Елена Макарова

Любуйся на богатства сундуки

Николай Васильевич Кузьмин (1890–1987) — народный художник РСФСР, член-корреспондент АХ СССР, выдающийся книжный иллюстратор, который, по словам К.Чуковского, был «самым литературным из всех наших графиков». В 1906 г., когда Кузьмин оканчивал реальное училище в г. Сердобске Пензенской губернии, в журнале «Гриф» были напечатаны первые его рисунки. В 1909 г. он посылает свои графические работы, исполненные в подражательной манере модному в ту пору англичанину Бердслею, в изысканный журнал московских символистов «Весы». Понравившиеся В.Я.Брюсову рисунки напечатали. Появились виньетки Кузьмина и в столичных журналах «Золотое руно» и «Аполлон».

В 1911 г. Н.В.Кузьмин переехал в Петербург, где поступил в Политехнический институт, который вскоре оставляет, потому что все свое время посвящает художественному образованию. Он учится в школе Званцевой (у М.Добужинского и К.Петрова-Водкина), в Рисовальной школе при Обществе поощрения художников (рисунку у И.Билибина и гравированию у В.Матэ), в Институте истории искусств, а в 1922–1924 гг. на графическом факультете Академии художеств.

В конце 1920-х гг. Н.В.Кузьмин стал в Москве одним из организаторов группы молодых художников «13», чьим творческим принципом была тяга к живому, быстрому, мгновенно откликающемуся на впечатления жизни рисованию: «Рисовать без поправок, без ретуши. Чтоб в работе рисовальщика, как и в работе акробата, чувствовался темп!» — пояснял художник. С уличных зарисовок эта легкая манера была перенесена в книги. Н.В.Кузьмин много иллюстрирует русскую и западную классику: «Актриса» Э. де Гонкура (1933), «Театр» А. де Мюссе (1934), «Тартарен из Тараскона» А.Доде (1935). Одной из вершин его книжной графики стали иллюстрации к «Евгению Онегину» А.С.Пушкина (1933), считающиеся и поныне бесспорной классикой жанра (золотая медаль Международной выставки в Париже, 1937). Художник множеством беглых рисунков иллюстрировал не столько сюжет, сколько авторские отступления, на лету брошенные мысли поэта, его лирические состояния, заставляя читателя совершенно по-новому воспринимать знакомый роман.

Кузьмин-иллюстратор обладал удивительным качеством — умением точно выбрать текст. Его привлекают тексты иронические, пародийные. Он как никто умел дать тонкое, остроумное истолкование стиля эпохи и эмоционального строя произведения, передать саркастическую или ироническую интонацию подлинника, будь то «Железная воля» (1946) и «Левша» (1955, 1961) Н.С.Лескова, «Граф Нулин» А.С.Пушкина (1959), «Записки сумасшедшего» Н.В.Гоголя (1960), «Плоды раздумья» Козьмы Пруткова (издания 1933, 1962, 1966 и 1969 гг.), «Малолетний Витушишников» Ю.Н.Тынянова (1966), «Краткие замысловатые повести» Н.В.Курганова (1976), «Эпиграммы» А.С.Пушкина (1979). Очень точно выразил сущность графики Кузьмина его коллега по группе «13» В.Милашевский, который писал: «Настоящее искусство должно помогать дыханию… Каждую вещь Кузьмина можно повесить в комнату детей, атмосфера, излучающаяся от них, целительна».

Теми же качествами, какими привлекают к себе рисунки Кузьмина, — наблюдательностью и юмором, легкостью и точностью пера отличается и литературное наследие мастера, его мемуарные очерки и статьи о близких ему художниках, размышления об искусстве, литературе, об иллюстрациях. Как писатель Кузьмин выступает с 1956 г. Им написана книга воспоминаний «Круг царя Соломона» (1964), книга «Штрих и слово» (1967) о взаимосвязи изобразительного искусства и литературы, рассказ «Наши с Федей ночные полеты» (1970).

Рассказ Н.В.Кузьмина «Наши с Федей ночные полеты» я прочла почти полвека назад в «Новом мире»¹. Он был о том, как два мальчика, Коля (автор рассказа) и Федя, летали. Они летали наяву так, как летают во сне. Но они не спали, они летали на самом деле.

