А.Е.Парнис

Маяковский — Лиля Брик: еще раз про это

(Реконструкция письма-дневника)

— Я уезжаю в Европу как хозяин, посмотреть и проверить западное искусство, — так заявил Маяковский во вступительном слове. — Искусство должно идти и служить массам.

(Из отчета о выступлении 3 октября 1922 г. в Большом зале Консерватории).

Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

(Из предсмертного письма Маяковского от 12 апреля 1930 г.).

Исполнилось 125 лет со дня рождения Маяковского и 40 лет со дня смерти главной героини его стихов Лили Юрьевны Брик (далее — Л.Ю., 1891–1978). Надежд обнаружить неизвестные тексты поэта и выявить что-либо новое о нем становится все меньше и меньше.

Все творческое наследие первого поэта революции уже давно опубликовано, издано четыре его собрания сочинений, сейчас выходит пятое — академическое полное собрание его произведений в 20 томах (выпущено 4 тома). Собрано и напечатано все эпистолярное наследие поэта. Из писем, записок и телеграмм Маяковского к Л.Ю. сохранилось 281 (в том числе 12 с одновременным обращением к О.М.Брику), и все они, или почти все, посвящены любви к ней¹.

Маяковский все свое творчество посвятил Л.Ю.Б. — поэт проставил эти инициалы на первом томе прижизненного собрания сочинений (1928). Еще в 1918 г. на отдельном издании поэмы «Человек» он сделал дарственную надпись: «Автору стихов моих Лилиньке — Володя»². И к этому трудно что-либо добавить. О взаимоотношениях поэта и его возлюбленной написано очень много, но, к сожалению, больше апокрифического, чем достоверного. Авторы «глянцевых» книг, статей и фильмов о Маяковском, варьирующие на все лады пресловутый «menage a trois» и рассказывающие об «афинских ночах», «забыли» о главном принципе любого сочинения — настоящий исследователь или писатель, если он действительно профессионал, прежде всего обращается к документам и подлинным фактам, а уж затем строит на них свою концепцию; однако нередко сюжеты создаются по другому принципу — сначала концепция, а потом под нее подгоняются разного рода фантазии на эту тему. Перед нами стоит совершенно другая задача.

Здесь впервые печатается полный (с отдельными утратами) текст уникального документа — письма-дневника Маяковского, или так называемого «большого письма», адресованного Л.Ю. (февраль 1923 г.), вокруг которого существовало много легенд и загадок. Этот документ, закрытый адресатом на многие годы, всегда интриговал исследователей и массового читателя, о нем упоминали буквально все, кто писал о взаимоотношениях поэта и его возлюбленной, но дневника в подлиннике никто не видел, кроме самой Л.Ю. и двух-трех ее близких друзей.

Поразительный по своей тональности, дневник велся поэтом во время вынужденной двухмесячной разлуки с Л.Ю. (с 28 декабря 1922 г. по 28 февраля 1923 г.), в период кризиса в их отношениях, возникшего осенью — зимой 1922 г. в Берлине и переросшего в конце года в конфликт. Вернее, Маяковский вел дневник не два месяца, а один — с 1 по 28 февраля 1923 года. В первый месяц во время разлуки он работал над поэмой «Про это» — о чем сообщал в дневнике: «<…> это, по крайней мере, часов 500 непрерывного думанья» — и почти каждый день писал письма, адресованные Л.Ю., иногда звонил ей по телефону. Первоначально публикуемый текст был задуман также как письмо к Л.Ю., а затем он превратился в дневник, который поэт не собирался показывать своей возлюбленной. В нем он отметил: «Едва ли ты прочтешь когда-нибудь написанное здесь». По слову Маяковского, письмо-дневник было для него «очень серьезно» и, конечно же, слишком интимно. Возможно, поэтому он ничего не говорил Л.Ю. о дневнике.

Дневник разбит Маяковским, условно говоря, на десять глав (подробнее об этом далее). Он посвящен не только любви, но несомненно большему, чем любовь… Это, прежде всего, размышления Маяковского, как он сам написал, «о себе и о своей жизни», о возлюбленной, о своем «характере», об отношении к поэзии, о состоянии своего духа, которое он решил «запротоколить», о прошлой жизни и об «организации будущей жизни», о «мыслях, об убеждениях, <о> верах», о борьбе за «нового человека». Отдельные две главы посвящены его борьбе со «старым бытом» и с обывательским «чаепитием». Поэт фактически превратил свое письмо-дневник в дневник-исповедь.

«Декабрьский» конфликт был не только личным, но и социальным. Он, как известно, спровоцировал поэму «Про это» и даже послужил непосредственным толчком к ее созданию. Но задумана она была еще весной-летом 1922 г., о чем Маяковский сообщал в первом варианте автобиографии «Я сам» (октябрь 1922): «Задумано. О любви. Громадная поэма. В будущем году закончу»³. Через несколько лет в окончательной редакции автобиографии (1928) он так сформулировал главную тему поэмы: «По личным мотивам об общем быте»⁴.

Поэт Н.Н.Асеев, друг и единомышленник Маяковского, близко знавший обстоятельства, при которых создавалась поэма, и тщательно ее изучавший, писал: «Наиболее чуткий и прямой в отношении всякой фальши человек, которому и посвящена поэма, — Л.Ю.Брик первая заметила и заговорила “про это”»⁵.

Сама Л.Ю. так описывала задачи, которые Маяковский ставил перед собой, работая над поэмой «Про это»: «Впереди была цель — кончить поэму, встретиться, жить вместе по-новому. Он писал день и ночь, писал болью, разлукой, острым отвращением к обывательщине, к “Острову мертвых” в декадентской рамочке, к благодушному чаепитию, к себе, как тогда казалось, погрязшему во всем этом, и к таким же своим “партнерам” и “собутыльникам”»⁶.

Однако о прямых причинах возникновения поэмы известно далеко не все, а некоторые места поэмы вообще не поддаются правильному прочтению и остаются «закрытыми». Кое-что удалось реконструировать по свидетельствам самого Маяковского и, прежде всего, по его переписке с Л.Ю. этого времени, по ее воспоминаниям и переписке с другими лицами, а также по мемуарам современников. Кроме того, сохранились рукописи трех редакций поэмы «Про это» (уникальный случай в творческой лаборатории Маяковского!), которые дают возможность изучить весь процесс, все стадии работы над поэмой и понять душевное состояние автора и круг проблем, стоявших перед ним⁷. «Февральский» дневник Маяковского позволяет  в п е р в ы е,  взамен общих размышлений обо «всем», поставить на место реальные факты с точными датами и соотнести их с поэмой. И это очень важно.

Ранее текст этого дневника был опубликован лишь частично — со значительными купюрами⁸. Как утверждал сам поэт, он стал вести настоящий дневник для того, чтобы «подумать о себе и о своей жизни», без «эмоций» и «условий». Однако, несмотря на эти табу, дневник насыщен сильными «эмоциями», экстремальными «условиями» и всякого рода «печалями». А в другом письме к Л.Ю., относящемся к домашнему «затворническому» периоду 1922–1923 гг., Маяковский так объяснил свое душевное состояние в те тяжелые для него два месяца: «Это не письмо даже, это “существование”»⁹. Приведенное определение можно отнести и к публикуемому письму-дневнику.

В «февральском» дневнике сам Маяковский так сформулировал главную задачу, которую он поставил перед собой во время создания поэмы «Про это»: «Опять о моей любви. О пресловутой деятельности. Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь — это жизнь, это главное, от нее разворачиваются и стихи, и дела, и все пр<очее>. Любовь — это сердце всего¹⁰. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться в этом во всем».

Поэма «Про это», как и многие другие вещи Маяковского, автобиографична. Поэт считал свое новое произведение программным текстом и посвятил поэму «Ей и мне». Некоторые неизвестные ранее факты и события, о которых идет речь в публикуемом письме-дневнике, неожиданным образом трансформируются и гиперболизируются в поэме, расширяя ее пространство.

Маяковский и Л.Ю. были новыми людьми революционной эпохи. Он — художник, творец, она — муза русского авангарда. Поэт и его возлюбленная пытались выработать новые формы любовных отношений. Л.Ю., как писал Катанян-младший, «была за новый тип отношений, в котором не должно быть места ревности, отстаивала свободу поведения»¹¹.

За минувшие девяносто шесть лет после создания и публикации «Про это» в первом номере журнала «Леф» (в марте 1923 г.), объединившего все левые силы под руководством Маяковского и О.М.Брика, появилась обширная литература о поэме. Мы не будем подробно останавливаться на ее анализе и на взаимоотношениях Маяковского и Л.Ю. и отсылаем читателей к библиографии поэта, которая насчитывает несколько тысяч названий¹². Но мы коснемся только тех работ, которые помогут реконструировать действительную картину взаимоотношений поэта и его музы во время работы над поэмой «Про это» и выявить ее новые подтексты.

При передаче своего архива в ЦГАЛИ (ныне — РГАЛИ) Л.Ю. закрыла доступ к письму-дневнику, как и к некоторым другим документам, на тридцать лет, т.е. до 1999 года. Она и ее последний муж В.А.Катанян в письме от 19 мая 1969 г. к директору ЦГАЛИ Н.Б.Волковой заявили: «Мы собираемся в ближайшее время оформить наше завещание нотариально. Сложность оформления заключается в том, что нам придется часть архива — неопубликованные письма В.В.Маяковского к Л.Ю.Брик, письма Л.Ю.Брик к Маяковскому и дневники Л.Ю.Брик выделить на особое хранение, доступ придется закрыть на 10–20–30 (?) лет»¹³. В этот перечень входило, хотя это не было специально оговорено, и письмо-дневник Маяковского. Впоследствии, уже после смерти фондообразователей, их наследник В.В.Катанян продлил запрет на использование упомянутых документов на неопределенное время¹⁴.

