Татьяна Левченко

Не стоит село на праведниках

Рассказ А.И.Солженицына «Матренин двор» первоначально назывался «Не стоит село без праведника». На упреки в прекраснодушии Александр Исаевич, по слухам, отвечал, что согласно народной мудрости село не стоит без праведников, но оно не стоит и на праведниках. А уж в советские времена, да на официальных постах, праведникам просто нельзя было удержаться. Особенно это касалось людей ярких, честолюбивых, которых положение обязывало исполнять неприятные или неразумные поручения вышестоящего начальства.

Примером могла бы служить вся история Союза писателей СССР (СП). С момента постановления ЦК ВКП(б) 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций» СП был частью советской системы с вполне определенной идеологической направленностью и иерархической структурой управления, где реальными полномочиями и властью обладали секретари и члены Правления СП — писатели, фактически ставшие номенклатурными чиновниками. Неудивительно, что никто из тех, кто стоял во главе СП в 1930–1970-х годах, не оставил мемуаров об этом периоде своей жизни (по крайней мере, опубликованных на сегодняшний день) — ни А.Фадеев, ни А.Сурков, ни К.Федин, ни Г.Марков...

Лишь одно имя стоит особняком в этом ряду — Константин Симонов. Его мемуары «Глазами человека моего поколения» (1979) — книга итогов. Надиктована она незадолго до смерти писателя, а напечатана в журнале «Знамя» только через десять лет, во времена перестройки. Симонов писал: «<...> тема “Сталин глазами человека моего поколения” во многих случаях почти неотделима от темы, порой еще более внутренне трудной: “Ты сам своими собственными глазами много лет спустя”»¹. По этим мемуарам читатели, далекие от литературных кругов, знакомились с изнанкой жизни писательского союза.

В том же 1988 году, одновременно с опубликованными наконец в России «Доктором Живаго» Б.Пастернака и «Чевенгуром» А.Платонова, в Париже вышла небольшая книжечка под названием «323 эпиграммы» — неожиданный взгляд на кухню СП глазами самих литераторов. Это было издание, подготовленное видным литературоведом Ефимом Григорьевичем Эткиндом (1918–1999), человеком поколения Симонова, изгнанным из Советского Союза и исключенным из Союза писателей за «связь» с Солженицыным и «близкие отношения» с Бродским (так значилось в его следственном деле). Собирать эпиграммы он начал давно, лет за двадцать пять до своего вынужденного отъезда из страны в 1974 году. Как написал Эткинд в предисловии, «за шесть с лишним десятилетий советского режима возникли сотни эпиграмм. По ним можно проследить историю нашей эпохи — эпиграмматические малютки отразили по-своему отношение интеллигенции и к властям, и к навязанным формам искусства, и к правительственной бюрократии, и к так называемым творческим союзам, и к официально восхваляемым произведениям живописи или кино, и ко всяким лжепророкам <...> Не располагающая свободой печати, наша интеллигенция компенсирует это устными видами литературы; эпиграмма лишь один из них»².

Среди авторов эпиграмм — В.Маяковский, Ю.Тынянов, С.Маршак, А.Твардовский, Н.Коржавин, А.Раскин и многие-многие другие известные писатели.

Вот, например, эпиграмма, написанная в 1928 году Ю.Тыняновым на К.Федина:

Пред камнем сим остановись, прохожий:
Здесь Федин спит, на всех похожий.

Или эпиграмма 1938 года Агнии Барто:

Шесть злодеев,
Седьмой — Фадеев.

(Имеется в виду состав секретариата Союза писателей в количестве 7 человек.)

На Алексея Суркова безымянного автора:

Не жди, Алеша, комплиментов:
В докладе почерк референтов.

(К карикатуре, напечатанной в газете III съезда писателей, — май 1959. На карикатуре — А.Сурков, показывающий М.Горькому текст предстоящего доклада.)

Вошла в сборник и эпиграмма К.Симонова:

О берег плещется волна,
И люди от жары раскисли...
Как много плавает говна
В прямом и переносном смысле!

От большинства авторских текстов книжки ее отличает отсутствие конкретного адресата, и потому она выглядит «беззубо», несмотря на кажущуюся обличительность.

