Владимир Радзишевский

«Тут проходил Маяковский давеча…» 

Летом прошлого года письмо Лили Брик с резолюцией Сталина выставили впервые, а знаменитый автопортрет Маяковского и портрет Лили Брик его работы, возможно, последний раз… — вот чем запомнится выставка в РГАЛи к 125-летию лучшего поэта среди художников и лучшего художника среди поэтов (по крайней мере, после Лермонтова).

Чтобы вытащить из Лефортовской тюрьмы своего очередного избранника Александра Краснощекова, бывшего директора Промбанка, обвиненного в финансовых злоупотреблениях, Лиля Брик пишет в ноябре 1924 года записку с просьбой о встрече Льву Каменеву, тогда пятому или даже четвертому человеку в партийно-государственном руководстве.

Через полторы недели Краснощеков был переведен из камеры в тюремную больницу, а через два месяца, в январе 1925-го, вообще амнистирован.

Сам Маяковский, чтобы добиться разрешения для Бриков съездить в Лондон, к матери Лили Юрьевны, идет в январе 1930 года в Кремль на прием к стремительно набиравшему карьерный вес Лазарю Кагановичу. В результате 18 февраля Брики уехали за границу и вернулись, вызванные телеграммой, только в день похорон Маяковского, 17 апреля. Их отъезд, возможно, и приблизил трагическую развязку. Во всяком случае, мать поэта Александра Алексеевна говорит у его гроба Лиле Брик: «При вас этого не случилось бы…»¹ Да и сама Лиля Юрьевна следом, 29 апреля, напишет сестре Эльзе Триоле в Париж: «Если б мы были в Москве, этого бы не случилось. Володя был чудовищно переутомлен и, один, не сумел с собой справиться»². Очень похоже, что своими усердными хлопотами о визе для Бриков Маяковский невольно обрекал себя на преждевременную гибель.

Поэт, обнаруживший у советских людей собственную гордость при виде буржуев, вместе со всеми своими соотечественниками, включая ближайшее окружение, не гнушался обивать пороги парадных подъездов, потому что в конце концов только там, в высоких кабинетах, а иногда лишь на самом верху, можно было найти реальную поддержку, и то, конечно, в порядке исключения. Ведь из многих тысяч вопиющих писем и слезных обращений после тщательного бюрократического просеивания на глаза верховному адресату попадали единицы.

После смерти Маяковского, без присущего ему напора, застопорились его издания. Он сам приложил к этому руку, когда в отклике на смерть Велимира Хлебникова вопреки общему апологетическому пафосу вдруг перешел на выкрики, гарантировавшие покойному полное забвение: «Бросьте, наконец, благоговение столетних юбилеев, почитания посмертными изданиями! Живым статьи! Хлеб живым! Бумагу живым!»³

При желании можно сообразить, что это метафора, что мертвый Хлебников в отличие от канонизированных классиков для Маяковского живой, как никто, и его надо наконец издавать, не скупясь на похвалы и бумагу. Но это все-таки второй план, а на первом — то, что давно известно из классики:

Спящий в гробе, мирно спи;

Жизнью пользуйся, живущий⁴.

По отношению к Маяковскому и его близкие, и просто его приверженцы не могли этого принять. Но в стране всё уже сложилось так, что капитально помочь им мог только один человек, которого за глаза называли хозяином, а он сам себя называл только по фамилии, не встречающейся, как было подмечено, в русском языке. И Лиля Брик придумала, как его заполучить. В очередную годовщину смерти Ленина, 21 января 1931 года, она написала несколько строчек этому целиком заместившему Ильича человеку — уже не Каменеву, не Рыкову, не Троцкому и даже не Зиновьеву, а Сталину, предлагая ему поделиться впечатлением от чтения Маяковским поэмы о Ленине год назад на траурном заседании в Большом театре.