Исследователи творчества поэта пытались ответить на едва ли не главный вопрос: почему Л.Ю. закрыла доступ к дневнику Маяковского на 30 лет? Чем было вызвано это «странное» решение Л.Ю., которая всегда была предельно свободным и открытым человеком?

В.В.Катанян в книге о ней приводит свидетельство своей матери (Г.Д.Катанян): «И дневник этот еще при жизни она (Л.Ю. — А.П.) положила на закрытое хранение в архив. Но многие страницы оттуда она включила в свои “Воспоминания”. Однако не все. Там есть места очень личные, которые она не хотела предавать огласке. Это отчаянные, трагические строки и, перепечатывая их, я еле сдерживала слезы»¹⁵. Но была еще одна причина, едва ли не главная.

В 1958 г. был издан том ЛН «Новое о Маяковском» (№ 65), здесь впервые были напечатаны 125 писем и телеграмм поэта к Л.Ю. с небольшим предисловием адресата, в котором она отметила: «Когда я сказала ему (О.М.Брику. — А.П.) о том, что Маяковский и я полюбили друг друга, все мы решили никогда не расставаться. Маяковский и Брик были тогда уже близкими друзьями, людьми, связанными друг с другом близостью идейных интересов и совместной литературной работой. Так и случилось, что мы прожили нашу жизнь, и духовно, и большей частью территориально, вместе»¹⁶.

Выход тома «Новое о Маяковском» с письмами поэта к Л.Ю. неожиданным образом вызвал невероятный скандал. С этого скандала фактически началась беспрецедентная антибриковская кампания, которая продолжалась с определенным успехом даже после смерти Л.Ю. в 1978 г., вплоть до начала перестройки — до 1985 года. Публикация этих материалов в томе ЛН подверглась жесткой критике в печати и вызвала специальное Постановление ЦК КПСС от 31 марта 1959 года. В нем утверждалось, что в этой публикации «тенденциозно подобраны материалы», «искажающие облик выдающегося советского поэта» и «подчеркивающие теневые стороны» его жизни, и что необходимо «принять меры»¹⁷. Меры были приняты более чем серьезные…

Борьба с Л.Ю. велась планомерно и целенаправленно. Второй том ЛН о Маяковском (№ 66) из-за воспоминаний Л.Ю. был запрещен цензурой и в свет не вышел. Редактора и составителя задуманного двухтомника о поэте И.С.Зильберштейна было решено снять с работы, но его удалось отстоять.

В 1972 г. закрыли Библиотеку-музей Маяковского в Гендриковом переулке, где в 1926–1930 гг. жили Брики и Маяковский, и уволили всех сотрудников музея. И вскоре открыли новый музей в проезде Серова (бывш. Лубянский проезд), где у поэта была рабочая комната и где он покончил с собой. Организаторы травли Л.Ю. (нити вели к «серому кардиналу», секретарю ЦК КПСС по идеологии М.А.Суслову) стали переписывать биографию поэта. Прежде всего, необходимо было пересмотреть роль Бриков в биографии Маяковского, поэтому они, сочинители новой биографии, стали изымать из публикуемых текстов поэта все упоминания имени Л.Ю. и посвящения ей, а также упоминания ее друзей-футуристов. Издавались книги и печатались статьи, в которых Л.Ю. обвинялась во всех смертных грехах. Создана была целая команда, которая должна была написать апокрифическую биографию Маяковского. Перед ней была поставлена основная задача — необходимо «оторвать Маяковского от евреев и футуристов». Главные фигуры этой команды фальсификаторов — В.В.Воронцов (помощник М.А.Суслова), А.И.Колосков и В.В.Макаров (директор музея), а возглавила ее, как ни странно, старшая сестра поэта Л.В.Маяковская, которая писала жалобы и доносы М.А.Суслову, Л.И.Брежневу и другим партийным деятелям. Высшей точкой в этой травле стала публикация в 1968 г. в трех номерах журнала «Огонек» антисемитских статей о Маяковском и его возлюбленной, написанных В.Воронцовым и А.Колосковым¹⁸. Об этом подробно рассказал В.А.Катанян в главе «Мрачная хроника», вошедшей в книгу его воспоминаний «Распечатанная бутылка»¹⁹, и мы отсылаем читателей к этой главе.

Многие документы, относящиеся к этой травле, стали известны только во времена гласности, когда были открыты архивы ЦК КПСС и КГБ. Например, Л.В.Маяковская в письме к Брежневу от 16 декабря 1971 г. выступила с предложением закрыть Библиотеку-музей поэта в Гендриковом переулке, как бывшую штаб-квартиру Бриков, и назвала круг «врагов» Маяковского, с которыми необходимо бороться: «Крученых, Кирсановы, Бурлюки, Катаняны, Брики, Паперные и проч., а может быть, еще хуже — разные Синявские, Кузнецовы, духовные власовцы, Дубчеки, словом, предатели отечественного и зарубежного происхождения»²⁰.

Друзья и соратники Маяковского и Л.Ю., среди них С.Кирсанов, К.Симонов, Б.Слуцкий, И.Андроников, французский поэт Луи Арагон, муж сестры Л.Ю., лауреат Международной Ленинской премии, пытались защитить ее, они обращались в печать, в ЦК и в другие высшие инстанции с письмами в защиту музы поэта — но бесполезно; по понятным причинам никому не удалось ни слова сказать в защиту Л.Ю. Но она умела «держать удар».

В конце 1975 г. Л.Ю. приехала в Париж на открытие выставки Маяковского «20 лет работы» в Музее современного искусства и дала интервью, напечатанное в газете «Le Monde», где подробно рассказала о травле, которой она подвергалась на родине много лет: «Прежде всего, я не жена Маяковского. Об этом писать не надо. Они там с ума сойдут. Начать с того, что я еврейка. У нас страшный антисемитизм, это идет от одного типа, сидящего достаточно высоко. <…> С Маяковским мы вместе прожили 15 лет. Как муж и жена, но слово “жена” произносить нельзя»²¹. В этом интервью она защищала себя и Маяковского от диффамации.

Л.Ю. была невероятно поражена, когда узнала, незадолго до смерти, что сам Сталин изъял ее фамилию из списка лиц, подлежащих аресту, а главное — назвал ее  ж е н о й  Маяковского. Она показала мне копию страницы из зарубежной публикации историка Роя Медведева²².

Об этом эпизоде рассказал В.В.Катанян в воспоминаниях, но он перепутал название журнала, в котором были напечатаны отрывки из книги Р.Медведева о Сталине: «Л.Ю. репрессии не коснулись, но она в страхе ждала ареста каждую ночь. А в 1977 году я с большими осторожностями принес ей эмигрантский “Континент” <? — А.П.>, где она прочитала у Роя Медведева: “Просматривая подготовленные Ежовым списки для ареста тех или иных деятелей партии или деятелей культуры, Сталин иногда вычеркивал те или иные фамилии, вовсе не интересуясь — какие обвинения выдвинуты против данных лиц. Так, из списка литераторов, подготовленного на предмет ареста, он вычеркнул Л.Брик. ‘Не будем трогать жену Маяковского’ — сказал он при этом”»²³.

Может быть, последней книгой, которую задержала цензура из-за многочисленных упоминаний Л.Ю., было пятое, дополненное издание биографии поэта «Маяковский. Хроника жизни и деятельности» (1985)²⁴, написанной В.А.Катаняном, но ее удалось «спасти» — времена были уже «вегетарианские», по определению А.Ахматовой.

Автор этих строк был свидетелем того, как Зильберштейн «спасал» хронику Маяковского, составленную В.А.Катаняном. Около двух часов он объяснял В.А.Солодину, заместителю начальника Главлита, почему хроника жизни и творчества Маяковского строится на переписке поэта с Л.Ю., продолжавшейся пятнадцать лет (1915–1930). И добился разрешения (два часа «сидел на моей голове», по словам самого Солодина) на издание книги о Маяковском без купюр.

Именно эта травля Л.Ю., которая продолжалась более четверти века, и стала главной причиной того, почему она закрыла еще в 1969 г. доступ к некоторым текстам и документам Маяковского при передаче своего архива в РГАЛИ. Боясь, что ее враги могут осквернить могилу, она завещала развеять свой прах где-нибудь над полем или в море. В.А.Катанян так и поступил… Под Звенигородом, в поле, недалеко от излучины реки был рассеян прах Л.Ю., а на краю поля установлен огромный валун, на котором выбиты три буквы — Л. Ю. Б. Если читать их по кругу, то получается ЛЮБЛЮБЛЮБ... Как на кольце Л.Ю., которое ей подарил поэт.

В годы гласности все тексты и документы Маяковского, находившиеся на закрытом хранении в РГАЛИ, были опубликованы, кроме «полного» текста письма-дневника.

Переписка Маяковского с Л.Ю. впервые на русском языке опубликована, как сказано выше, в 1982 г. шведским исследователем Б.Янгфельдтом²⁵. Она охватывает 15 лет и насчитывает 416 писем и телеграмм. В книге напечатано и письмо-дневник, однако оно было опубликовано в усеченной «версии», предложенной самой Л.Ю. и включенной ею в свои неизданные воспоминания (1956). В переписке перед читателем возникает совсем «другой» образ Маяковского… Не футурист в «желтой кофте» — в маске апаша, хулигана, грубияна и циника, — этакий постоянный эпатажник, воплощение «маскулинности», как сказали бы сегодня, — таким он позиционировал себя до встречи с Л.Ю. (в 1915 г.), а наоборот: поэт неожиданным образом выступает как трогательный, мягкий, добрый и нежный «ласковый зверь». В этой переписке, относящейся к краткому «затворническому» периоду, они как бы поменялись местами и ролями: Л.Ю. поступает, условно говоря, как мужчина, а Маяковский — как женщина.

