"Верный друг живым и мертвым" доктор Зейдлиц

 

"Думая о тебе, невольно прихожу к мысли, что между твоею и моею судьбою есть какая-то таинственная связь".

 

В.А.Жуковский - К.К.Зейдлицу.

 

Лада Вуич

 

"Воспоминание и я - одно и то же", - писал о себе Василий Андреевич Жуковский. Однако, кроме скупых записей в дневнике (их Вяземский сравнивал с кольями, которыми путешественник отмечает пройденный путь), он не оставил никаких мемуаров. Поэт считал, что жизнь его бедна событиями "интересными для потомства", а история души в его стихах. Это не помешало ему просить свою племянницу А.П.Зонтаг написать их общие воспоминания, он даже советовал ей, с чего начинать: "Я бы на вашем месте сделал так: сперва просто написал бы хронологический, табельный порядок всех главных событий, по годам, как вспомнится. Потом сделал бы роспись всех лиц нам знакомых (от моего Максима [слуги. - Л. В.] до Императрицы). Имея эти две росписи, каждый бы день брал из них какой-нибудь предмет для описания, не подчиняя себя никакому плану, а так на волю Божию, на произвол сердца, на вдохновение минуты"¹. Такого же, можно сказать, поэтического принципа придерживался Жуковский и в жизни, воспринимая свои встречи с людьми, которые становились его друзьями, как проявление Промысла Божия.

Благодаря его "горячему прямодушию" (Пушкин), умению "выкапывать сокровеннейшие пружины сердца и двигать их" (Вяземский), детской открытости ("Вы прозрачны дорогой Жуковский: люди к вам привязываются быстро и навсегда" - графиня Разумовская) и репутации "нравственно чистейшего человека" (Н.И.Тургенев), Жуковский всегда был окружен друзьями. Влияние его поэзии было безгранично: "Мы, люди двадцатых годов, жили в стихах Жуковского, как нынешняя молодежь живет в цирке и других подобных тому местах" (П.А.Плетнев). О нем говорили и писали при жизни, вспоминали после его смерти. Все, что мы знаем о Жуковском, известно из мемуаров, в разное время написанных и опубликованных. Впервые они были собраны в книге "В.А.Жуковский в воспоминаниях современников", вышедшей в 1999 году. Составители О.Б.Лебедева и А.С.Янушкевич, как будто следуя совету поэта, объединили свидетельства самых разных лиц - от слуги Василия Кальянова до великой княжны Ольги Николаевны. Биографический очерк П.А.Плетнева "О жизни и сочинениях В.А.Жуковского", начатый еще при жизни поэта; записи о своем друге, сделанные в разные годы П.А.Вяземским; отрывки из писем Пушкина, Батюшкова, Языкова, Гоголя, А.И.Тургенева и других писателей и литераторов; воспоминания хроникеров эпохи Ф.Ф.Вигеля, В.А.Соллогуба, М.А.Дмитриева; записки А.О.Смирновой-Россет; мемуары, написанные родными и близкими - А.П.Зонтаг (о детских годах поэта), А.М.Тургеневым (о пребывании Жуковского в Москве в 1837 году), Е.А.Жуковской (об истории их знакомства и женитьбы), протоиерея И.И.Базарова (о последних днях и кончине поэта); выдержки из переписки, дневниковых и автобиографических записей, разбросанные по томам периодических изданий ХIХ века и скрупулезно выявленные составителями сборника; обнаруженные в архивах воспоминания М.П.Погодина, А.П.Елагиной, В.Кальянова (камердинера и секретаря поэта, записавшего под диктовку его последние произведения) - все эти материалы, расположенные в хронологической последовательности, создают стереоскопическую картину жизни Жуковского.

Совершенно особое место в биографической литературе о Жуковском занимает книга К.К.Зейдлица "Жизнь и поэзия В.А.Жуковского. По неизданным источникам и личным воспоминаниям" (СПб., 1883). Она (в сокращенном виде) правомерно открывает сборник воспоминаний о Жуковском. В отличие от биографического очерка, написанного сразу же после смерти поэта П.А.Плетневым (который считал, что "говорить теперь же о подробностях жизни Жуковского было бы нескромно"), капитальный труд Зейдлица, подготовленный к столетнему юбилею поэта, стал первым полным систематизированным жизнеописанием поэта, насыщенным документальными сведениями и фактами, ранее неизвестными. В предисловии автор писал: "Более чем сорокалетнее знакомство мое с Василием Андреевичем Жуковским и с его ближайшими и дорогими его сердцу родными, а также сношения, в которых я, в качестве практического врача в Петербурге, состоял тогда с его друзьями, - дают мне право думать, что я мог правильно наметить некоторые черты из его жизни".

Следует напомнить, что в ХIХ веке, в отличие от нашего времени, Зейдлица гораздо больше знали в медицинских кругах, чем в литературных. Не случайно в 1895 году И.А.Бычков, публикуя письма В.А.Жуковского к А.И.Тургеневу, писал в примечаниях: "Карл Карлович Зейдлиц - известный врач; в старости написал биографию Жуковского".

Доктор медицины, автор научных трудов, посвященных инфекционным заболеваниям (холере, чуме, желтухе), профессор Зейдлиц в течение десяти лет возглавлял терапевтическую клинику петербургской Медико-хирургической (ныне Военно-медицинской) академии и прославился смелыми нововведениями: первым в России начал применять стетоскоп, создал лабораторию для проведения исследований с помощью выписанных из Парижа микроскопов, ввел патологоанатомические исследования умерших больных и др.

История медицинской карьеры Зейдлица, подробно изложенная в энциклопедии Брокгауза и Эфрона и в Русском биографическом словаре, представляет интерес уже потому, что является канвой, по которой развивались его отношения с Жуковским. Он родился в 1798 году в Ревеле, в 1821-м закончил с золотой медалью и докторской степенью медицинский факультет Дерптского университета и получил место врача в петербургском Морском госпитале; в 1823 году был отправлен в Астрахань на борьбу с холерой; в 1826-м с научными целями отправился за границу; в 1829(1830 годах участвовал в русско-турецкой войне: был назначен главным врачом действующей армии генерала Дибича, возглавлял чумной госпиталь в Адрианополе, некоторое время состоял врачом при русском посольстве в Константинополе. В 1830 году, по возвращении в Петербург, стал главным врачом Морского госпиталя; в 1836-м избран профессором Медико-хирургической академии; в 1847-м вышел в отставку, поселился в Дерпте, где и жил до своей кончины².

