об этом не надо было упоминать". Я ему говорю: "Сейчас это скрою, а потом узнают и исключат" - "Не исключат, если будешь себя вести хорошо, так, как вел себя на войне. Я вас знаю только с хорошей стороны, имеете три боевые награды. Я знаю, как досталась каждая из них". Подумал, что чем я хуже других, и решил вступить в партию, написал заявление под диктовку парторга, на собрании приняли кандидатом в члены ВКП(б). Восемь лет я пробыл кандидатом в члены партии - были причины, главное - неуплата партвзносов, иногда была задолженность более года... Несколько раз писал заявление о выходе из партии. Приедет представитель из райкома (один раз приезжал из обкома партии), соберут собрание, наговорят всякой чепухи, запугают, порву заявление и опять живу. На занятия не ходил, собрания редко посещал. До войны я думал, почему коммунисты не критикуют тех, кто ведет себя плохо, ворует, плутует, хотя тогда было меньше таких. Партийная деятельность такая была: партийные собрания два раза в месяц, партийные занятия один раз в неделю, партийная нагрузка. Первое время все выполнял исправно, но в течение полугода охладел, вся эта чушь надоела. Работал 15-17 часов в сутки, да голодный. На занятиях твердили, как жили бары, как жили рабы, мы не рабы. А я сижу и думаю, мы рабы, да еще какие рабы - голодные. <...> На партийном собрании занимались вопросами о соцобязательствах, ударничестве и особенно о бдительности. Каждый выступающий помянет отца родного - товарища Сталина. Коммунист Прилуцкий очень старательно раскулачивал, копался в сундуках кулаков... С меня ярлык "кулак" не сняли до 1980-х годов. Многое пришлось пережить...

Декабрь 1991

 

 

Публикация и примечания С.А.Гаврилова