Сохранился первый небольшой дневник поэта, который также адресован Л.Ю. и называется «Дневник для Личики» — он был опубликован Янгфельдтом в той же книге. Маяковский вел его всего четыре дня (с 7 по 11 марта 1919 г.), во время поездки из Москвы в Петроград²⁶. Этот дневник велся как кардиограмма и интересен тем, что он состоит в основном из кратких фраз и в каждой из них поэт объясняется в любви к Л.Ю. Он варьирует на двух листках слово «люблю» 26 раз с различными модификациями, а главное — фиксирует события с предельной точностью, вплоть до минуты. Такой же прием он использовал и в публикуемом письме-дневнике, написанном четыре года спустя — в феврале 1923 года.

Любопытно, что друг и единомышленник Маяковского Хлебников почти в это же время в автобиографии «Свояси» (апрель 1919 г.), написанной для готовящегося однотомника «Все сочиненное Велимиром Хлебниковым» в издательстве «ИМО» («Искусство молодых»), которым руководили Маяковский и О.Брик (в свет не вышел), призывал вести «точные» дневники: «Заклинаю художников будущего вести дневники своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа. В этой области у человечества есть лишь один дневник Марии Башкирцевой — больше ничего»²⁷.

Далее он писал: «Я ясно замечаю в себе спицы повторного колеса и работаю над дневником, чтобы поймать в сети закон возврата этих спиц»28. Сам Хлебников, автор труда о «законе времени», названного им «Доски судьбы», отмечал время в дневниках и записях разного рода вплоть до секунд²⁹.

Знал ли автор «Дневника для Личики» и письма-дневника о призыве Хлебникова вести «точный» дневник — доподлинно неизвестно. Во всяком случае, эта идея носилась в воздухе, и Хлебников мог говорить о ней с Маяковским. «Король времени», как величал себя автор «Досок судьбы», стал изучать «Дневник Марии Башкирцевой» в связи со своим «законом времени» еще в середине 1915 г. и впервые упомянул его в статье «Он сегодня. Буги на небе», напечатанной в футуристическом альманахе «Взял» (1915), в котором участвовал и Маяковский³⁰. Впоследствии Хлебников упомянул дневник Башкирцевой в книге «Время мера мира» (1916). Для Маяковского, как и для Хлебникова, было важно фиксировать в дневнике события и связанные с ними душевные переживания с максимальной точностью.

Известно, что дневник не только непосредственно связан с «громадной» поэмой о любви «Про это», над которой тогда же работал Маяковский, но, как стало очевидно, служит своеобразным ключом к ней и дает новые подходы к ее прочтению и интерпретации. Можно утверждать, что поэма «Про это», а следовательно, и публикуемое письмо-дневник заключают один период творчества Маяковского и начинают другой.

Три четверти этого письма-дневника Л.Ю. привела, как сказано выше, в неизданных воспоминаниях (1956)³¹. В других мемуарах она также приводила фрагменты из него и вспоминала о том, как она обнаружила дневник: «После Володиной смерти я нашла в ящике его письменного стола в Гендриковом переулке пачку моих писем к нему и несколько моих фотографий. Все это было обернуто в пожелтевшее письмо-дневник ко мне, времени “Про это”. Володя не говорил мне о нем»³².

И здесь же она сделала неожиданный вывод, который говорит сам за себя: «Опасная профессия — профессия поэта. Она выматывает душу и сердце, и нервы!..»³³

И действительно, Маяковский писал поэму и дневник, можно сказать, с оголенными нервами.

Г.Д.Катанян, первая жена В.А.Катаняна, которая после смерти поэта помогала Л.Ю. разбирать его архив и перепечатала в 1930 г. на машинке настоящее письмо-дневник, свидетельствовала о нем в воспоминаниях:

«Это документ необычайной важности. Написано оно на той же сероватой, большого формата, бумаге, сложенной тетрадью, на какой написана и вся поэма. Это письмо писалось каждый день, пока Маяковский работал над поэмой, и из этого дневника выросла не только эта поэма, но и некоторые последующие стихи. <…> Когда, разложив перед собой этот дневник и рукопись поэмы, я читала все подряд, — у меня было странное ощущение, будто я совершаю святотатство, заглядываю в такие глубины творческого процесса, куда никто не допускается. Письмо-дневник является также необычайной силы документом, отражающим тяжелое душевное состояние поэта во время этой работы. Некоторые страницы закапаны слезами. Другие страницы написаны тем же сумасшедшим, непохожим на обычный, почерком, каким написана и предсмертная записка. У меня было впечатление, что он несколько раз был близок к самоубийству во время написания поэмы <…> Когда происходила передача архива Государственной комиссии, дневник этот был затребован Асеевым, который знал о нем. Но Лиля Юрьевна отказалась его отдать, сказав, что это личное письмо, ей адресованное, она имеет право его не отдавать. Так оно и было. Она положила его на хранение в ЦГАЛИ»³⁴.

Асеев, надо думать, видел это письмо-дневник Маяковского в подлиннике или узнал о нем изустно от Л.Ю. почти тогда же. В начале 1930-х гг. он работал над статьей о поэме «Про это», которую готовил для пятого тома полного собрания сочинений Маяковского (1934)³⁵. По всей видимости, в это время некоторые листы уже были вырваны.

Асееву в работе над статьей помогала сама Л.Ю. Она написала в своем дневнике 21 января 1931 г.: «Смотрели с Осей черновики “Про это”, разбирали рукописи. Оторваться невозможно»³⁶. Через день, 23 января, отметила: «Коля с Осей разбирали черновики “Про это”»³⁷. На следующий день, 24 января, она вернулась к поэме: «Прочла “Про это”, чтобы объяснить Асееву — мучительно читать»³⁸.

Утверждение Г.Д.Катанян, что из письма-дневника «выросла» поэма «Про это», не совсем верно. Поэма имеет другие временные рамки, и причина ее появления другая — кризис в отношениях между Маяковским и Л.Ю., который возник еще в Берлине осенью 1922 г., где они вместе находились. Маяковский задумал  эту поэму еще раньше, весной-летом того же года. Но фактически он начал работать над ней, вероятно, в середине декабря 1922 г., а закончил в конце февраля. Между тем дневник, как известно, он начал вести только 1 февраля 1923 г., когда большая часть поэмы была уже написана.

Пытаясь разобраться в причинах «берлинского» кризиса, переросшего в серьезный «декабрьский» конфликт между поэтом и его возлюбленной, и определить роль дневника в переломный для Маяковского период, Янгфельдт справедливо отмечал в книге о поэте «Ставка — жизнь» (2009): «Письма, посланные Маяковским Лили (sic! — А.П.) во время разлуки, достаточно искренни, но самые сокровенные мысли он доверял дневнику, который начал вести 1 февраля, после тридцати пяти дней “сидения”. Дневник сохранился, хотя в полном объеме для исследователей недоступен. Но даже в урезанном виде он — ошеломляющий документ, написанный человеком на грани психического срыва, может быть, даже самоубийства. Полный текст — сплошной обвинительный акт против Лили: он винит ее в полном безразличии к нему и в том, что она погубила его жизнь. Делая записи, он рыдал, страницы покрыты следами слез, а большие размашистые буквы написаны рукой доведенного до предела человека»³⁹.

В примечании к этим словам Янгфельдт сделал важное уточнение: «В 1982 г., готовя к публикации переписку Лили и Маяковского, я имел в распоряжении усеченную версию дневника, которую Лили Брик предполагала включить в книгу воспоминаний, так никогда и не вышедшую в свет. Через несколько лет я получил возможность прочитать дневник полностью, однако без права переписать его»⁴⁰.

Как рассказал Янгфельдт в письме к автору этих строк, его познакомил с сокращенной машинописной копией, а затем и с ксерокопией «полного» текста дневника Маяковского наследник Л.Ю. В.В.Катанян, но не разрешил сделать выписки⁴¹. При знакомстве с «полным» вариантом текста исследователь тогда не заметил, что в нем, как сейчас удалось установить, не хватало нескольких листов.

Кто и когда вырвал эти страницы? И что же в действительности произошло между Маяковским и Л.Ю. в конце декабря 1922 г.? Какова была настоящая причина возникшего конфликта между ними?

На эти вопросы ответила сама адресат письма-дневника — Л.Ю.Брик в своих воспоминаниях, в главе о поэме «Про это». Вернее, она ответила на два последних вопроса. А на главный вопрос попытается дать ответ автор этих строк.

Вернемся к предыстории. 2 мая 1922 г. Маяковский впервые выехал за границу по литературным делам — в Ригу, где он провел около двух недель, затем возвратился в Москву. Через несколько месяцев, в начале октября, он отправился в Берлин, где в то время находились Л.Ю. и О.М. Брики. В Германии они совместно прожили два месяца. В Берлине у Маяковского было несколько публичных выступлений, а также ряд встреч с русскими прозаиками и поэтами, находившимися в эмиграции, и с современными немецкими художниками. Он посетил «Первую русскую художественную выставку» в галерее Van Diemen, открывшуюся 15 октября, на которой экспонировались десять плакатов РОСТА его работы. Принимал участие в дискуссионных вечерах, выступал в Доме искусств с чтением стихов, занимался издательскими проектами. По приглашению С.П.Дягилева ездил на 7 дней в Париж, где посетил мастерские французских и русских художников. Затем вернулся в Берлин и проводил время, главным образом, за игрой в покер и в ресторанах. Такое времяпровождение очень огорчало Л.Ю. и стало предметом неоднократных размолвок между нею и Маяковским.