Исследователи творчества Жуковского, пользуясь книгой Зейдлица как главным источником сведений о жизни поэта, обычно не уделяли специального внимания личности самого биографа, относясь к нему как к одному из многочисленных приятелей и друзей поэта, которых он "всюду открывал"³. Что же послужило причиной сближения молодого и никому не известного врача с самым почитаемым поэтом России того времени? Почему Зейдлиц, как писал о нем А.Н.Веселовский в книге "В.А.Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения", "более других был посвящен в сердечные дела юности поэта"? На каком цементе было замешено их братство, благодаря которому Зейдлиц стал свидетелем жизни Жуковского и автором самой полной его биографии? Для того чтобы попытаться ответить на эти вопросы, следует "начать с начала".

Первая встреча Зейдлица с Жуковским произошла в Дерпте 14 августа 1815 года, когда поэт, гостивший у своих близких родственников Протасовых, был приглашен в качестве почетного гостя на праздник, так называемый фукс-коммерш, устраиваемый ежегодно в честь приема вновь поступивших студентов ("фуксов") в университетское братство. Семнадцатилетний Карл Зейдлиц, круглый сирота, потерявший не только родителей, но и воспитывавшего его отчима, узнав о своем зачислении на медицинское отделение Дерптского университета, 7 августа 1815 года прибыл из Ревеля, а через неделю стал одним из самых юных участников этой торжественной и веселой церемонии. О том, что она собой представляла, рассказал в письме к своему петербургскому учителю В.К.Кюхельбекеру И.ГВилламов, прошедший через такую же процедуру посвящения в студенты в 1819 году: "В 4 часа пополудни сели на боты и при громе пушек, при звуке музыки и громком ура! отвалили от берега. На мосту и по обоим берегам было множество народу. Приехав в так называемое Quistenthal, расположились на лугу; каждого профессора и чиновника принимали залпом пушек и громким ура! <...> Праздник кончился ужином, во время которого все пили за братство, говоря друг другу имя; тут не было ни ссоры, ни неудовольствия; и после этого праздника никто не смеет или лучше не говорит другому вы; все делаются друзьями, хотя в воле каждого состоит знаться коротко только с теми, которые, кажется, могут соответствовать ему равным чувством"⁴.

Жуковский познакомился на этом празднике с семидесятилетним профессором Дерптского университета Лоренцем Эверсом и запечатлел братский дух этого события в своём послании "Старцу Эверсу" (1815):

 

Но для тебя я был пришлец мгновенный.

Как друг всего, и мне ты другом был;

Ты с нежностью меня благословил.

Нечаянно в сей жизни повстречавши!

....................................

Мысль о тебе, о брат священный мой.

Как божий дар, возьму на жизнь с собой!

 

"Пришлецом мгновенным" на том празднике был и Карл Зейдлиц, которого тоже "нечаянно повстречал" прославленный поэт. Пожимая "на братство" руку Жуковскому, он еще не знал ни стихов его, ни русского языка, и не предвидел, что этот день станет событием всей его жизни.

Эта мимолетная встреча, как и ритуальное "братство", ещё не была настоящим знакомством и могла оказаться первой и последней, если бы через пять лет Зейдлиц не нашел приют в семье своего учителя, профессора медицины Ивана Филипповича Мойера - с 1817 года мужа Марии Андреевны, урожденной Протасовой, на которой (хорошо известная история) мечтал жениться Жуковский, но из-за того, что ее мать Е.А.Протасова (сестра Жуковского по отцу) не дала согласия на брак, поэт, "ради счастья Маши", пожертвовал собой и помог в устройстве ее семейной жизни с Мойером.

В 1820 году супруги Мойер, самые близкие и дорогие для Жуковского люди, приняли в свой дом на правах члена семьи Зейдлица, который, впав в немилость у ректора университета, оказался в бедственном положении. Мария Андреевна писала своей любимой кузине Авдотье Петровне Елагиной (племяннице и преданному другу Жуковского): "Один медиционер по имени Зейдлиц, который был ассистент мойеров в клинике, остался бы посреди улицы без копейки денег и не кончивши своего экзамена, если бы Мойер не взял его к себе в дом, где он и поселился в апреле прошлого года [1820. - Л.В.]". Далее она продолжала (по французски): "Это достойный молодой человек, который обожает Мойера и который, оказавшись в 22 года впервые в жизни в порядочном доме, очень привязался ко мне. Поскольку он не знает ни русского, ни французского языка, я много беседовала с ним по-немецки; постепенно я настолько завоевала его доверие, что он начал называть меня Mutter Marie (этим именем меня называют не только мои домашние <...>, но и большинство знакомых в городе)"5Ему 22 года, не говорит ни по-русски, ни по-французски, только по-немецки"⁵.

Зейдлиц был не единственным "приемышем" в этой семье, где постоянно жили бедные родственники, чужие дети и студенты. Так что поэт мог не обратить внимания на нового домочадца, когда остановился у Мойеров в октябре 1820 года по дороге в свое первое заграничное путешествие. И все же несколько слов из шутливого перечня Зейдлицем своих достоинств позволяют предположить, что Жуковский заметил его (или молодому человеку этого очень хотелось, и он просто иронизировал над собой): "Экзаменованный доктор, играет на кларнете, танцует на канате, прыгает трампелин и бегает на коньках. <...> Да и к тому же Жуковский сказал об нем, будучи в Берлине при дворе: Зейдлиц - добрый малый!"⁶.