В начале февраля уходил в печать седьмой том Собрания сочинений Маяковского с ленинской поэмой, и Сталин своим отзывом произвел бы ее автора в ранг государственного достояния. Зачем это нужно было музе поэта, объяснять не надо. Но зачем это нужно было Сталину, не знала ни она, ни он. Пока для него в сфере литературной политики гораздо важнее было окончательно выманить из Италии Горького, а для этого, как минимум, следовало попридержать Маяковского в тени, поскольку в стихах тот успел нагло уподобить автора «Песни о Соколе» отнюдь не дерзкому Соколу, а малодушно-ничтожному Ужу.

В итоге ответом на просьбу о политическом покровительстве стало красноречивое молчание хозяина. Конечно, письмо могло и не дойти до него, но именно потому, что он в нем не нуждался.

С годами отторжение Маяковского только усугублялось. Издавали его со скрипом: мало, неполно и скупыми тиражами.

Из школьных учебников выбросили поэмы «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо!». Систематическим сбором памятных вещей, документов и материалов никто не занимался. Постановление правительства об организации при Комакадемии кабинета Маяковского, где были бы сосредоточены его рукописи и документы, не выполняется. Мемориальную квартиру, при которой предполагалось открыть даже не музей, а всего лишь районную библиотеку, сдали очередникам. Разговоры о переименовании столичной Триумфальной площади в площадь Маяковского так и оставались разговорами…

При этом на Маяковском уже сошлись интересы как авторитетных знатоков современной поэзии и исполненной комсомольского энтузиазма молодежи, так и бесчисленных пропагандистов и просто златоустов, прибегавших к магии советской афористики. После Александра Грибоедова и до Владимира Высоцкого не было поэта, который так широко разошелся бы на поговорки. Много позже у гроба Лили Брик Виктор Шкловский сказал об этом: «Великого Маяковского разрезали на цитаты и расклеили».

«Ваше слово, товарищ маузер»; «…светить — и никаких гвоздей!»; «…живее всех живых»; «…и жизнь хороша, и жить хорошо»; «…любовная лодка разбилась о быт» и множество других фраз и фразочек из стихов Маяковского пестрели на газетных страницах, слетали с языка на трибунах и кафедрах, в компаниях и наедине.

И вот Лиля Брик уже не из Москвы, а из Ленинграда, куда она последовала за мужем — Виталием Примаковым, заместителем командующего Ленинградским военным округом, пишет новое письмо всё тому же Сталину. Обращается, как следует: не по имени-отчеству, а по фамилии, вернее — по псевдониму. Только в прошлый раз было: «Уважаемый тов. Сталин…», а теперь уже: «Дорогой товарищ Сталин…»

За прошедшие четыре года и десять месяцев он ничего для Маяковского не сделал, но тем не менее из «тов.» стал «товарищем», а из «уважаемого» — «дорогим».

Две с половиной страницы на машинке. Маяковский «как был, так и остался крупнейшим поэтом нашей революции». Это она объясняет Сталину, почему он должен вступиться за Маяковского: они же оба люди одного дела и одного масштаба. Вождю придется эту фразу подправить: революция в прошлом, надо смотреть шире: «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Понимаете — не какого-то отдельного периода, даже революции, а целой эпохи! Далее Лиля Брик жалуется на «незаинтересованность и сопротивление» бюрократов. Одна она с ними не справится. Просит: помогите!

Сверху дата: 24 ноября 1935 года. Это воскресенье. В ночь на понедельник с письмом едет в Москву Виталий Примаков. Его вызвали по служебным делам. Самый основательный и деятельный бриковед Анатолий Валюженич тщательно отследил путь письма. Видимо, Примаков передает его из рук в руки коменданту Кремля Петру Ткалуну, своему сослуживцу по Гражданской войне. Тому нужно зарегистрировать письмо в канцелярии и обеспечить, чтобы оно попало на стол к Сталину, но только как бы самотеком, по служебному регламенту.

Ни в коем случае нельзя засвечиваться, обнаруживая личную заинтересованность в нем, тем более причастность к его продвижению в обход аппарата. Все знают, что Сталин этого не терпит⁵.

Так и должно быть. Только вот незадача: Примаков с письмом прибывает в столицу утром 25-го. А на самом письме стоит дата регистрации: 29 ноября. И Валюженичу приходится заключить, что, приехав в Москву, Примаков с понедельника до пятницы занимается чем угодно, только не передачей письма по назначению. И если держать ответ перед Сталиным ему, может быть, и не придется, то от Лили Юрьевны пощады не будет. А что бы он предпочел — трудно сказать.