Маяковский вернулся в Москву 13 декабря и объявил о двух своих выступлениях в Политехническом музее — 20 (?) и 27 декабря, с соответствующими названиями: «Что делает Берлин?» и «Что делает Париж?». Л.Ю. присутствовала на первом докладе. Доклад Маяковского ее не только огорчил, а просто возмутил: в своем выступлении он рассказывал о некоторых фактах и событиях «с чужих слов» — с ее и О.М.Брика слов, сам поэт не был свидетелем этих событий. Л.Ю., которая также находилась на сцене, пыталась прервать его доклад выкриками с места, устроила скандал, и во время антракта, возмущенная, ушла домой. Как отметила Л.Ю. в воспоминаниях: «Для меня эти два доклада были двумя последними каплями. Я пришла в отчаяние»⁴². Вернувшись домой, она приняла снотворное и проспала «до завтрашнего обеда». На второй доклад Маяковского о Париже она уже не пошла.

О произошедшем конфликте Л.Ю. вспоминала: «Длинный был у нас разговор, молодой, тяжкий. Оба мы плакали. Казалось, гибнем. Все кончено. Ко всему привыкли — к любви, к искусству, к революции. Привыкли друг к другу, к тому, что обуты-одеты, живем в тепле. То и дело чай пьем. Мы тонем в быту. Мы на дне. Маяковский ничего настоящего уже никогда не напишет…

Такие разговоры часто бывали у нас в последнее время и ни к чему не приводили. Но сейчас, еще ночью, я решила — расстанемся хоть месяца на два. Подумаем о том, как же нам теперь жить.

Маяковский как будто даже обрадовался этому выходу из безвыходного положения. Сказал: “Сегодня 28 декабря. Значит, 28 февраля увидимся”, — и ушел»⁴³.

С этого дня началось двухмесячное добровольное «тюремное заключение» поэта. Для Маяковского это был характерный и в то же время предельно радикальный поступок. И действительно, это затворничество стало для него домашней «тюрьмой», но с «правом переписки». В поэме он сравнивает свою «тюрьму» с «Редингской тюрьмой» (из баллады О.Уайльда). Поэт запретил себе буквально все или почти все. Он жил у себя, в «комнатенке-лодочке», в Лубянском проезде, в полном одиночестве, иногда выходил только по неотложным литературным делам (в это время готовился первый номер «Лефа»), а Л.Ю. жила у себя, в Водопьяном переулке. В отличие от Маяковского она вела обычный светский образ жизни — встречалась с друзьями, посещала театры, концерты, танцклассы. Во время этой разлуки поэт почти ежедневно писал ей и передавал записки с рисунками, нередко два раза в день, иногда звонил, ходил в Водопьяный переулок и часами простаивал под ее окнами, передавал через домработницу Аннушку, Асеева и О.М.Брика птиц в клетках и записки. Потом в «Юбилейном» (1924) он вспоминал:

Было всякое:

             и под окном стояние,

письма,

    тряски нервное желе.

На свои письма поэт получал ответы от Л.Ю., но крайне редко. Двухмесячная переписка насчитывает 33 письма Маяковского и 10 ответов адресата. Без этой переписки между ними трудно правильно понять поэму «Про это», над которой он тогда работал. Сам Маяковский так охарактеризовал работу над поэмой: «Для меня, пожалуй и для всех других, вещь наибольшей и наилучшей обработки» (Т. 12, 63).

Л.Ю. в письме от 6 февраля 1923 г. к своей сестре Эльзе Триоле довольно откровенно, жестоко и даже цинично сообщила о своем новом конфликте с Маяковским (в это время поэт уже вел дневник, но она об этом не знала): «Мне в такой степени опостылели Володины: халтура, карты и пр. пр. … что я попросила его два месяца не бывать у нас и обдумать, как дошел он до жизни такой. Если он увидит, что овчинка стоит выделки, то через два месяца я опять приму его. Если же — нет, то Бог с ним!

Прошло уже больше месяца: он днем и ночью ходит под окнами, нигде не бывает и написал лирическую поэму в 1300 строк!! Значит — на пользу! Я в замечательном настроении, отдыхаю. <…> Наслаждаюсь свободой!»⁴⁴

Тогда она еще не знала, что поэма (на ней стоит дата окончания работы — 11 февраля) намного больше — 1813 строк.

Впоследствии Асеев двухмесячное домашнее «заключение» поэта и время создания поэмы и ведения дневника назовет «одним из самых страшных периодов Маяковского»⁴⁵.

Стоит ли в этом конфликте обвинять и упрекать одну только Л.Ю.? Вопрос крайне сложный, и на него трудно ответить однозначно...

Письмо-дневник состоит из десяти глав с названиями, которые говорят сами за себя. Рукопись пронумерована неизвестной рукой (архивиста?) и содержит 13 листов (34,7х21) с заполненными оборотами, вернее — 12,5 листов. Как следует из тщательного анализа текста рукописи, некоторые листы утрачены. По свидетельству Н.Асеева, это письмо-дневник было «написано на тридцати шести страницах»⁴⁶ (курсив мой. — А.П.), т.е. на 18 листах. Если сведения Асеева верны, то в рукописи не хватает 5,5 листов (а именно — лл. 10, 13, нижняя часть л. 14, лл. 15, 16, 17).

Необходимо отметить, что первая глава не имеет названия, так как она начинается с обращения к адресату: «Солнышко, Личика!» и первоначально была задумана как письмо, что отмечено выше. Приведем названия следующих глав: 2. «Что делать со “старым”?»; 3. «О моем сидении»; 4. «Люблю ли я тебя»?; 5. «О твоем приглашении»; 6. «Любишь ли ты меня?»; 7. «Твое и мое состояние»; 8. «Быт»; 9. «Характер». У последней, десятой, главы также нет названия, так как утрачен лист (или несколько листов), где было ее начало, мы даем этой главе условное обозначение: «<Без названия>».

Важно подчеркнуть, что в рукописи письма-дневника некоторые листы были перепутаны местами и неверно читались исследователями. В настоящей публикации восстановлен аутентичный текст и последовательный порядок листов — по хронологическому принципу.

Вернемся к вопросу об утраченных листах. Когда и кто же на самом деле их вырвал?

Вне сомнения, некоторые листы из письма вырвал сам поэт. Ровно через год после ведения «февральского» дневника Маяковский вернулся к нему и стал его перечитывать, как свидетельствует маргиналия на 3-м листе: «После “Праги” и “концерта” все мною делаемое выглядит “немного” глупо. 7/II 24». Он решил вырвать лист 4 с трагическим «прощальным» пассажем, озаглавленным «Люблю ли я тебя?» и датированным 5 февраля 1923 года. Текст был написан в состоянии стресса «сумасшедшим» крупным почерком и обведен рамкой, которая между тем не была доведена до конца. На следующей странице вверху (л. 5) поэт написал: «Я вырвал страницу, написанную мною вечером 5-го» (курсив мой. — А.П.) — и также обвел эту помету рамкой. Однако Маяковский почему-то не уничтожил эту страницу, а сохранил ее в дневнике, но заменил другим текстом.

В ней поэт зафиксировал свое болезненное состояние с точностью до минуты: «Это не в счет: я отмечаю 5/II без 17 м<инут> 9 <часов>. Надо иметь мою идиотскую любовь, чтоб сегодня же не плюнуть на все, надо иметь твое безразличие, твое плевательство (sic! — А.П.) на меня, чтоб ехать сейчас в концерт — не обязуясь, а дав мне слово на прощание не бывать нигде. Это мой единственный упрек, потому что чересчур больно мне это плевательство на меня, на меня такого, как я сейчас. Пойми это и раз навсегда брось говорить мне, что ты меня любишь. Если выживу — я совсем, я постараюсь найти в себе силу довести это письмо, хотя предчувствие полной ненужности всего этого тебе сейчас стало фактом. Если у этого не будет продолжения, тогда прощай, Лилик» .

Именно такие «прощальные» слова с обращением к ней, как вспоминала Л.Ю., он произносил несколько раз, когда пытался покончить с собой: «Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве! Это был террор. В 16-м году рано утром меня разбудил телефонный звонок. Глухой, тихий голос Маяковского: “Я стреляюсь. Прощай, Лилик” (курсив мой. — А.П.). Я крикнула: “Подожди меня!” — что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика кулаками в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: “Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя”. Я была в неописуемом ужасе, не могла прийти в себя…»⁴⁷.

Приведенная выше запись в дневнике от 5 февраля 1923 г.,  вне сомнения, также говорит о том, что в этот вечер у Маяковского была еще одна попытка суицида, но он, вероятно, передумал или снова была осечка.

Об этой попытке в 1923 г. косвенно вспоминает В.А.Катанян, рассказывая о револьверах Маяковского: «…и тот, из которого он стрелялся в 1916 году, и тот, из которого он не застрелился во время писания “Про это” (не протянул руку)…»⁴⁸.

Имеется свидетельство еще одной мемуаристки, но ей не следует во всем доверять. Она слишком ненавидела Л.Ю., и у нее было болезненное восприятие событий. В своих «параноидальных» воспоминаниях о поэте она приводит такой рассказ Л.Ю.: «Ведь, наверно, не знаете, что когда он писал “Про это”, он также стрелялся. Позвонил мне по телефону и заявил: “Я сейчас застрелюсь”.

Я ему сказала, чтоб ждал моего прихода — сейчас еду. Выбежала на Лубянку. Сидит, плачет, рядом валяется револьвер, говорит, была осечка, второй раз стрелять не будет. Я на него кричала, как на мальчишку»⁴⁹.

Не исключено, что мемуаристка все перепутала и рассказ Л.Ю., зафиксированный ею, мог относиться не к 1923, а к 1916 году. Как известно, Л.Ю. не бывала у Маяковского в Лубянском проезде во время двухмесячной разлуки, они встретились случайно: один раз — в Госиздате, другой — на улице.