Когда поэт через полтора года, возвращаясь из Германии, опять оказался в Дерпте, "доброго малого" уже не было в доме Мойеров. 22 февраля 1822 года, тотчас после отъезда Жуковского в Петербург, Мария Андреевна послала ему вслед письмо, в котором рассказала о Зейдлице, не решившись это сделать при встрече: "Он заслужил мою дружбу, оберегая меня так, как будто я была его настоящей матерью, и я гордилась влиянием, которое оказала на него, потому что когда он попал к нам в дом, то был на плохом пути (пер. с фр.) <...> У него тогда было много горя, и моя дружба была утешением. В родины мои показал он мне привязанность сына - не было удовольствия, которым бы он не пожертвовал для меня. Эти три недели, которые я пролежала с мучительной болью в постели, не отходил он от меня прочь, читал старые, известные ему книги и старался угадывать мои мысли. Я привязалась к нему, как к милому дитяте, и дорожу этой привязанностью"⁷. Дальше Мария Андреевна писала по-французски о том, что ее муж неправильно истолковал их отношения "столь невинные и естественные" и заставил Зейдлица покинуть их дом, разрешив ей "жалеть его и дружить с ним". Жалуясь на то, что муж не всегда понимает ее, Мария Андреевна закончила свою исповедь полными горечи словами: "У меня есть два светлых сокровища: мой младенец и мое прошедшее! с этими двумя спутниками можно прожить добродетельно и не такую жизнь, как моя!"

Так узнал Жуковский о том, что почти незнакомый ему человек, начинающий врач (профессия тоже сыграла немаловажную роль) поддержал Марию Андреевну в самое трудное время, когда она, не надеясь перенести роды, готовилась к смерти (именно в эти дни она написала прощальное письмо, которое поэт получил после ее кончины), и заслужил своей преданностью ее сердечную привязанность. Неизвестно, что ответил Жуковский на ее признание. Видимо, напомнил о достоинствах И.Ф.Мойера, в которых не сомневался. Летом 1822 года она писала из Муратова: "Ты прав, мой друг! Я благодарю Бога за судьбу свою, за своего мужа, я его уважаю всем сердцем"⁸.

18 марта 1823 года, в Дерпте, Мария Андреевна, родив мертвого мальчика, скончалась. Лишь через два дня дошла весть о ее смерти до Петербурга. Жуковский не успел на похороны. Первое, что он увидел, при въезде в город, была свежая могила его Маши (петербургский тракт шел мимо православного кладбища, где ее похоронили у ограды). Десять дней назад он по той же дороге отправлялся из Дерпта в Петербург "без всякого предчувствия", как он написал А.П.Елагиной. "Было поздно, когда я выехал из Дерпта, - вспоминал он, - долго ждал лошадей, всех клонил сон. Я сказал им, чтобы разошлись, что я засну сам. Маша пошла наверх с мужем, <...> они взяли с меня слово разбудить их в минуту отъезда. И я заснул. Через полчаса все готово к отъезду, встаю, подхожу к ее лестнице, думаю - идти ли, хотел даже не идти, но пошел. Она спала, но мой приход ее разбудил; хотела встать, но я ее удержал. Мы простились; она просила, чтоб я ее перекрестил, и спрятала лицо в подушку, и это было последнее на этом свете!"⁹.

Жуковский оставался в Дерпте около двух месяцев. Он сделал план надгробного памятника в виде креста с распятием и написал тексты для могильной плиты, включив в них два изречения из Евангелия, которые особенно часто повторяла покойная: "Да не смущается сердце ваше..." (Иоанн, 14,1) и "Придите ко мне вси труждающиеся..." (Матфей, 2,28). Чертеж выполнен на склеенных листах писчей бумаги; на обороте можно увидеть случайно сохранившийся автограф: "Стихотворения Василия Жуковского". - В это время поэт готовил третье издание своих сочинений¹⁰.

Его душевное состояние нашло отражение в горестных и одновременно поэтичных письмах, продиктованных "сердечным воображением". "Солнце мирно освещало этот клочок земли, который скрыл ее от моих взоров. Там царила тишина, не скажу ужасная, но непостижимая и доводящая до отчаяния", - писал он по приезде в Дерпт, 25 марта, будущей императрице Александре Федоровне - "не Великой Княгине, но другу, одно существование которого служит утешением"¹¹.

Особенно откровенно он делился своими чувствами с А.П.Елагиной. В молодости Дуняша (как они с Машей ее называли) готова была уйти в монастырь замаливать их "грех" - родственный, поэтому не совсем законный брак, если бы Е.А.Протасова, дала на него согласие. Теперь Жуковский писал ей: "Мысль о вас сделалась мне дороже всего на свете: в вас более всех моя Маша!"¹² Он просил: "Не говорите: ее нет! говорите: она была. Это ободрительное слово: в нем благодарность за все то, что она оставила в нашем сердце..."¹³ К этой мысли, примиряющей со смертью, Жуковский пришел еще раньше, когда выразил ее в своем знаменитом четверостишье, ставшем девизом жизни никогда не расстававшегося с "прошедшим" поэта:

 

О милых спутниках, которые наш свет

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говори с тоской: их нет;

Но с благодарностию: были.

 

"Воспоминание", 1821

 

Удивительно близка к письму, посланному Жуковским А. П. Елагиной, записка, адресованная им в то же время К. К. Зейдлицу: "Милый брат Зейдлиц, я получил твой бесценный подарок. Не скажу: какой ангел нас покинул! Нет!  к а к о й  а н ге л  б ы л  с  н а м и! (разрядка автора. - Л.В.) Он с нами и теперь. В этой мысли все святое в жизни! все доброе в настоящей и все прекрасное в будущей. Посылаю тебе ее волосы. Камушек взят с ее могилы, в пятницу на святой неделе, когда мы все вместе там в первый раз были. У Авдотьи Михайловны [няни Воейковых. - Л. В.] есть ее платье, которое я взял для себя, возьми его себе. Приди за ним. От нее получишь. Обнимаю тебя всем сердцем. Жуковский"¹⁴.