Но посмотрим, что происходит в кабинете у Сталина 25 ноября — в тот самый день, когда Примаков с письмом приезжает в Москву.

Хозяин принимает посетителей с 15.00 до 19.20. Сразу же, в 15.00, к нему заходят те, кого при появлении на трибуне Мавзолея по радио и в газетах называли соратниками вождя: Ворошилов и Орджоникидзе, через четверть часа, в 15.15, к ним присоединяются свои же: Молотов, Каганович, Андреев и Жданов. Вся эта шестерка завсегдатаев пробудет в кабинете до окончания приема. Они были нужны Сталину, чтобы поддерживать иллюзию коллегиального руководства. Говорят, будто, выслушав жалобы Дмитрия Поликарпова, только что назначенного комиссаром в Союз писателей, на своих недостойных подопечных, Сталин сказал: «Других писателей для вас, товарищ Поликарпов, у меня нет».

Но так он мог только оговориться.

А сказать должен был все-таки иначе: «Других писателей для вас, товарищ Поликарпов, у нас нет».

Первыми к Сталину и его соратникам в 16.00 проследовали наследники железного Феликса: нарком внутренних дел Ягода и его ближайшие пособники: Агранов, Прокофьев и Фриновский. Вскоре, но порознь расстреляют всех. При них дверь была закрыта наглухо: никто не входил и не выходил. Ровно час ушел на секретный доклад и столь же секретные инструкции. В 17.00 все будущие жертвы, которых настигнет бумеранг репрессий, гуськом покинули кабинет.

Те трое, которые вразнобой войдут после них, в свое время тоже будут расстреляны. Двое пробыли в кабинете по 35 минут, а третий всего 10 — с 17.35 по 17.45. И это был как раз комендант Кремля Петр Ткалун⁶.

Можно подумать, что он, как-никак хозяин Кремля, из кабинета хозяина страны не вылезает. Но ничего подобного. После того, как 31 мая 1935 года Сталину его представили, прошло почти полгода, но за это время он ни разу не переступал порог сталинского кабинета, а следующий и последний раз он будет вызван на ковер только через три с лишним месяца — 17 марта 1936-го.

И если именно 25 ноября, в тот самый день, когда письмо Лили Брик было доставлено в Москву, Сталин впервые вызвал человека, курирующего, в частности, прием корреспонденции, поступающей в Кремль, то, скорее всего, генсек был без промедления оповещен, что нужное письмо доставлено. И тут же Ткалун выступил в роли курьера.

Но если так, то письмо пришло не самотеком, когда действительно понадобились бы различные ухищрения, чтобы скрыть интригу, а было, как принято говорить, организовано, то есть попросту заказано, и не кем иным, как самим Сталиным. Не обязательно напрямую, скорее все-таки через посредников.

Дело в том, что Сталину наконец потребовался Маяковский. Горький уже был в полном его распоряжении, и Маяковским можно было немного придержать его.

Заодно окончательно осадить Демьяна Бедного, который метил на место первого поэта. (Так, едва узнав о самоубийстве Маяковского, он сказал: «Да, было три поэта⁷ — теперь я один остался»⁸.)

И при этом, ориентируя поэзию на публицистику в духе Маяковского, Сталин не упускал случая лишний раз уязвить своего последнего робкого оппонента, которого прежде дружески называл Николашей и Бухарчиком. В докладе о поэзии на Первом съезде писателей Бухарин сделал ставку на Бориса Пастернака. И теперь в пику им — и Пастернаку, и особенно Бухарину — Сталин выкатил Маяковского.