Тема самоубийства очень характерна для творчества Маяковского разных периодов. Как писал Р.О.Якобсон, она «становится, чем дальше, все навязчивей. Ей посвящены напряженнейшие поэмы М<аяковско>го — “Человек” (1916) и “Про это” (1923). Каждая из этих вещей — зловещая песнь торжествующего над поэтом быта; лейтмотив — “любовная лодка разбилась о быт” (стих из прощального письма). Первая поэма — подробное описание самоубийства М<аяковско>го. Во второй уже четкое ощущение внелитературности этой темы. Это уже литература факта»⁵⁰.

Если на «выброшенной» странице Маяковский пишет о трагической «идиотской» любви, то в замененном фрагменте из этой же главы он «забывает» обо всех упреках и пишет о торжествующей любви: «Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь».

Кроме листа 4, который Маяковский собирался, как он сам написал, выбросить, но не решился, он мог тогда же, в 1924 г., изъять и лист 10, где он, несомненно, писал о конкретных «грехах» Л.Ю. Он на листе 9 упрекает ее в том, что она продолжает вести «ту жизнь, какую вела» (курсив мой. — А.П.) прежде. Эти последние слова говорят о том, что после такой фразы должны были следовать конкретные примеры. Разумеется, что после поэмы «Про это», которая была уже опубликована, ему не хотелось, чтобы Л.Ю. случайно могла увидеть этот лист с «упреками», хотя весь текст дневника насыщен такого же рода обвинениями.

Об остальных пропавших листах рукописи (лл. 13, 15, 16 и 17) — в которых, вероятно, среди общих размышлений о «быте» и мещанском «чаепитии» были и другие упреки в адрес Л.Ю. — можно предположить, что они были также вырваны автором дневника или Л.Ю., но, во втором случае, уже намного позже — в 60-х годах. Если это сделал сам поэт, то тогда все понятно. Вероятно, через некоторое время после создания поэмы «Про это» (середина февраля 1923 г.) Маяковский уже по-другому смотрел на свой дневник и, перечитывая его (7 февраля 1924 г. и, возможно, позднее), решил некоторые листы уничтожить. Прежде всего он, наверно, вырвал листы с «интимными» подробностями о своих делах и поступках, а также с подробностями о «грехах» Л.Ю.

Если же листы изъяты Л.Ю., то она могла это сделать во время травли, в 1969 г., когда передавала письмо-дневник и другие тексты поэта в РГАЛИ. Ее тоже можно понять — на нее обрушилась вся государственная машина, и она защищалась.

Сложнее вопрос с листом 14–14об. (сохранилась только верхняя часть листа) с главой «Характер» (на обороте листа), в которой поэт описывает две основные черты своего характера. Первая черта — «честность, держание слова». Вторая («ненависть ко всякому принуждению»), записанная на нижней половине листа, странным образом отсутствует. Однако весь лист 14 в полном объеме нам удалось реконструировать по усеченной «версии» письма-дневника, которая была приведена самой Л.Ю. в неизданных воспоминаниях (1956) и затем напечатана в «Переписке». Кроме того, в этих двух источниках имеются еще два фрагмента, которые не сохранились в рукописи; в «Переписке» они были воспроизведены по копии. Один из них — очень важный, и его следует здесь привести: «Я абсолютно устал, так для того, чтоб хоть немножко отвлечься от всего этого, я работал по 16 и по 20 часов в сутки буквально. Я сделал столько, сколько никогда не делал и за полгода»⁵¹. Любопытно, что В.А.Катанян привел эту цитату из дневника в хронике о Маяковском, но не указал источника⁵².

Возникла странная ситуация: почему нужно было уничтожать нижнюю часть листа 14 и еще два небольших фрагмента из этого письма-дневника, если они были включены в неизданные воспоминания Л.Ю., подготовленные для ЛН? Кроме того, эта «усеченная» копия была передана Янгфельдту еще в конце 1970-х гг. для публикации на русском языке, которая состоялась в 1982 году.

Кем и когда были оторваны нижняя часть листа 14 и два фрагмента? Ответить со всей определенностью на эти вопросы трудно. Вполне возможно, что все три фрагмента рукописи пропали случайно. Другой мотивировки найти не удалось. Между тем в тексте письма-дневника есть еще несколько мест и эпизодов, которые требуют дополнительных разысканий и комментариев.

После стресса и вероятной попытки самоубийства, произошедшей вечером 5 февраля (ранее поэт признавался, что он будет делать записи только утром, когда голова «чистая»), Маяковский на следующий день сделал «спокойную» запись в дневнике, в которой, как он пишет, пытался «забыть все бывшее со мной теперь»: «Чересчур у меня сейчас положение гросовское — помнишь, трубит?!»

С чем связана эта загадочная запись? Что означает глагол «трубит» и при чем здесь немецкий художник Георг Грос?

Это свидетельство Маяковского очень важно — оно дает новый ключ к истории создания поэмы «Про это» и к ее интерпретации в целом. Оно связано с пребыванием поэта осенью — зимой 1922 г. в Берлине. Здесь он не только общался с русскими поэтами и художниками, но и познакомился с представителями новых направлений в западном искусстве — экспрессионизма и дадаизма. Он несколько раз встречался с известным немецким художником-дадаистом Г.Гросом и другими. Маяковский заинтересовался политической сатирической графикой Гроса и назвал его «прекрасным» художником и «замечательным явлением» (Т. 4, 257; Т. 12, 463), а также предложил ему сотрудничать в журнале «Леф», который он тогда задумал. Художник подарил поэту два альбома своих работ, на одном — «Ecce homo» он сделал такую надпись: «Berlin. 7. Dez<ember> 1922; fur Mayakowsky mit herzlichster Widmung. George Grosz» («Берлин. 7 дек<абря> 1922. Маяковскому с сердечным посвящением. Георг Грос»)⁵³. Переводчиками в беседах Маяковского с Гросом были Л.Ю. и О.М. Брики. Они вместе с поэтом пропагандировали творчество Гроса и Дж. Хартфилда в Советской России.

По свидетельству А.М.Родченко, поэт передарил ему один из привезенных из Берлина альбомов Гроса («Ecce homo») или монографию о художнике⁵⁴. Л.Ю. перевела статью немецкого художника «К моим работам», которая вместе с двумя его рисунками была напечатана в «Лефе» (1923. № 2. Без подписи). В конце 1922 г. Грос вместе с М.Андерсеном-Нексе приезжал в Москву, но встречался ли он в это время с Маяковским, неизвестно.

Возможно, Маяковский в процитированной выше фразе из дневника говорит о самом художнике, который курил трубку (известен его автопортрет с трубкой), или здесь поэт употребляет глагол «трубит» в значении «провозглашает, заявляет, звучит», говоря о деятельности Гроса как графика-сатирика.

Но, видимо, в дневнике речь идет все же о другом — поэт имеет в виду одну из известных дадаистских акварелей-коллажей Гроса со сложной композицией, на которой художник изобразил себя в образе «автоматона» с телефонной трубкой во рту и с невестой, стоящей рядом, и которая имеет длинное название: «Даум выходит замуж за автоматона-педанта Георга/Джорджа в мае 1920. Джон Хартфилд очень рад этому. (Метамеханическая конструкция по проф<ессору> Хаусманну)» (1920; ныне в Берлинской галерее, известна также под названием «Узы брака»). На ней изображена девица в неглиже, которая пытается своими «прелестями» соблазнить невозмутимого человека-робота, на голове его нарисованы руки (женские?), управляющие им, а в верхнем углу слева наклеена фотография невесты в «спокойном» состоянии. Эта акварель-коллаж была задумана как выпад против буржуазного института брака, который превращает мужчину в машину («в маленький винтик внутри большой системы колес и шестеренок»), а он взамен получает право на свою долю эротики и секса. Одновременно дадаистский коллаж Гроса был напечатан в виде открытки — приглашения на его свадьбу с Евой Петер, которую он называл Мод (Даум — анаграмма этого имени).

Эта эпатажная акварель-коллаж Гроса экспонировалась в июне 1920 г. на международной берлинской выставке «Dada-Messe»⁵⁵ и была впервые напечатана в журнале «Der Dada» (1920. № 3), а затем в альбоме Гроса «Mit Рinsel und Schere» («Кистью и ножницами»), изданном в 1922 году⁵⁶. Маяковский мог видеть этот коллаж в мастерской художника или же в упомянутом альбоме его работ. Репродукцию этого коллажа (из журнала «Der Dada» или из указанного альбома) О.Брик вклеил в свой альбом материалов о дадаизме — «Dada»  (листовки, статьи, репродукции рисунков, фотомонтажей), который находится сейчас в музее Маяковского⁵⁷.

Скорее всего, поэт с характерной для него самоиронией переосмыслил сюжет дадаистского коллажа Гроса и прочел его по-другому — он спроецировал его на свою «ситуацию» и как бы увидел себя в образе робота, которым манипулирует возлюбленная. Этому посвящен текст «февральского» дневника Маяковского. И это — одна из главных тем поэмы «Про это».

Кроме того, дадаистский коллаж Гроса в интерпретации Маяковского послужил, надо думать, также первоисточником и для известных фотомонтажей Родченко к поэме «Про это». Именно о таком приеме Родченко писал А.Лаврентьев: «Почти в каждом монтаже есть фотография какого-либо механизма или технического устройства: телефона (курсив мой. — А.П.), аэроплана, пушки, динамо-машины. Получается, что Родченко осознанно повернул лирический образ Маяковского в чисто технологическую сторону»⁵⁸.

Примечательно, что телефонная трубка, которая торчит изо рта робота в коллаже Гроса, возникает в поэме в разных модификациях и становится ее лейтмотивом. Она также три раза появляется в фотомонтажах Родченко к поэме в трансформированном виде. Вне сомнения, дадаистский коллаж Гроса с его гротескной установкой повлиял на некоторые фотомонтажи Родченко с их сложными многоплановыми композициями.

О роли фотографии в современном искусстве писал Г.Грос в предисловии к публикации своих рисунков в «Лефе» (1923. № 2): «Фотография будет играть большую роль, уже сейчас гораздо лучше и дешевле дать себя сфотографировать, чем написать; тем более, что современные художники искажают вас, каждый на свой манер, страдая своеобразным отвращением к сходству»⁵⁹.