Что заставило поэта писать о самых сокровенных чувствах человеку, недавно для него постороннему? Зейдлиц не присутствовал при кончине Марии Андреевны, не был на ее похоронах и, скорее всего, не виделся с ней с тех пор, как в начале 1822 года переехал в Петербург и стал служить в Морском госпитале. Какой "бесценный подарок" мог он сделать Жуковскому?

А.Н.Веселовский писал в своей книге о Жуковском, что Зейдлиц перед отъездом в Астрахань, куда он был послан на борьбу с холерой в 1823 году, передал своему Herzenbruder (сердечному брату - нем.) Жуковскому вещи покойной Маши¹⁵. Сведения эти, как указывал Веселовский, содержатся в письме Зейдлица к поэту, хранящемся в музее А.Ф.Онегина в Париже. В 1928 году вместе со всем собранием А.Ф.Онегина поступили в Пушкинский Дом 34 письма (на немецком языке), написанные Зейдлицем Жуковскому в течение тридцати лет (1822(1852). Письмо, на которое ссылался А.Н.Веселовский, судя по карандашным пометам А.Ф.Онегина, имеющимся на полях, полностью прочитано не было (вероятно, из-за неразборчивости готической скорописи). Приводим перевод, сделанный по нашей просьбе Р.Ю.Данилевским.

 

Дорогой Жуковский!

Вместе с этим письмом передаю тебе, моему духовному брату, несколько дорогих для меня вещей, поскольку наше домашнее положение неопределенно, а эти вещи не должны пропасть. Только с одним условием: в случае если я вернусь, ты мне их возвратишь.

Прежде всего, я предназначаю Катеньке [дочери Марии Андреевны. - Л.В.] портрет ее отца; это единственное, что осталось у меня от этого господина и что я сохранил для себя, так как он был моим учителем и другом и из всех учителей самым любимым. Она же должна получить круглый кошелек из зеленого шелка с двумя лежащими в нем кольцами. Этот кошелек сделала Мари во время ее последнего путешествия в Муратово и Москву. Оба кольца она переслала мне, чтобы я когда-нибудь передал их Кате; как ты знаешь, они были ей очень дороги и в одном находится ее локон.

Тебе же, дорогой Жуковский, я передаю маленький образ [это слово написано по-русски. - Л.В.], который незабвенная с глубокой верой переслала мне для моего жилища. На оборотной стороне - слова, написанные ее рукой. Я бы никогда не расстался с этой памятной вещью, если бы не боялся, что в далекой Астрахани никого не окажется рядом со мной, чтобы выполнить мою последнюю волю. Образ не должен попасть в чужие руки.

Тебе я посылаю ее цепочку и шнурок, сплетенный из волос, который она носила как браслет. Сохрани все с нежностью. В рулончике ты найдешь несколько листков бумаги, тебе принадлежащих, и еще кое-что: ее портрет en face, который ты сам некогда нарисовал, и другой - я думаю, что он будет для тебя особенно дорог, потому что наилучшим образом передает внешний облик ее, сидящей у ночного квадратного столика.

Здесь также три книги из библиотеки Марии, любимые ею, в одной из которых - "Entretiens" Паррота¹⁶ - на последних страницах есть записи, сделанные ее рукой.

Если ты решишь отдать образ Александрине, то поблагодари ее за любовь, которую она по своей доброте проявляла ко мне. Бог воздаст ей за все!

Мойеру принадлежат две серебряные стопки и два с половиной империала золотых, которые я должен был бы ему заплатить за ножи и вилки. Передай их ему. Прощай, лошади уже ждут.

Твой брат Карл.¹⁷

 

В начале письма речь идет, очевидно, о раннем портрете И. Ф. Мойера - рисунке карандашом 1810-х годов неизвестного художника; (впервые он был воспроизведен в альбоме выставки 1902 года памяти Гоголя и Жуковского; сейчас портрет хранится в семье праправнука М. А. Протасовой-Мойер).

Два изображения самой Марии Андреевны, которые Зейдлиц предназначал Жуковскому, в дальнейшем вновь оказались у него. К их истории мы еще вернемся.

Под "листками бумаги" могли подразумеваться страницы из "синеньких" или "голубых книжек" - так называл Жуковский сшитые тетрадки в синих обложках, в которых Маша с юности делала записи. В 1814 году, решив навсегда покинуть дом Протасовых в Муратове после того, как ему было отказано в браке с Машей, поэт просил ее продолжать вести "feuilles volants" (летучие листки - фр.): "Записывай дни свои, мысли и то, что хорошего заметишь в книгах, - я то же буду делать и с своей стороны. Когда-нибудь разменяемся"¹⁸.

В своем предсмертном письме Мария Андреевна завещала Жуковскому тетрадки в которых, как она писала, была заключена цель ее жизни. Часть из них она отдала поэту в 1820 году, когда он отправился на полтора года за границу. После ее смерти, Зейдлиц, вероятно, передал Жуковскому остальные.

На одном из листков (хранящихся сейчас в Рукописном отделе Пушкинского Дома), написано ее рукой - "Marie de Pratassoff", ниже, очевидно, позднее, поставлена дата "1813", под которой Жуковский после смерти Марии Андреевны написал стихотворение, впоследствии получившее название "9 марта 1823" (день его отъезда из Дерпта, когда он видел ее в последний раз).

Ты предо мною

Стояла тихо.

Твой взор унылый

Был полон чувства.

Он мне напомнил

О милом прошлом...

Он был последний

На здешнем свете.

 

Ты удалилась,

Как тихий ангел;

Твоя могила

Как рай, спокойна!

Там все земные

Воспоминанья,

Там все святые

О небе мысли.¹⁹

Так на одной странице соединилось начало и конец их трагической любви: 1813(1823. На обороте листа - выписки из духовных книг, сделанные юной Машей, которые кончаются словами из Первого послания Иоанна (4, 18): "L'amour parfait chasse la crainte" (Совершенная любовь побеждает страх. - фр.).