«…все давалось нам без усилий или с самыми малыми усилиями, словно мы когда-то, давно уже, умели летать, а теперь только вспоминаем.

…Сперва мы, например, не умели долго держаться в воздухе, потом научились. Во время полета земля тянет к себе, и мало-помалу начинаешь терять высоту. Надо об этом помнить и время от времени подтягиваться: сделать некоторое усилие и подпрыгнуть в воздухе раз-другой. Это совсем не трудно, только не надо забывать, а то когда зазеваешься — спустишься низко и земля уже вот она, то невольно теряешься, не успеваешь подтянуться, и тогда уж делать нечего — опускаешься, где попало. А прямо с земли мы так и не научились взлетать, приходилось в темноте снова шагать к своей горе, иногда довольно далеко».

С такой вот прозаической ясностью описывал старик Кузьмин свои детские полеты.

«В августе ночи стали темнее, а звезды ярче. На нашей горе в полыни, не переставая всю ночь, трещали кузнечики. На далеком горизонте мелькали зарницы. Мы стали опытными летунами, теперь мы держались в воздухе уверенно и больше никогда не делали посадок среди пути».

Сказать по правде, после смерти Н.В.Кузьмина я ни разу не перечитывала этот рассказ. И только теперь, готовя к публикации его письма, раскрыла и не могу оторваться.

«Случалось, что в темноте мы теряли друг друга из виду, тогда мы давали сигналы перепелиным тюканьем. Поздней ночью на востоке появлялся кривой ломтик ущербного месяца. Надо было возвращаться.

Домой я теперь приходил на рассвете и весь день мотался, как хмельной. Мама спрашивала: “Что ты какой-то ошалелый?” Но ей в это время было не до меня — она была в хлопотах: собиралась ехать в Саров на богомолье.

А лето уже подходило к концу. На улицах города уже скрипели возы с зерном нового урожая. Рядом с нашим домом в кирпичном амбаре братьев Поповых ссыпали хлеб. Под навесом на брезенте сушились вороха чечевицы. Две ручные веялки пылили на всю улицу летучей шелухой. Вечерами стало холодно, босые ноги зябли, а в обуви летать было тяжело. После праздника Успенья мы пошли в классы.

И в этот год мы больше не летали».

В обуви летать тяжело!

А потом наш герой влюбился. «Любовь ощутимо, как болезнь, сидела в груди, и, просыпаясь утром, я чувствовал ее, как чувствуешь ангину в горле…»

Может ли летать влюбленный?

На картинах Шагала — да. А в реальности, если разуться?

«Снова началась босая жизнь. …Вечером мы с Федей подошли к заветному обрыву. Я подошел к краю и оробел — экая высота! Не верилось, что мы были такими сумасшедшими, что могли прыгать с обрыва и летать по воздуху выше колокольни. Я сделал вид, что залюбовался открывшимся простором — и, правда, было хорошо: справа полоска зари, слева первые звезды на сиреневом небе, изгибы реки, темные купы ветел, маленький огонек костра на дальних лугах. Я взглянул на Федю: “Прыгай, а я за тобой”. Федя только головой покачал. Мы постояли, постояли, спустились по тропинке и пошли берегом к дому. О полетах — ни слова.

…Я перестал летать оттого, что влюбился в Ольгу Андреевну. Человек не может вместить два счастья сразу — любовь и летать. Два таких больших счастья. И моя любовь вытеснила, выжгла старое счастье. Что-нибудь одно, два счастья сразу не бывает.

Ну а Федя почему? Да все оттого же. Он, наверное, тоже в кого-нибудь влюбился. …Мальчики умеют хранить свои тайны. Мы были полны тайн, которые никому не доверяли. И тайну нашего летания мы тоже сохранили. И потом при встречах никогда не заводили о ней речи».

И финал, совершенно пронзительный.

«Было все это или не было? Это было так давно, что я не смею ни на чем настаивать. Если и было, то в ином, заколдованном пространстве детства. Переходя из возраста в возраст, мы забываем свое прошлое. …Но вот наступает старость — возраст воспоминаний, и из кладовых памяти появляются клочки виденных когда-то пейзажей и лиц, обрывки речей, звуки голосов, тени запахов, зарницы былых радостей, осадок пережитого стыда. В косых лучах уходящего дня тени становятся длиннее и резче. Нет никого из тех, кого я здесь вспоминаю, давно нет в живых моего Феди, с которым мы летали в летние ночи шестьдесят лет тому назад».