Характерно, что, щедро откликнувшись на второе письмо Лили Брик, Сталин никак не отреагировал на те ее письма, которые точно пришли самотеком. И если первое, о котором уже шла речь, могли отсеять сотрудники аппарата, поскольку им, допустим, еще ничего не говорила фамилия отправительницы, то последнее, третье, датированное 14 марта 1945 года, не заметить, упустить из виду, прозевать было попросту невозможно. На этот раз Лиля Брик просила всего-навсего о том, чтобы позволили перенести урну с прахом Маяковского из крематория на Новодевичье кладбище. Это было бы и разумно, и естественно. Да и никаких особых усилий не требовалось. Хватило бы Сталину двух слов: «Не возражаю», не говоря уже об одном: «Поддерживаю», чтобы всё уладить и тем самым удлинить список своих благодеяний. Тем не менее для привычной закорючки на несанкционированном письме у Сталина не нашлось ни времени, ни желания.

Сработал принцип: пишите не о том, что вам нужно, а о том, что нужно мне, или, если говорить вслух, нам.

Кстати, после ухода Ткалуна последними в кабинет Сталина вместе войдут еще три человека: председатель Госплана СССР Межлаук, кандидат в члены Политбюро, второй секретарь ЦК КП(б) Украины Постышев и заведующий Сельскохозяйственным отделом ЦК ВКП(б) Гайстер. И они тоже все без исключения, и очень скоро, получат по пуле в затылок. Таким образом, за день десять человек пришли к Сталину по вызову, и все уйдут в землю одинаково.

А то, что письмо Лили Брик зарегистрировано в канцелярии не 25-го, а только 29 ноября, может означать, что комендант, подгоняемый сверху, так спешил вручить его адресату, что было не до формальностей, тем более что оформить поступление корреспонденции без всякого ущерба для дела можно было и задним числом.

Письмо Лили Брик Сталин читает въедливо, с красным карандашом в руке. На первой странице подчеркивает две строки, потом еще две и еще одну. Два абзаца подчеркивает на второй странице и там же еще два абзаца отчеркивает на полях. Наконец на третьей, последней странице отчеркивает весь заключительный абзац.

Вернувшись к началу, уже несколько притупившимся карандашом наискось убористо пишет пространную резолюцию: обращается к Ежову, секретарю ЦК, тогда еще не пересаженному на место Ягоды в кресло наркома внутренних дел, просит привлечь к делу заведующего Отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) Таля и главного редактора «Правды» Мехлиса и вместе восполнить упущения, отмеченные в письме Брик. Предлагает свою помощь, «если понадобится». Напоследок передает привет. И расписывается. Это всё на потребу текучке. Но и про вечность не забывает. Вписывает две фразы, адресованные, как сказал бы Маяковский, «векам, истории и мирозданию». Первая сочинена в соавторстве с Лилей Брик: «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Но любопытно, что, скопировав чужую словесную конструкцию и, по сути, повторив смысл чужого высказывания, Сталин в самом письме, изобилующем подчеркиваниями, это место не подчеркнул. А вторая фраза, берущая Маяковского под защиту, напротив, ошеломляет самобытностью: «Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление». Даже если отнести эти слова только к чиновникам, издателям, учителям и преподавателям вузов, музейным работникам, воспитателям детских садов, журналистам, библиотекарям, артистам разговорного жанра, массовикам-затейникам, для преступников не хватит Гулага.

Да, «Маяковского стали вводить принудительно, как картошку при Екатерине» (Борис Пастернак)⁹.

Как кукурузу при Хрущеве.

Да мало чего еще, начиная с таблицы умножения в школе.

«Второй смертью»¹⁰ (как окрестил Пастернак сталинское внедрение Маяковского) это не стало бы, если бы навязывалось «Послушайте!», «Облако в штанах», «Про это», цикл

«Париж», «Юбилейное», «Сергею Есенину», «Во весь голос», лучшее, что создал Маяковский, а не замещалось бы всё это «Стихами о советском паспорте». Если с претензией на поэтическое откровение повторять без конца: «Я достаю из широких штанин…»¹¹, то в ответ легко схлопотать:

Вот и вышел гражданин,

Достающий из штанин¹².