Возвращаясь к письму Зейдлица, хочется обратить внимание на подпись, которая стоит в конце. Если в трех сохранившихся более ранних письмах к Жуковскому он подписывался официально: "фон Зейдлиц" или "доктор Зейдлиц", то во всех последующих - так же как здесь: "Твой брат Карл". Это письмо было прощальным: не надеясь на то, что они когда-нибудь увидятся, так как шанс погибнуть от холеры был велик, и вручая Жуковскому самое ценное - вещи покойной Марии Андреевны, он впервые решился напомнить об их братстве. И поэт "всем сердцем" принял "милого брата" - верного друга своей Маши.

Через несколько лет новое горе еще больше сблизило друзей: в 1829 году умерла от чахотки младшая сестра Марии Андреевны Александра Андреевна Воейкова, на которую после кончины Маши была обращена "вся родственная любовь" Жуковского (как писал П.А.Плетнев); она была его крестницей, другом, прообразом его Светланы (героини баллады, ей посвященной). Осенью 1827 года на средства Жуковского А.А.Воейкова уехала лечиться за границу. Зейдлиц, в это время занимавшийся медициной во Франции и Италии, узнав о ее тяжелом состоянии, "сам отыскал ее в Гиере, не отставал от нее во все время, был добрым ангелом ее последних минут и остался ангелом хранителем детей ее", - писал Жуковский А. П. Елагиной²⁰.

 Сообщая Е.А.Протасовой о смерти ее дочери, он как бы в утешение добавлял: "Нельзя довольно благодарить Бога за то, что он послал к ней на все это время Зейдлица; он сделал все, что могла бы требовать мать для умирающей своей дочери"²¹.

Не только врачом и другом был Зейдлиц для Александры Андреевны в последние месяцы ее жизни. На его долю выпали и ее похороны в далеком от родины Ливорно (в Италии, близ Пизы) на единственном православном (греческом) кладбище, где в память о "незабвенной Маше", которая перед смертью поручила ему заботиться о сестре, он заказал такой же, как на ее могиле в Дерпте, крест с распятием и плиту белого мрамора с теми же словами из Евангелия. В это время он писал Жуковскому: "Мне пришлось еще раз применить к делу мое столярное искусство и приготовить для Александрины последнюю тесную обитель ее - гроб. Для Кати Мойер я изготовил ее 1-е жилище [колыбель], для Александрины - последнее! Милый Жуковский, как странно судьба приводит меня делить радость и горе вашей семьи!"²².

Жуковский в ответных письмах благодарил "драгоценного друга и брата" и просил по возвращении в Петербург, поселиться в Шепелевском дворце вместе с ним. Выполнив последнее, что он мог сделать для покойной, - доставив трех ее дочерей в Дерпт к бабушке, Зейдлиц, ушедший перед отъездом за границу в отставку, теперь, когда шла война с Турцией, подал прошение о возвращении на военную службу и был направлен в качестве главного врача в штаб 2-й Дунайской армии генерала Дибича.

В Петербург он вернулся осенью 1830 года и, вероятно, вскоре передал Жуковскому еще одну святыню: тетрадь Марии Андреевны Мойер с надписью на обложке "Vorhersagungen" (Предсказания - нем.) и с эпиграфом: "Я все земное совершила" (из стихотворения Жуковского "Голос с того света"). Тетрадь была заполнена размышлениями о прошедшей жизни и близкой смерти, часто в форме писем к Зейдлицу на немецком языке. Сейчас ее местонахождение неизвестно. А.Н.Веселовский, который мог видеть эту тетрадь у А.Ф.Онегина в Париже, рассказал, как она выглядела: "Сверху первого письма нарисован крест над могильным холмом, над ним слева в небе шесть звезд, представляющих Большую Медведицу, в конце тетрадки изображения сердца, креста и якоря"²³. Первая запись, сделанная в Муратове 2 июля 1822 года, начиналась словами: "Я подошла к берегу реки - ах, там было все так спокойно! Это показалось мне картиной моей прежней души!... Милое дитя! [так она обращалась к Зейдлицу. - Л. В.] я молилась за Жукo, за мою Катю и за Вас! - Ах, скоро моя жизнь будет там, но эти впечатления будут делать меня и там счастливою. Я с судьбою мои счеты покончила, не жду для себя больше ничего и совершенно счастлива, когда имею спокойствие в настоящем и всю душу в прошлом"²⁴.

В эти же дни Марией Андреевной было послано из Муратова полное смятения письмо Жуковскому. Оказавшись в родных местах, она погрузилась в воспоминания о том прекрасном времени, когда поэт писал (в 1813 году):

 

Скорей, скорей в дорогу.

В Муратово село.

Там счастье завело

Колонию веселья.

 

Теперь, на пороге кончины, которую она ясно предчувствовала, Мария Андреевна писала "ангелу Жуковскому", что "прошедшее" стало для нее "святыней" и "храмом". "Возвышенной элегией", "плачем над урной, в которой заключено разбитое счастье молодой женщины" назвал это письмо П.Н.Сакулин²⁵: "Если есть то, что называют любовью, то именно ее языком говорит Марья Андреевна в своих муратовских письмах ³ейдлицу и Жуковскому. - Л.В.] <...> Перед нами картина непрерывной борьбы "долга" и чувства, - продолжал он, сравнивая Марию Андреевну с Татьяной Лариной. - Но достаточно было малейшего повода, чтобы старое чувство любви к Жуковскому охватило ее с силой всепожирающего огня, пока после новых усилий ей не удается захлопнуть тяжелой крышкой "долга" бурлящий котел сердца"²⁶.

1 января 1831 года Жуковский в новогоднем письме Авдотье Петровне привел несколько отрывков из писем Марии Андреевны к ее "доброму Зейдлицу", в которых она говорила, что перенесла все свои желания "туда" - в загробный мир. 4 марта 1823 года, за две недели до кончины, она писала: "Я посылаю Вам "Песни" Вейрауха²⁷ в подарок, а кольцо - на память: сохраните его до июня и верните мне самой или - Кате [дочери. - Л. В.]. Я бы хотела взять его с собой в могилу, но у нас нет такого обычая"²⁸. В сборник музыкальных композиций Вейрауха входило семь песен на слова Жуковского, две из которых - "Розы расцветают" и "Голос с того света" - особенно часто звучали в доме Мойеров. "Песни" были подарены Марии Андреевне Жуковским 19 октября 1822 года (в этот день ее дочери Кате исполнилось два года), она же послала их Зейдлицу к его 25-летию, с датой "6 марта 1823". Зейдлиц хранил "Песни" Вейрауха всю жизнь.