Можно предположить, что, скорее всего, инициатива проиллюстрировать поэму «технологическими» фотомонтажами в стиле Гроса исходила от Маяковского.

В мае 1923 г. поэма «Про это» вышла отдельным изданием с восемью фотомонтажами Родченко, по многим своим параметрам она стала новаторской книгой. Фотомонтажи Родченко органично вошли в структуру текста — в них он впервые использовал фотографии самого автора и его музы. В этой поэме Маяковский впервые ввел новый способ разбивки стиха — с разрывами строк на определенном слове («лесенку»). В истории книжного дизайна это издание, наравне с книгой Маяковского «Для голоса», проиллюстрированной Эль Лисицким (Берлин, 1923), принято считать классикой конструктивизма.

Вернемся к тексту письма-дневника Маяковского. В цитированном выше документе, адресованном директору ЦГАЛИ, Л.Ю. сообщала: «Письмо это не было закончено и не было отправлено и дошло до адресата после смерти В.В.Маяковского»⁶⁰. Но почему она решила, что письмо «не закончено»? Здесь Л.Ю., вероятно, ошиблась. Она увидела, что в тексте письма имеются какие-то нестыковки, и, вероятно, из-за этого ей показалось, что письмо «незаконченное», но нестыковки были внутри текста, а не в конце его. Ведь в нем, как мы убедились, не хватает около трети его первоначального объема!

В самом начале дневника Маяковский писал Л.Ю.: «…боюсь разрадоваться при встрече, и ты можешь получить, вернее, я всучу тебе под соусом радости и остроумия мою старую дрянь».

О какой «дряни» идет речь? О поэме?

Встреча поэта и Л.Ю. должна была состояться 28 февраля на вокзале, поезд уходил в 8 часов вечера — они вместе должны были поехать в Петроград. В это время работа над поэмой «Про это» была уже завершена, и в 3 часа дня заканчивался срок двухмесячного добровольного «заключения» Маяковского. Для поэта это были невероятно тяжелые два месяца душевных переживаний и испытаний. В последний день он послал Л.Ю. вместе с билетом записку с цитатой из «старой» революционной песни Л.П.Радина, в которой контаминировал отдельные строчки:

«Мрачные дни миновали;

Час искупленья пробил»;

«Смело, товарищи, в ногу и т.д.

Целую, твой <Щен>.

3 ч<аса>, 1 м<инута>. 28/II 23 г<ода>⁶¹.

И все же поэт успел сделать в этот день, 28 февраля, большую запись в дневнике о будущей жизни на нескольких листах. Сохранился только последний лист (18–18об.) с финальной строкой: «Сразу грустно, ты не позвонила “поздравить” — я так ЖДАЛ» (последнее слово написано прописными буквами), а предыдущие листы (15, 16, 17) утрачены. Структура дневника закольцевалась: эта фраза по смыслу непосредственно связана со словами о предстоящей встрече, сказанными поэтом в его начале, — 1 февраля.

Почему Л.Ю. не увидела, что эта строка без сомнения является финалом дневника, — сказать трудно.

Об этой встрече Л.Ю. писала в воспоминаниях: «Приехав на вокзал, я не нашла его на перроне. Он ждал на ступеньках вагона. Как только поезд тронулся, Володя, прислонившись к двери, прочел мне поэму “Про это”. Прочел и облегченно расплакался…

Не раз в эти два месяца я мучила себя за то, что В<олодя> страдает в одиночестве, а я живу обыкновенной жизнью, вижусь с людьми, хожу куда-то. Теперь я была счастлива. Поэма, которую я только что услышала, не была бы написана, если б я не хотела видеть в Маяковском свой идеал и идеал человечества. Звучит, может быть, громко, но тогда это было именно так»⁶².

В другой редакции этого фрагмента были очень важные откровенные слова, которые Л.Ю. написала от руки и которые затем вычеркнула. В предпоследней фразе после слова «услышала» она приписала: «…до конца оправдала меня»⁶³. Не стоит недооценивать это признание.

Чтение Маяковским новой поэмы неожиданным образом напоминает эпизод с чтением им первой поэмы «Облако в штанах» при знакомстве с Л.Ю. и О.М. Бриками в Петрограде, в июне 1915 г. — день, который поэт назвал «Радостнейшей датой» (недавно дата была уточнена)⁶⁴. Л.Ю. вспоминала: «Между двумя комнатами для экономии места была вынута дверь. Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлек небольшую тетрадку, заглянул в нее и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом обвел глазами комнату, как огромную аудиторию. Прочел пролог и спросил — не стихами, прозой — негромким, с тех пор незабываемым голосом:

— Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе.

Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда.

Маяковский ни разу не переменил позы. Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями. <…>

Маяковский взял тетрадь из рук О.М., положил ее на стол, раскрыл на первой странице, спросил:

“Можно посвятить вам?” — и старательно вывел над заглавием: “Лиле Юрьевне Брик”»⁶⁵.

Круг замкнулся: обе вещи — первая поэма «Облако в штанах» (1915) и новая поэма «Про это» (1923), — написанные с интервалом в восемь лет и открывающие разные периоды в творчестве Маяковского, посвящены его главной музе.

…«Февральское» письмо-дневник можно назвать своеобразным гимном в прозе в честь «идеальной любви», о которой мечтал поэт.

В дальнейшем поэму «Про это» следует печатать, как нам кажется, вместе с письмом-дневником, который фактически является автокомментарием к ней.

Итак, письмо-дневник Маяковского не только вводит в научный обиход новые материалы и документы для изучения жизни и творчества поэта, не только выявляет новый визуальный источник поэмы «Про это» и расширяет ее пространство, а, главное — дает новый взгляд на поэму и выводит к неизвестной ранее теме — «Маяковский и берлинский дадаизм».

Вместо послесловия, или немного мистики

Как известно, поэма «Про это» была написана за 46 дней, а дневник поэт вел всего один месяц — с 1 по 28 февраля 1923 года.

О дневнике Маяковского в «полной» редакции, хотя он большей частью был известен ранее, наверняка будут много писать — здесь «все не так». Прежде всего, в нем представлен «другой» Маяковский. Читая дневник, можно понять, в каком душевном состоянии и на каком пределе человеческих сил Маяковский писал поэму. Он эмоционально полностью выложился, можно сказать, «сгорел» — по Фету: «Там человек сгорел!»

Многие найдут в дневнике подтверждения своим догадкам, гипотезам и фантазиям. Он, вне сомнения, даст новые «козыри» поклонникам и противникам Л.Ю. В поисках новых фактов и новой реальности некоторые читатели будут, вероятно, разочарованы. В самом начале письма-дневника Маяковский писал, что будет отмечать в нем только факты. На самом деле новых фактов оказалось крайне мало, в основном это размышления о себе, о возлюбленной и вокруг. Но важно другое: со всей достоверностью можно утверждать, что Маяковский, находясь в экстремальной ситуации, не только продолжал работать над поэмой и вести дневник, но одновременно преодолевал свое болезненное состояние, свое отчаяние и постоянную тягу к самоубийству. И из этого тяжелого и почти безвыходного состояния он вышел победителем. Это была его победа над самим собой. Маяковский написал поэму не только о любви, но и об этом преодолении.

Первый, кто напишет о «полном» дневнике Маяковского, будет, конечно, Дмитрий Быков. Он моментально на все реагирует. И он уже написал об этом дневнике, приводил большие фрагменты из него в своей книге о Маяковском, еще до появления нашей публикации. Правда, из той части дневника поэта, которая была уже известна ранее.

Книга Быкова о Маяковском (она вышла под разными заглавиями не менее чем пятью изданиями)⁶⁶, и это необходимо подчеркнуть, — прежде всего, книга поэта о поэте. В ней есть интересные наблюдения и удачные характеристики. Дм. Быков многое знает, но, увы, неточно. В книге имеется целый ряд серьезных ошибок и разного рода несуразностей. Похоже, что автор недооценивает известные биографические факты, небрежно относится к «мелочам» и гордо проходит мимо них. Но иногда он строит на них свои остроумные и парадоксальные пассажи. Книга Быкова о Маяковском несомненно заслуживает подробного отзыва, но это не входит в мою задачу.

Остановлюсь только на двух главах книги — о Хлебникове (довольно большой, около 20 страниц) и о поэме «Про это», в которой идет речь о публикуемом дневнике. В главе о Хлебникове имеется целый ряд ошибок, но, пожалуй, на них не стоит останавливаться. Быков сразу же объявил Хлебникова «психически нездоровым человеком», и все дальнейшие его рассуждения и положения исходят из этой неверной установки. Автор просто не любит и не понимает Хлебникова, учителя своего героя, которого Маяковский высоко ценил и назвал «Колумбом новых поэтических материков, ныне заселенных и возделываемых нами»⁶⁷. Главный тезис Быкова, что Хлебников «безумец», хотя он и делает какие-то оговорки, не выдерживает серьезной критики. Разве Ван Гог, отрезавший себе ухо, перестал быть великим художником? А Врубель, которого Хлебников назвал «великим» и который многие годы был психически болен?

Подобно моряку в предсмертном стихотворном завещании Хлебникова «Еще раз, еще раз…» (май 1922), которое сам Быков считает одним из «лучших» его текстов, он не смог найти верный «угол сердца» к его создателю — к «великолепнейшему и честнейшему рыцарю» нашей поэзии, как назвал Хлебникова Маяковский. В этой главе Быков прав только в тех случаях, когда цитирует самого Хлебникова:

Горе и вам, взявшим

Неверный угол сердца ко мне:

Вы разобьетесь о камни,

И камни будут насмехаться

Над вами,

Как вы насмехались

Надо мной.