Художника Николая Васильевича Кузьмина я видела дважды: сначала в Москве, потом в Абрамцеве.

Кузьмин и его жена, художница Татьяна Алексеевна Маврина, жили в Москве на улице Усиевича. Как выглядела квартира, не помню, остался «клочок» воспоминаний. Николай Васильевич, узнавший, что я пришла только для того, чтобы посмотреть на автора самого лучшего на свете рассказа о любви (так я и сказала), прослезился от радости, залез в темной прихожей на стремянку и откуда-то из-под потолка стал доставать свои книги. Он подарил мне десять книг, каждую подписал. Почерк у него был невероятно красивым.

И все это за то, что я высоко оценила «Наши с Федей ночные полеты». Кузьмин, оказывается, очень переживал, что этот рассказ не вызвал интереса у критиков.

По-самозвански я пообещала написать о нем в журнал «Пионер».

18 июня 1973 года я получила от него открытку:

«Дорогая Елена Григорьевна, напечатали ли Вашу статью в “Пионере”? Мне хотелось бы иметь ее, хотя бы в копии. Не найдется ли у Вас лишнего экземпляра? — Пришлите, если есть. Желаю Вам здоровья и удач, Н.Кузьмин».

Статья никак не получалась, мне было очень стыдно, и я решила написать Кузьмину свои впечатления о рассказе, подробнейшим образом. Николай Васильевич тотчас отозвался:

«Ваше милое письмо… я… перечитывал не раз, и, по-моему, это уже почти готовая статья, только Бога с большой буквы надо заменить Космосом и разбавить концентрат мыслей какими-нибудь анекдотическими фактами, вроде того анкетного листка из 25 вопросов, который я получил от одного автора — специалиста по ЛЕВИТАЦИИ. Но, впрочем, это — в шутку, Вы и сами знаете, чем Вашу статью дополнить. К моему 90-летию её можно будет предложить в “Новый мир”».

Через пять лет, прочитав мою книгу «Катушка», Николай Васильевич вновь аккуратно напомнил о статье: «Мне очень жаль, что Вы так строго осудили свои критические опыты; какие они ни есть, они для меня интересны, как отзыв, как отклик души... Ради бога, не откладывайте Вашего литературного труда. Ваша первая книжка показала, что у Вас есть своя собственная СТРАНА, которую Вы обязаны возделывать».

В Абрамцево я приехала в августе и точно угодила в последнюю фразу рассказа: «Жаркие дни, гремит гроза, стучит дождь по крыше, расцвел иван-чай…»

Это было лето восемьдесят какого-то года, и сначала грозы не было, и мы с Николаем Васильевичем и Татьяной Алексеевной пили чай на крылечке. Гроза застала меня по пути на электричку. Я вымокла до нитки, в электричке что-то насочиняла в уме, дома бросилась к машинке, — неужели наконец получится? Нет. Все что угодно, но не статья.

Недавно, совершенно случайно, набрела на полуслепой машинописный экземпляр сего творения.

Расцвел иван-чай

Кузьмин из Золотого века перелетел в Серебряный и в нем угнездился. История от Гостомысла корчит рожи, она полна нескладиц, потешных писем, прутковских рассуждансов и хлестких пушкинских эпиграмм, за грань приличия коих Кузьмин не преступал никогда.

Он строго доглядывал за почерком, — чтобы тот не сдался, не утратил вензеля. Изредка сиюминутность пробивалась «натуральным» букетом, но цветы эти быстро увядали.

В молодости он ловил в свои сети классику, которую Пролеткульт сбрасывал «с борта корабля современности». Его «улов» стал национальным достоянием.

Глубокий старик в гуще многолетней кашки. Его щеки заросли, как сад. В этот сад по вечерам является Человек из Ресторана, Шмелев, с подносом на отлете. На нем тарелочка с голубой каемочкой, а в ней сморщенная клубничина в розовом сиропе. «Батюшка, Николай Васильевич, не угодно-с отведать?»