На выставке к 125-летию Маяковского в Российском государственном архиве литературы и искусства (1 июня — 30 октября 2018 года) юбиляр был представлен вместе с теми, кто ему близок в искусстве и просто симпатичен. Это и Давид Бурлюк, и Велимир Хлебников, и Василий Каменский, и Алексей Крученых, и Николай Асеев, и Виктор Шкловский, и Игорь Терентьев, и Михаил Матюшин. Не хватало, пожалуй, Осипа Брика, Всеволода Мейерхольда, Бориса Пастернака, Александра Родченко… Может быть, их подвела некоторая степенность? Ведь для названия выставки ее устроители взяли сверкающую фразу Юрия Тынянова: «Люди с прыгающей походкой». В «Смерти Вазир-Мухтара» так помянуты декабристы. Красиво, но для тех, кто здесь перечислен, сомнительно. Попробуйте представить Маяковского, с его комплекцией, попрыгунчиком.

«Архангел-тяжелоступ», как у Марины Цветаевой¹³, конечно, больше ему подходит. Разве что один Крученых не только извертелся, оправдывая фамилию, но и отпрыгал за всех.

Одним из самых преданных Маяковскому людей был Савелий Гринберг — поэт, участник самодеятельной молодежной бригады, опекавшей Маяковского посмертно, сотрудник Библиотеки-музея поэта. В 1956 году Савелий Соломонович откликнулся стихами на московскую выставку Пабло Пикассо:

Жив был пока Сосо не могло быть показа выставки Пикассо¹⁴.

В отличие от выставки Пикассо, не только тематические экспозиции, но и целые музеи Маяковского открывались именно благодаря резолюции Сталина еще при нем и безбедно существовали после него. Но при этом на протяжении, как минимум, трех послесталинских десятилетий Маяковского старательно выдергивали из его реального окружения. Все, кто был Маяковскому важен, в казенной трактовке оказывались недостойными его. Рядом без уничижения мог возникать, пожалуй, один Асеев, который творчески для него мало что значил.

Точно так же полагалось обходить стороной смерть Маяковского. В экспозиции московского музея, которая готовилась с конца 1960-х годов, даже предсмертное письмо, уже многократно воспроизводившееся в печати, планировалось показывать избирательно, только заслуживающим особого доверия посетителям. Так сказать, из-под полы.

О том, чтобы выставить пулю, извлеченную из тела Маяковского, нельзя было и помыслить. Наблюдавший за тем, как в освещении смерти Маяковского доводится до абсурда принцип минимализма, один из экспозиционеров Рудольф Дуганов в шутку предложил вообще ограничиться маленькой дырочкой от пули в стене.

Пули не оказалось и на выставке в РГАЛИ, но цилиндрическая латунная гильза со следом бойка на донце нашла себе место.

Когда Маяковский в 1926 году получил отдельную квартиру, на входной двери была привинчена медная табличка с фамилиями жильцов в две строки: «Брик. Маяковский». Лиля Юрьевна Брик и ее первый муж Осип Максимович Брик уже несколько лет снимали общее жилье с Маяковским и теперь переехали к нему. Каждый занял отдельную комнату, а столовая, она же гостиная, была общая. После смерти Маяковского всё, что здесь находилось, по факту осталось у Бриков. А самое ценное — творческие рукописи — Маяковский прямо завещал им. «Начатые стихи отдайте Брикам. Они разберутся», — написал он в предсмертном письме.

Жизнь продолжалась, и, например, меховую куртку, в которой Маяковский щеголял в Париже, пришлось подшить, чтобы она подошла по росту Осипу Максимовичу.

Но как только началась организация московского музея, Брики передали в его распоряжение весь массив мемориальных материалов, за исключением нескольких вещей, которые были им особенно дороги. В частности, это живописный автопортрет Маяковского-футуриста в полосатой желто-черной кофте и графический портрет Лили Брик его работы.

Себя Маяковский написал в виде Атланта, который удерживает на плечах рушащийся на него город.

Когда мы с Рудольфом Дугановым были у Лили Юрьевны и ее последнего мужа Василия Абгаровича Катаняна, автопортрет висел не на стене, как на более поздней фотографии, а на торце стеллажа, доходившего от простенка между окнами почти до середины комнаты.

Мы стояли перед ним, и Лиля Юрьевна спросила, вижу ли я лицо Маяковского.

— Да, конечно, — ответил я, потому что знал эту картину по репродукции в довоенном номере журнала «Искусство»¹⁵.