Кольцо, которое Марии Андреевне хотелось взять в могилу, тоже, очевидно, было подарком Жуковского. В 1816 году, приехав в Дерпт, поэт вручил ей перстень, пожалованный ему накануне императрицей Елизаветой Алексеевной за послание "Императору Александру". Было и другое кольцо, случайно найденное в 1814 году Машей, которое стало символом их обручения "во имя Бога на добродетель". Возможно, именно эти кольца оказались после смерти Марии Андреевны у Зейдлица, и, посылая их Жуковскому, он писал в 1823 году: "Как ты знаешь, они были ей очень дороги".

Эти реликвии, как и тетрадь-дневник на немецком языке Мария Андреевна оставила Зейдлицу, который до последних дней был ее поверенным.

Понимая душевное состояние Жуковского, погрузившегося после смерти Марии Андреевны на многие годы в меланхолию, Зейдлиц посчитал своим долгом передать поэту все, что было связано с "незабвенной Машей". Память о ней была неиссякаемым источником той особенной близости, которая существовала между Зейдлицем и Жуковским всю жизнь.

В 1830-х годах, живя в Петербурге, Зейдлиц постоянно встречался с Жуковским и его друзьями, которых он лечил как практикующий врач. Трогательным свидетельством их сердечной близости и верности памяти М. А. Мойер является письмо, посланное Зейдлицем Жуковскому 14 апреля 1837 года. Он вспоминает о том, что 14 лет назад смерть отняла их любимую Mutter Mari и лишила его той материнской заботы, благодаря которой была заполнена его душа, оставив ее беззащитной. Чувство пустоты, казалось ему, исчезло, когда он женился, но после кончины его супруги, возвратилось вновь. И вот теперь он встретил ту, о которой пишет по-русски: "Как она похожа Марии Андреевне! Какая душа!" - так он сообщает другу о своей помолвке с Юстиной фон Раух²⁹.

В 1841 году, уезжая в Германию, где должна была начаться его поздняя семейная жизнь, Жуковский подарил Зейдлицу свое барельефное изображение, выполненное скульптором И.-Х. Лочем в Риме в 1833 году, сказав при этом: "Береги его и поверь словам, которые я вырезал на нем: "Для сердца прошедшее вечно"³⁰. Он хотел оставить Зейдлицу и три картины, связанные с их общим "прошедшим", чтобы они, как прежде, висели над письменным столом, принадлежавшим отныне его верному другу: портрет М. А. Мойер, написанный К.-А. Зенфом, изображение ее могилы в Дерпте и вид кладбища в Ливорно с могилой А. А. Воейковой; но в последнюю минуту вынул их из рам и увез с собой³¹.

Зейдлиц всю жизнь хранил папку, на которой трепетно написал: "Сокровища Жуковcкого. Переданы мне в 1841 году при отъезде его в Германию. Dr Зейдлиц", и поставил свою медицинскую печать. Загадочное слово "сокровища" относилось к четырем портретам Марии Андреевны (рисунки карандашом) и двум изображениям ее могилы в первоначальном виде - до водружения креста (рисунок и гравюра с него)³².

Первый портрет близок к миниатюре, выполненной карандашом: женская головка в изящном полуобороте заключена в овал. Восемнадцатилетняя Маша Протасова, с живыми внимательными глазами и легкой улыбкой на детски припухлых губах, позировала Жуковскому в Муратове в 1811 году. "Муратово - это место, где протекал мой золотой век. То была поэтическая жизнь, и только тогда я был поэтом"³³, - писал Жуковский впоследствии. В 1823 году он получил свой рисунок от Зейдлица с пояснением в приведенном выше письме: "Портрет en face, который ты сам когда-то нарисовал". В 1883 году Зейдлиц впервые опубликовал этот портрет, приложив его к переписке Жуковского 1813(1823 годов, изданной в журнале "Русская старина" (Т. 39. № 7). Репродукцию выполнил в технике гравюры на дереве И. И. Матюшин.

На следующем портрете, 1820 года, Мария Андреевна изображена в профиль, с красиво уложенными волосами, в закрытом платье со стоячим воротником и высокой талией. Возможно, рисунок был сделан Жуковским на память перед разлукой, длившейся полтора года, когда он в октябре 1820 года уезжал за границу через Дерпт. Впервые портрет был воспроизведен в журнале "Русский библиофил" (1912. VII(VIII) Н. В. Соловьевым, автором статьи "Поэт-художник Василий Андреевич Жуковский".

Третье изображение М. А. Мойер, датированное 1822 годом, представляет собой натурный набросок: она с шитьем в руках сидит перед маленьким столиком. Рисунок, как и портрет 1811 года, был подарен Жуковскому Зейдлицем в 1823 году. "Он будет тебе особенно дорог, потому что наилучшим образом передает внешний облик ее, сидящей у ночного квадратного столика", - писал Зейдлиц. Этот комментарий не позволяет считать автором рисунка В.А.Жуковского. Портрет никогда не публиковался.