В главе, посвященной «Про это», которую автор книги о Маяковском считает «высшим его свершением», все смешалось, как «в доме Облонских». Быков пересказывает главу об истории создания поэмы из воспоминаний Л.Ю., приводит цитаты из переписки Маяковского с ней этого времени, пишет о первых поездках поэта в Берлин и Париж в 1922 году. Он утверждает, что в поэме «есть гениальные куски», что механизм создания поэмы ему ясен (?! — А.П.), что все о ней известно: «толчок, хронология, исходная авторская задача»⁶⁸.

Но затем он неожиданно заявляет: «Потому, надо полагать, она и называется “Про это” — потому что про что она, Маяковский не ответил бы и самому себе». И далее пишет: «Хрестоматийное “Имя этой теме — любовь!” — общие слова, ничего не поясняющие»⁶⁹ (курсив мой. — А.П.).

Чем вызваны такие странные его утверждения?

В своей книге Быков дает «новое» прочтение поэмы.

В хрестоматийной формуле из пролога к поэме сама тема любви не называется, а только подразумевается, она заменена многоточием — «Имя этой теме: . . . . . . !»  И это табу — прием автора поэмы, однако Быков этого не заметил.

Почему в финале пролога поэмы — «общие слова, ничего не поясняющие» (курсив мой. — А.П.)?

И все это ради красного словца, ради парадокса?! Более того, оказывается, что не только Маяковский не знал, про что он написал в поэме, но и Л.Ю., которой посвящена поэма, якобы также ничего в ней «не поняла». Главное утверждение Быкова: героиня поэмы не увидела, что «Про это» — «поэма конца, прощания, распада». В финале главы он снова повторяет: «Конечно, она ничего не поняла».

Это, разумеется, смелые, но бездоказательные заявления. Такой финал главы, конечно, очень эффектен, но к Л.Ю. он не имеет никакого отношения. Она многое знала про стихи, как вспоминают мемуаристы; она была комментатором и редактором собрания сочинений поэта. И, конечно, она знала, что такое «поэма конца». В русской поэзии первую скандально-знаменитую «Поэму конца» «создал» эгофутурист Василиск Гнедов и неоднократно в 1913–1914 гг. «читал» ее в «Бродячей собаке». Он «напечатал» эту поэму в своем сборнике «Смерть искусству» в виде чистого листа⁷⁰. О «Поэме конца» В.Гнедова много писали в газетах. Более того, я расспрашивал Л.Ю. о знакомстве Гнедова с молодым Маяковским.

Когда Маяковский работал над поэмой «Про это», Асеев неоднократно посещал его в лубянском «заточении» и был свидетелем этой работы. После смерти поэта и друга он написал пять статей о «Про это», включая и вступительную статью к пятому тому собрания сочинений Маяковского (1934), в котором была напечатана поэма. В дешифровке текста ему помогала Л.Ю., как она сама отмечала в 1931 г. в своем дневнике. В итоговой статье Асеев утверждал, что «Л.Ю.Брик первая заметила и заговорила “про это”» (см. об этом выше). Он назвал «Про это» «самой личной из всех личнейших поэм Маяковского»⁷¹.

Л.Ю. написала не только отдельную главу о поэме, но и эссе под названием «Предложение исследователям»⁷², в котором она обнаружила много параллелей у Маяковского с Достоевским и установила, что название поэмы «Про это» восходит к «Преступлению и наказанию». Она заканчивает свои наблюдения неожиданной гипотезой: «Он мог бы назвать свою поэму “Преступление и наказание”»⁷³. Но мнение Асеева и Л.Ю., да и самого Маяковского, для Быкова, как говорится, «не указ».

Есть известный фотопортрет Л.Ю. работы А.Родченко, запечатлевший ее в китайском халате: она сидит на стуле и держит в руках издание «Про это» с ее портретом на обложке (1924). Это — конструктивистский двойной портрет Л.Ю., условно говоря, текст в тексте. Этот фотопортрет героини «Про это», можно сказать, свидетельствует, что Л.Ю. знает о поэме намного больше того, о чем мы можем только догадываться.

Поэма «Про это» — сложная и герметическая вещь. И не все в ней поддается дешифровке. Быков подробно описывает историю создания поэмы и рассказывает о событиях, предшествовавших работе над ней, — в период пребывания поэта в Берлине, а затем в Париже; а также говорит и о «берлинском» кризисе в отношениях между Маяковским и Л.Ю.

События в Берлине описаны в этой главе более или менее правдиво. Но в Париже все происходило совсем не так, как рассказал Быков.

Это было первое знакомство Маяковского с Парижем (в ноябре 1922 г.), и за семь дней пребывания в нем поэт многое успел сделать. Он познакомился с французскими художниками и писателями (Пикассо, Делоне, Браком, Леже, Ж.Кокто), встречался с русскими художниками (М.Ларионовым, Н.Гончаровой, В.Бартом и другими), посещал выставки и театры. И все это он успел описать в очерках, напечатанных в январе — феврале 1923 г. в «Известиях». Но брошюры с названием «Семидневный смотр французской живописи», о которой пишет Быков, Маяковский не выпускал (она была подготовлена к печати, но при его жизни не была издана).

На почти трех страницах Быков подробно описывает «необычайные приключения», которые якобы случились с Маяковским в ноябре 1922 г.: его вызвали в префектуру Парижа, показали ему его же стихотворение «Срочно. Телеграмма мусье Пуанкаре и Мильерану», напечатанное в «Известиях», и… отказали в визе. Якобы в префектуре он столкнулся с чиновником, который, узнав, что Маяковский родился в Багдади, сказал ему о том, что когда-то тоже там жил и разводил виноград. И в это время у поэта вроде бы украли трость. И будто бы молодые французские поэты «стали собирать подписи протеста». Потом он якобы был на стриптизе, который ему не понравился («Стриптизерши были вялые»; «и он был почти все время мрачен»)⁷⁴. А с переводом в общении с французами ему помогали Эльза Триоле и художница Валентина Ходасевич, которые затем рассказали об этом в своих воспоминаниях⁷⁵.

Но в первый приезд поэта в Париж в 1922 г. ничего этого просто не было, уж очень плотный у него был график. Стихотворение о Пуанкаре и Мильеране было напечатано в «Известиях» только 25 февраля 1923 г., когда он вернулся в Москву, а Триоле и Ходасевич вообще не были в Париже в 1922 году. Все это происходило ровно через два года, в ноябре 1924 г., когда поэт снова приехал в Париж. Это можно было легко проверить: ведь Быков для работы над своей книгой, как он сам упоминает, пользовался хроникой жизни и деятельности Маяковского, составленной В.А.Катаняном (он на нее неоднократно ссылается), но «мелочи» его, видимо, не волнуют. К сожалению, такие «мелочи» бросают тень на все остальное.

И последнее. Маяковский, как известно, был страстным игроком. Он постоянно играл во все, даже сам с собой — в орла и решку. В поэме «Про это» и в письме-дневнике Маяковский упоминает карточную игру под названием «66». И Быков пишет об этом⁷⁶. О том, что такое времяпровождение очень огорчало Л.Ю., мы выше упоминали. Том ЛН о Маяковском, который не вышел и с которого фактически начался скандал и травля Л.Ю., имел тот же номер — № 66. Это мистика? Случайное совпадение?

Жаль, что поэт Быков не отреагировал на это странное совпадение.

* * *

Считаю своим приятным долгом поблагодарить всех друзей и коллег, которые помогали мне в работе над публикацией. Прежде всего, хочу назвать директора РГАЛИ Т.М.Горяеву, которая предоставила в мое распоряжение рукопись Маяковского. Особо я благодарен В.В.Радзишевскому и В.Н.Терехиной, с которыми я обсуждал спорные вопросы, связанные с текстологией и комментариями, а также лицам, которые щедро делились различными материалами и сведениями: Б.Янгфельдту, Д.В.Карпову, Г.Г.Суперфину, Е.И.Погорельской, Л.К.Алексеевой, К.В.Яковлевой, с помощью которых  я смог довести эту работу до кондиции. Кроме того, хочу также поблагодарить сотрудников журнала, которые терпеливо ждали, пока я закончу эту работу.

Текст письма-дневника Маяковского печатается по рукописи, хранящейся в РГАЛИ (Ф. 2577. Оп. 4. Ед. хр. 99). Он унифицирован по современным нормам орфографии и пунктуации с сохранением особенностей стиля автора. Конъектуры и недописанные слова обозначаются угловыми скобками, подчеркнутые слова даны полужирным шрифтом, авторские дневниковые даты выделяются курсивом и разрядкой. При реконструкции текста письма-дневника мы отточиями в угловых скобках отметили отсутствующие листы и выделили курсивом отдельные его фрагменты, которые не сохранились в автографе, но известны нам по другим источникам.

Примечания

1 Впервые письма Маяковского к Л.Ю. (не полностью) были напечатаны в «Литературном наследстве» (Новое о Маяковском. [Кн. I]. Т. 65. М., 1958. С. 99–174). Затем в полном объеме в кн.: В.В.Маяковский и Л.Ю.Брик: Переписка, 1915–1930 / Сост., подгот. текста, введение и коммент. Б.Янгфельдта. Stockholm, 1982. Репринтное воспроизведение этого издания вышло под названием: «Любовь это сердце всего» (М., 1991; далее — Переписка, с указанием страниц).

2 Факсимиле надписи Маяковского напечатано в: Литературное наследство (далее — ЛН). Т. 65. С. 115.

3 См.: Новая русская книга. Берлин, 1922. № 9 (октябрь). С. 45. Возможно, название автобиографии Маяковского «Я сам» появилось позже — осенью 1922 г., когда он познакомился с автобиографией немецкого художника Г.Гроса (1920; см. примеч. 57).

4 Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 1. М., 1955. С. 26 (далее — номер тома и страница).