Но она то ли не услышала, то ли не поверила. Взяла в руку карандаш и издали показала:

— Вот нос. А это рот. Подбородок упирается в грудь.

Из сохранившейся живописи Маяковского, помимо прямого автопортрета, интересна еще «Рулетка», которая по сути тоже автопортрет. И обе эти работы экспонировались на выставке в РГАЛИ.

Портретист-рисовальщик Маяковский известен гораздо шире, чем Маяковский-живописец. Если не карандаш или перо, то спичка или окурок всегда были под рукой. Если не уголь, не пастель, не гуашь, то тушь или чернила сами бросались в глаза. К тому же обычно это был экспромт, мгновенный отклик, чаще всего шаржированный, равнозначный брошенной на ходу реплике. Здесь Маяковский был в своей стихии.

А портрет Лили Брик потребовал сосредоточенности и тонкой проработки. Свободная, почти расслабленная поза, живое, но отстраненное лицо, чувственные губы и погруженный в себя взгляд… Эта женщина — сама по себе, отрешенная, независимая и властная, и художник, может быть, даже смиряя себя, хочет, чтобы такой она и оставалась. Ее самость, по-видимому, ему дороже, чем бунт собственных чувств.

Но если «Рулетка» после выставки вернулась в Государственный музей Маяковского, где после реконструкции здания ее можно будет увидеть, то автопортрет в желтой кофте и портрет Лили Брик почти наверняка исчезнут из нашего поля зрения.

После смерти Лили Брик и Василия Катаняна они перешли к Василию Катаняну-младшему и его жене Инне Генс. Она умерла последней, а ее наследники проживают в Германии.

И, может быть, они уже увезли бы эти раритеты к себе домой, если бы в спор за наследство не вступили претенденты из Израиля.

Суд состоялся — и обе реликвии тотчас исчезли из выставочного зала, как будто их и не было.

— Нами же самими придуманное безобразие, — только и мог бы повторить Маяковский свою назидательную присказку.

Примечания

1 Катанян Василий А. Распечатанная бутылка. Н. Новгород: Деком, 1999. С. 214.

2 Лиля Брик — Эльза Триоле: Неизданная переписка (1921–1970). М.: Эллис Лак, 2000. С. 40.

3 Маяковский Владимир. Полное собрание сочинений: В 13 т. Т. 12. М.: ГИХЛ, 1959. С. 28.

4 Жуковский В.А. Торжество победителей // Зарубежная поэзия в переводах В.А.Жуковского. Т. 2. М.: Радуга, 1985. С. 171.

5 Валюженич Анатолий. Пятнадцать лет после Маяковского. Т. 1. Лиля Брик — жена командира. 1930–1937. М.; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2015. С. 269.

6 На приеме у Сталина: Тетради (журналы) записей лиц, принятых И.В.Сталиным (1924–1953 гг.). М.: Новый хронограф, 2008. С. 173.

7 Третьим для Демьяна Бедного, естественно, был Сергей Есенин.

8 Презент М.Я. О Маяковском: [Дневник] // «В том, что умираю, не вините никого»?..: Следственное дело В.В.Маяковского: Документы, воспоминания современников. М.: Эллис Лак, 2005. С. 295.

9 Пастернак Б.Л. Люди и положения // Борис Пастернак. Полное собрание сочинений с приложениями: В 11 т. Т. 3. Проза. М.: Слово / Slovo, 2004. С. 337.

10 Там же.

11 Маяковский Владимир. Полное собрание сочинений: В 13 т. Т. 10. М.: ГИХЛ, 1958. С. 70.

12 Бродский И.А. Представление // Сочинения Иосифа Бродского. Т. 3. СПб.: Пушкинский фонд, 2004. С. 114.

13 Цветаева М.И. Маяковскому («Превыше крестов и труб…») // Марина Цветаева. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1990. С. 230.

14 Гринберг С.С. Рифмоуловитель на выставке Пабло Пикассо 1956 года // Савелий Гринберг. Осениvя: сборник стихотворений. М.: Carte Blanche, 1997. С. 130.

15 Искусство. 1940. № 3. С. 10.