На четвертом рисунке, 1823 года, М. А. Мойер изображена сидящей в кресле, поставив ноги на скамеечку, судя по фигуре - незадолго до родов. Автором рисунка принято считать Жуковского - из-за надписи, которая некогда была на паспарту: "Рисовано Жуковским за несколько дней до смерти". Но эта, несомненно поздняя, надпись скорее всего была сделана П. А. Висковатовым, которому после смерти Зейдлица принадлежала папка с рисунками. Его пометы сохранились на других портретах Марии Андреевны из этой папки. Есть и вторая версия: такой же портрет воспроизведен в книге Н. В. Соловьева "История одной жизни. А. А. Воейкова - "Светлана" (Пг., 1915. Т. 1) как рисунок А. А. Воейковой из ее альбома, который теперь хранится в Рукописном отделе Пушкинского Дома. Портрет работы Воейковой совершенно идентичен рисунку из папки "сокровищ Жуковского" (в Гос. Русском музее), но его расположение - на обороте страницы со стихотворением "Ты предо мною стояла тихо"³⁴, вписанным поэтом в альбом после смерти Марии Андреевны, заставляет предположить, что это повторение оригинала, сделанного с натуры. Однако авторство Александры Андреевны Воейковой не исключается, особенно если сравнить этот портрет с ее другими графическими работами, к которым он ближе по манере исполнения, чем к рисункам Жуковского. Она могла пожертвовать поэту последнее прижизненное изображение сестры, сделав копию в своем альбоме.

Независимо от авторства и художественного уровня исполнения портреты Марии Андреевны были "сокровищами" для Жуковского и Зейдлица, потому что обладали достоинствами, о которых через сто лет, уже в связи с другими персонажами, сказал Вячеслав Иванов: "В портретах, написанных близкими, любящими людьми есть особая проникновенность и внутренняя точность, которой почти никогда не достигают изображения даже самых больших мастеров"³⁵.

К четырем прижизненным портретам М.А.Мойер Жуковский присоединил два изображения ее могилы. В мае 1823 года, уезжая из Дерпта, он писал А. П. Елагиной: "Последние три дня мы все провели на ее могиле, садили деревья. У вас, у меня, у Саши [А. А. Воейковой. - Л. В.] одно дерево. Вот план. Из Петербурга пришлю рисунок"³⁶. В это время и был сделан набросок карандашом: на первом плане только что посаженное "общее дерево" на круглой дерновой подставке, за ним могильный холм пока еще без креста, видна голая земля. На обороте надпись карандашом на немецком языке: "von Joukoffsky auf Kupfer geubt" (Жуковский тренировался на меди). Рисунок послужил оригиналом для гравюры, на которой "появились" цветы, кусты, листья на деревьях, трава. "Все, что мы посадили: цветы и деревья, принялось, цветет и благоухает"³⁷, - писал он все той же Авдотье Петровне через год. Сложная техника - офорт, акватинта, лавис, сепия, орешковые чернила³⁸ - позволяет предположить, что гравюра дорабатывалась позднее и пейзаж мог быть изменен через год, когда поэт побывал на цветущей могиле. Кроме оттиска из папки "Сокровищ Жуковского", других экземпляров, с которыми можно было бы его сравнить, найти не удалось.

Начиная с 1816 года Жуковский брал уроки гравирования у профессора Дерптского университета живописца и гравера Карла Августа Зенфа. В 1810(1820 годах вышло несколько серий гравированных ландшафтов (виды Лифляндии, Дерптского университета, древних руин), выполненных Зенфом. Гравюра с изображением могилы М.А.Мойер на дерптском кладбище имеет много общего с работами Зенфа как в технике исполнения (акватинта), так и в соотношении разных планов ландшафта. Можно предположить, что Жуковский "тренировался" в гравировании под наблюдениемЗенфа в его мастерской. В это время художник работал над заказанным поэтом живописным портретом Марии Андреевны, который он закончил в 1824 году³⁹.

В последующие годы Жуковский, приезжая в Дерпт, посещал дорогую для него могилу, рисовал ее и заказывал изображения этого уголка кладбища другим художникам. Последний рисунок, вернее быстрый набросок, был сделан им в путевом альбоме 4 мая 1841 года. На следующий день Жуковский покинул Россию, как оказалось, навсегда.

Поэт больше никогда не увиделся с Зейдлицем, но их сердечное братство продолжало крепнуть в переписке. "Думая о тебе, - писал Жуковский из Франкфурта-на-Майне, - невольно прихожу к мысли, что между твоею и моею судьбою есть какая-то таинственная связь, которая продолжается и на все наше будущее"⁴⁰. В 1847 году Жуковский назначил верного друга своим душеприказчиком, полагаясь на его "совестливую точность". В письмах к Зейдлицу он все чаще говорил о своей мечте - по возвращении на родину поселиться в Дерпте. Весной 1851 года, когда уже был намечен маршрут переезда из Германии в Россию, Жуковский просил Зейдлица найти дом для его семьи и заказать мебель. В ответ он получил письмо с планом его будущего жилища. "В Дерпте, если Бог позволит туда переселиться, начнется последний период страннической моей жизни, который, вероятно, сольется с твоим, - писал он Зейдлицу. - Мы оба, каждый своею дорогою, пустились в житейский путь из Дерпта, который и в твоей, и в моей судьбе играет значительную роль; и вот теперь большим обходом возвращаемся на пункт отбытия, чтобы на нем до конца остаться. У нас же там записано и место бессменной квартиры, налево от большой дороги, когда едешь из Дерпта в Петербург [кладбище. - Л. В.]"⁴¹. Как писал Зейдлиц, Жуковский надеялся прожить в Дерпте еще десять лет.

Но мечте его не суждено было осуществиться. Поэт умер в Баден-Бадене 12 апреля 1852 года; прах его был перевезен по воле императора Николая I в Петербург и захоронен в Александро-Невской лавре, рядом с могилой Карамзина. На надгробном памятнике написаны те же слова, что и на дорогих ему могилах в Дерпте и в Ливорно: "Да не смущается сердце ваше..."

Зейдлиц, переехавший в Дерпт в 1847 году, после выхода в отставку по состоянию здоровья, остался верен своему характеру и с неугасающей энергией занимался усовершенствованиями в области сельского хозяйства, организацией расчистки рек, подготовкой строительства железной дороги, географическим описанием края и многим другим. Будучи отцом пятерых детей, он благоустраивал имение Мейерсгоф близ Дерпта, купленное им у Жуковского в 1841 году за сумму намного превышавшую цену, так как знал, что вырученные деньги Жуковский предназначил на содержание дочерей А.А.Воейковой.