Назойливый комар жужжит под ухом. Прихлопнуть бы его и послать в конверте той вертихвостке, что пишет ему о науке левитации.

Они с Федей безо всяких наук летали. А влюбились, и разучились летать. Вывод заросшего щетиной старика в заброшенном саду. «Расцвел иван-чай». Всё. За сим следует изящная мушка, ее величество точка.

Абрамцевский сад полон призраков. В сумерки, когда предметы обретут отчетливые контуры, заглянет сюда и певец Контура — Бердслей. Пленительный и вечно юный, он будет вместе со своим стариком-учеником восхищаться тончайшим рисунком трубчатых многоцветных, как это графично, да разъяпонисто!

«Лубок не примеряй к Бердслею, —

от этой мысли я умнею».

Сей неожиданный бонмот следует вписать в собрание сочинений графоманов, но под рукой нет ни пера, ни бумаги, а старость неподъемна. Уселся в плетеное кресло и там пребываешь.

Утоплен в травах дом, осела и прохудилась крыша. Барахлит электричество, и с газом непорядки. Цивилизация абрамцевского сада хромает на обе ноги. Прекрасный повод накачать примус и зажечь свечи.

Примус чадит. Исчадье примуса, черная кошка, ложится у ног Кузьмина.

«Кысь-брысь»! — велит Кузьмин гофмановской посланнице. На «кысь-брысь» вылезают из Золотых Горшков Крошки-Цахесы. Является и бабушка с Гадательным кругом Царя Соломона. На этот раз предсказание не ложное:

«Получишь счастие большое и богатства сундуки,

И золото к тебе польется наподобие реки».

Из ста пятидесяти ответов этот самый обнадеживающий.

Древнегреческие мойры бредят во сне под корявыми яблонями. «Бредят, — да только никто им не верит!» А наш Гадательный круг хоть и прост, да замысловат.

«Без хлопот зажми свой рот!»

Поди догадайся, что бы значило. Возможно такое разъяснение: полилось золото наподобие реки, и потому — без хлопот зажми свой рот и любуйся на богатства сундуки. Просто и ясно.

Тропинка от крыльца до калитки — Млечный Путь. По нему, перед тем как пасть в объятия Морфея, то бишь в подушкин переулок, шествует Кузьмин, выставляя вперед сучковатую палку.

В сумерках засыпает кашка, собрав соцветия в купола-луковицы, млеет во тьме иван-чай, и всех-то неприятностей — настырный маленький комарик.

Скоро совсем стемнеет. Пора подняться над иван-чаем, слететь с тропинки, откуда ведет дорога ввысь, над кольями забора, над куполами церквей, к небу.

Оставшиеся озаботятся: задуют свечи, загасят примус.

Прошло почти 30 лет. Архив Н.В.Кузьмина покоится в папке «Россия. Разное». Она лежит поверх многочисленных архивных собраний, уложенных в серые, зеленые, красные и черные переплеты, — возможно, это и есть СТРАНА, которую Кузьмин велел возделывать, и находится она теперь в Иерусалиме. А может, это вовсе и не моя СТРАНА, я ошиблась адресом и угодила в мир теней? Недавно, проходя по торговым рядам иерусалимского базара, мы с моим московским приятелем рассуждали о предназначении. Приятель сказал, что если человек знает свой путь, то ему в помощь попутный ветер, а если нет, его все время будет относить в сторону. Меня явно относит в сторону, и все дальше от той СТРАНЫ, которую мне заповедал Кузьмин. Однако шанс спикировать в нужную точку все еще не потерян.

Все, что Николай Васильевич написал и подарил мне, бережно хранится. На обороте открытки с белой чайной розой написано: «Дорогая Елена Григорьевна, что-то давно нет вестей от Вас…» На обороте розовой розы:

«Вотще Киферу и Пафос
Мертвит дыхание мороза —
Блестит между минутных роз
Неувядаемая роза!»

На обороте открытки с ромашками:

«Дорогая Елена Григорьевна, простите, Христа ради, за мое долгое молчание — аллергия меня совсем истерзала, мешает жить и работать. Авось, на днях соберусь с силами и напишу Вам побольше. Вы-то меня не забывайте, Ваши письма меня всегда очень бодрят и утешают…»

1 Новый мир. 1970. №2.