5 Асеев Н. Работа Маяковского над поэмой «Про это» // Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 12 т. / Под общей ред. Л.Ю.Брик. Т. V. М., 1934. С. 11 (далее — Асеев, с указанием страницы).

6 Брик Л. Пристрастные рассказы. Нижний Новгород, 2011. С. 112 (далее — Пристрастные рассказы, с указанием страницы).

7 См. анализ трех редакций поэмы в указанной статье Н.Асеева и в статье З.С.Паперного «Маяковский в работе над поэмой “Про это” (три рукописи поэмы)» в: ЛН. Т. 65. С. 217–284.

8 Первоначально письмо-дневник

в «усеченной» версии было включено Л.Ю. в неизданные воспоминания (1956), затем оно в той же версии было напечатано Б.Янгфельдтом в стокгольмском изд. «Переписки» и перепечатано в моск. изд. (1991).

9 Переписка. С. 101.

10 Эта строчка стала названием кн. переписки Маяковского и Л.Ю., выпущенной Б.Янгфельдтом (М., 1991). См. примеч. 1.

11 Катанян В.В. Лиля Брик. Жизнь. М., 2002. С. 61.

12 См.: Русские советские писатели. Поэты: Биобиблиографический указатель. Т. 14: Маяковский. Ч. 1: Произведения В.В.Маяковского. М., 1991. Ч. 2: Вып. 1–4: Литература о жизни и творчестве В.В.Маяковского [1913–2010]. М., 2002–2011.

13 Письмо о запрете доступа к некоторым документам Маяковского находится в деле фонда: РГАЛИ. Ф. 2577. Оп. 2. Ед. хр. 6.

14 Там же.

15 Катанян В.В. Лиля Брик… С. 64–65.

16 ЛН. Т. 65. С. 101.

17 См.: Идеологические комиссии ЦК КПСС. 1958–1964: Документы. М., 1998. С. 141–142.

18 Воронцов В., Колосков А. Любовь поэта // Огонек. 1968. № 16. С. 9–10; Колосков А. Трагедия поэта // Огонек. 1968. № 23. С. 16–31; № 26. С. 19–22.

19 Катанян В.А. Распечатанная бутылка. Нижний Новгород, 1999. С. 269–329. В связи с этим см.: Валюженич А. Феномен Лили Брик. Биобиблиографический роман. М.; Екатеринбург, 2016.

20 Катанян В.А. Распечатанная бутылка.  С. 274.

21 См.: Bannier Fr.-M. La voix de Lili Brik. «Majakovsky: Il voulait que le futur soit aujourd’hui» // Le Monde. 1975. 4 decembre. № 9601. P. 19.

22 См.: Медведев Р.А. Сталин. Некоторые страницы из политической биографии // Двадцатый век. Общественно-политический и литературный альманах: Избранные материалы из самиздатовского журнала «ХХ-й век» / Ред. Р.А.Медведев и Р.Лерт. Лондон, 1977. № 2. С. 75. См. также: Валюженич А.В. В поисках первоисточника слов Сталина // Владимир Маяковский в мировом культурном пространстве. М., 2018. С. 495–502.

23 Катанян В.В. Лиля Брик… С. 107–108.

24 Катанян В.А. Маяковский. Хроника жизни и деятельности / Отв. ред. А.Е.Парнис. 5-е изд. М., 1985.

25 См. примеч. 1.

26 Переписка. С. 202–203.

27 Хлебников В. Творения / Сост. В.П.Григорьев и А.Е.Парнис. М., 1987. С. 37.

28 Там же. С. 38.

29 См.: Хлебников В. Неизданные произведения / [Ред. и коммент.] Н.Харджиева и Т.Грица. М., 1940. С. 348.

30 См.: Взял. Барабан футуристов. Пг., 1916. С. 16.

31 См. примеч. 8.

32 Пристрастные рассказы. С. 117.

33 Там же. С. 121.

34 Катанян Г.Д. «Азорские острова» // Имя этой теме: любовь! Современницы о Маяковском. М., 1993. С. 262.

35 См. примеч. 5.

36 Пристрастные рассказы. С. 269.

37 Там же.

38 Там же.

39 Янгфельдт Б. Ставка — жизнь. Владимир Маяковский и его круг. М., 2009. С. 257–258.

40 Там же. С. 258.

41 Письмо Б.Янгфельдта к А.Е.Парнису от 7 января 2019 г.: «Я текст получил в машинописном виде для Переписки. То, что Вася-маленький мне потом показал (не помню когда, но при перестройке), был ксерокс, который я, как сообщил раньше, не имел возможности сравнить с машинописью. Все было сделано в такой спешке и под таким внутренним стрессом, что я не заметил, были ли какие-нибудь страницы вырваны. А может быть, он мне не все показывал?»

42 Помета, сделанная рукой Л.Ю. в машинописном экземпляре ее неизданных воспоминаний (1956; ОР ГЛМ. Ф. 13. Оп. 1. Ед. хр. 163. Л. 39).

43 Пристрастные рассказы. С. 109.

44 См.: Лиля Брик — Эльза Триоле. Неизданная переписка (1921–1970) / Сост., вступ. ст. В.В.Катаняна. М., 2000. С. 22.

45 Цит. по: «В том, что умираю, не вините никого?..»: Следственное дело В.В.Маяковского. Документы. Воспоминания современников / Вступ. ст., сост. С.Е.Стрижневой. М., 2005. С. 571.

46 См.: Асеев. С. 23.

47 Пристрастные рассказы. С. 181.

48 Катанян В.А. Распечатанная бутылка. С. 192. Здесь аллюзия на строчку Маяковского из поэмы: «Стоит / только руку протянуть» (Т. 4, 180).

49 См. примеч. 45.

50 Якобсон Р. О поколении, растратившем своих поэтов // Смерть Владимира Маяковского. The Hague; Paris, 1975. P. 25.

51 Переписка. С. 115.

52 Катанян В. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. С. 238.

53 См.: Описание документальных материалов В.В.Маяковского, находящихся в государственных хранилищах / Под ред. А.Е.Парниса. Вып. III. М., 2013. С. 120.

54 См.: Родченко А. Опыты для будущего: Дневники. Статьи. Письма. М., 1996. С. 73.

55 5 июня 1920 г. в Берлине была открыта «Первая международная дада-ярмарка», организованная Г.Гросом, Дж. Хартфилдом и Р.Хаусманном. Вскоре ее посетил Р.О.Якобсон, живший в это время в Праге, и написал обзорную статью «Письма с Запада. Дада», которая была напечатана в журн. «Вестник театра» (1921. № 82, февраль). По этой статье Якобсона его московские друзья и соратники впервые познакомились с дадаизмом. См. переиздание этой статьи в сб.: Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987. С. 413, 430–439.

56 Grosz G. Mit Pinsel und Schere. 7 Materialisationen. Folge von 7 Tafeln. Berlin: Malik-Verlag, 1922.

57 Во время первой поездки в Германию в 1922 г. О.М.Брик, хорошо владевший немецким языком, стал собирать материалы о берлинском дадаизме. Альбом с этими материалами каким-то образом попал к Н.И.Харджиеву. В 1959 г. он продал альбом «Dada», как видно из его пометы, в Библиотеку-музей Маяковского. Следует подчеркнуть, что О.Брик вклеил в этот альбом не только рисунки и коллажи Гроса, но и его автобиографию на немецком языке (1920; ГММ. КП 10595). Маяковский, вероятно, мог заинтересоваться автобиографией художника, которая заканчивается фразой: «Das Getute um das eigene Ich ist vollkommen belanglos» («Трубить о собственном Я абсолютно бессмысленно»). См.: Грос Г. Вместо биографии. — URL: http://www.agitclub.ru/museum/agitart/grosz/bio4.htm. Не исключено, что словосочетание «Das eigene Ich» дало название автобиографии Маяковского «Я сам» (см. примеч. 3). Автобиографию Гроса Маяковскому, очевидно, перевели О.М.Брик или Л.Ю.

58 Лаврентьев А. «Про это»: Маяковский — Родченко // В.Маяковский. Про это. Факсимильное издание. Статьи. Комментарии / Сост. и науч. ред. А.А.Россомахин. СПб., 2014. С. 49.

59 Леф. 1923. № 2. С. 30.

60 См. примеч. 13.

61 Переписка. С. 110.

62 Пристрастные рассказы. С. 124.

63 ОР ГЛМ. Ф. 13. Оп. 1. Ед. хр. 163. Л. 63.

64 См.: Валюженич А.В. «Радостнейшая дата» в календаре 1915 года // Творчество В.В.Маяковского. Вып. 2. М., 2014. С. 581–588.

65 Пристрастные рассказы. С. 52.

66 См.: Быков Д.Л. Тринадцатый апостол. Маяковский: трагедия-буфф в шести действиях. М.: Молодая гвардия, 2016; То же: 2-е изд. М., 2016; 3-е изд. М., 2017; Быков Д.Л. Маяковский: трагедия-буфф в шести действиях. М.: Молодая гвардия, 2016. (ЖЗЛ); То же: Изд. 2-е. М., 2018. (ЖЗЛ).

67 См. некролог: Маяковский В. В.В.Хлебников // Красная новь. 1922. № 4 (июль–август). С. 303.

68 Быков Д.Л. Маяковский: трагедия-буфф в шести действиях. Изд. 2-е. М., 2018. (ЖЗЛ). С. 387 (далее — Быков, с указанием страницы).

69 Там же.

70 Гнедов В. Смерть искусству. СПб., 1913.

71 Асеев Н. Достоевский и Маяковский // Асеев Н. Родословная поэзии. М., 1990. С. 140.

72 Брик Л. Предложение исследователям // Вопросы литературы. 1966. № 9. С. 203–208.

73 Там же. С. 204.

74 Быков. С. 391–393.

75 Там же.

76 Там же. С. 393.