Но главным делом жизни Зейдлица после смерти Жуковского стало служение его памяти. В 1869 году в "Журнале Министерства народного просвещения" он опубликовал "Очерк развития поэтической деятельности В. А. Жуковского"; в 1870 и 1872 годах двумя изданиями вышла на немецком языке в Митаве книга Зейдлица "Wassily Andrejewitch Joukoffsky. Ein russisches Dichterleben". Большую помощь в подготовке русского текста "Очерка" Зейдлицу оказала жившая в Дерпте С.М.Соллогуб, дочь друга поэта Мих. Ю. Виельгорского, с которой Жуковский состоял в переписке. В ее доме с Зейдлицем познакомился П. А. Висковатов, профессор Дерптского университета, ставший его другом и редактором, который вспоминал впоследствии, что в Дерпте образовался кружок, занятый своего рода культом Жуковского и семейных воспоминаний о нем. Центром этого кружка были А. П. Елагина, переселившаяся в Дерпт и окончившая там свою жизнь, и дочь М. А. Мойер - Екатерина Ивановна, вышедшая замуж за сына Авдотьи Петровны, Василия Алексеевича Елагина. Обе они были очень дружны с Зейдлицем и предоставили в его распоряжение не только переписку Жуковского с А.П.Елагиной, но и несколько ящиков писем, накопленных за всю жизнь, присланных поэтом из Германии перед не состоявшимся отъездом в Россию.

"Драгоценным сокровищем" назвал Зейдлиц переписку Жуковского с М.А.Протасовой-Мойер в "пору горя и нравственного торжества в жизни русского поэта", - как писал он при публикации этих писем, подготовленной П.А.Висковатовым, в журнале "Русская старина" (1883. Тт. 38-40). В своей книге о Жуковском он подчеркнул их нравственно-культурную значимость: "Переписка эта, в 70 мелко исписанных страниц в четверку, носит на себе отпечаток сильнейшего душевного волнения и исполнена чувств и мыслей, выраженных со всею силою пламенной страсти, языком, подобного которому не могло бы создать никакое искусство. Как переписка Шиллера и Гете с любимыми ими женщинами в немецкой литературе, так переписка Жуковского с Марией Андреевною и ее матерью <...> могла бы занять почетное место в литературе русской, она пленила бы каждого как наружною, так и внутреннею своею прелестью"⁴².

Основной труд Зейдлица,

"Жизнь и поэзия В.А.Жуковского. 1783(1852. По неизданным источникам и личным воcпоминаниям" (СПб., 1883), являясь кладезем документальных сведений, в неменьшей степени интересен и теми живыми и непосредственными характеристиками, которые незаменимы, потому что сделаны близким человеком. "Тихая меланхолия, наполнявшая душу Жуковского со смерти Марии Андреевны, только изредка выказывалась наружу в беседах с некоторыми друзьями; в обществе же он казался веселым и внимательным, - вспоминал Зейдлиц. - Сидя в турецком халате на диване с поджатыми под себя ногами, покуривая табак из длинного чубука с янтарным мундштуком, он походил на турецкого пашу, <...> не очень большие, но быстрые глаза, тучное телосложение, наклонность к неге, басовый голос, - вот признаки обнаруживавшие турецкую кровь в организме Жуковского. <...> Жуковский не обладал ни знанием людей, ни практическою мудростью. В деяниях людей он инстинктивно угадывал сторону добра"⁴³.

В дни юбилейных торжеств, проходивших в память столетия со дня рождения Жуковского в Петербургской Академии наук 29 и 30 января 1883 года, престарелый друг поэта, который не смог принять в них участия из-за ослабевшего здоровья, прислал телеграмму "из края, где покоится прах ангела-хранителя всей жизни Жуковского, где готовил он себе вечный приют". В телеграмме говорилось: "Дай Бог, чтобы его поэтические творения, педагогические труды и пример патриотической жизни снова и снова светили грядущим поколениям ярким маяком сквозь туман и мрак эгоизма и социальных заблуждений"⁴⁴.

В эти дни в конференц-зале Академии наук состоялась выставка, на которой впервые были показаны рукописи Жуковского, его портреты, собственные рисунки и пр. Зейдлиц отправил на выставку хранимые им всю жизнь "сокровища Жуковского" (портреты М.А.Протасовой-Мойер и изображения ее могилы) и ноты Вейрауха, подаренные ему Марией Андреевной⁴⁵.

"Верный друг живым и мертвым", как сказал о нем однажды Жуковский, Зейдлиц до конца своих дней приносил цветы на могилу "незабвенной Маши".

Незадолго до смерти он передал папку Жуковского П.А.Висковатову, от которого в 1900 году она перешла к известному петербургскому собирателю гравюр Е.Е.Рейтерну. В 1918 году вся коллекция Рейтерна поступила от него в Русский музей, положив начало созданию гравюрного отделения. Являясь младшим братом жены Жуковского, Евграф Евграфович Рейтерн стал автором первого описания гравюр, выполненных поэтом. Неудивительно, что он сохранил не только папку с надписью "Сокровища Жуковского", но и вложенное в нее вместе с рисунками письмо Жуковского к Зейдлицу 1823 года с благодарностью за "бесценный подарок".

Вырученные от продажи книги "Жизнь и поэзия В.А.Жуковского" деньги Зейдлиц заранее пожертвовал на сооружение памятника поэту, став таким образом инициатором его создания. Бюст Жуковского по проекту архитектора В. Крейтана был установлен в 1887 году в Александровском саду в Петербурге.

Карл Карлович Зейдлиц скончался в Дерпте 7 февраля 1885 года. В следующем столетии новый биограф Жуковского Б.К.Зайцев написал о своем предшественнике: "На всю эту жизнь он пленился Жуковским и Машей, Светланой. Милой и благодетельной тенью пройдет "добрый Зейдлиц" рядом с жизнями этими. Только добро, только забота, любовь от него исходят ко всему клану жуковско-протасовскому, ему дано всех пережить и всех увековечить в жизнеописании Жуковского, первом по времени, до сих пор сохраняющем важность первоисточника⁴⁶.