Но, кроме Эткинда, составителем сборника был и другой человек, которого к моменту выхода книги давно не было в живых.

«В составлении сборника неоценимую помощь оказал мне мой незабвенный друг Федор Маркович Левин (1901–1972), критик и историк русской литературы, — он на себе испытывал удары, которые умели наносить адресаты наших эпиграмм: от вульгарных социологов и проработчиков 20-х и 30-х годов до следователей — военных и партийных — послевоенной поры. Ф.М.Левин помнил много эпиграмм двадцатых годов; если бы не его цепкая память, многое испарилось бы бесследно. Жаль, что он не увидит этого сборника. Эту книжечку я готовил к изданию, мысленно оглядывая свою работу его глазами»³.

Единственная эпиграмма самого Ф.М.Левина, вошедшая в книжку, была написана в 1954 году:

В стихотворенье «Друг-приятель»
Оповестил ты белый свет,
Что друг-приятель — друг-предатель,
И сей предатель — сам поэт.

Е.Г.Эткинд снабдил ее следующим комментарием: «Симонов Константин Михайлович (1915–1979), писатель. Стихотворение “Друг-приятель” (1954) рассказывает о человеке, который участвует в проработке своего давнего друга и в то же время стремится сохранить с ним близость; оно кончается строками: “Случается, что я и ты / Бываем этим третьим...” Автор эпиграммы <...> подвергался многолетней травле, как “критик-космополит”. Он неоднократно встречался с друзьями этого типа»⁴.

Конечно, в первую очередь Левин имел в виду историю времен кампании по борьбе с космополитами, связанную с критиком А.Борщаговским, которую он знал не понаслышке; тогда Симонов, одной рукой подписывая документы об исключении друга и товарища по работе из Союза писателей, другой дал ему денег на выживание.

Но есть в ней и отголосок личных переживаний.

Еще в суровые дни июля 1941 года на «дорогах Смоленщины» пересеклись фронтовые пути Левина и Симонова.

В военных дневниках Симонова есть упоминание о такой встрече:

«В Могилеве стало тревожно. Сообщали, что около ста немецких танков с пехотой, прорвавшись у Бобруйска, форсировало Березину. Через город весь вечер и ночь проходили эвакуировавшиеся тыловые части. Из дома типографии, стоявшего над крутым берегом Днепра, было слышно, как повозки и грузовики грохочут по деревянному мосту.

Я приехал из типографии в лесок, где стояла редакция, и там узнал, что мы вместе со штабом фронта должны переезжать куда-то под Смоленск.

Здесь же, в леске, собрались только что приехавшие из Москвы Сурков, Кригер, Трошкин, Склезнев, Белявский и, кажется, Федор Левин»⁵.

А через полгода Симонов окажется посвященным в трагическую историю ареста Левина.

«...До Беломорска добрались примерно через полтора суток. Нам повезло, мы добыли машину и через час попали на северную окраину Беломорска, в редакцию фронтовой газеты Карельского фронта. Товарищи приняли нас тепло, но, несмотря на это, вечер там, в редакции, оставил у меня тяжелое воспоминание. За два или за три месяца, в общем, незадолго до этого в редакции был арестован самый старший по возрасту из работавших в ней писателей, критик Федор Левин, которого я до войны знал по Москве, а во время войны, в начале, встречал на Западном фронте. Он производил на меня впечатление хорошего, чистого честного человека, и я просто не мог поверить, что он мог сделать что-то такое, что действительно вынуждало его арестовать.

Он вспомнился мне таким, каким я видел его на Западном фронте. Он казался там несколько растерянным, как и многие из нас в первые дни войны, и, может быть, даже несколько пессимистически настроенным, тоже как и многие из нас. Но в то, что, судя по рассказам, ему инкриминировалось здесь, что он распространял пораженческие настроения, я никак не мог поверить.

Впоследствии так оно и оказалось: пробыв несколько месяцев под следствием, он был выпущен, оправдан и восстановлен в партии. Оказалось, что просто кто-то устроил вокруг него возню и наклепал на него. Я подумал, что, может быть, тут сыграла какую-то роль и сложившаяся в редакции не особенно хорошая атмосфера: фронт почти все время стоял неподвижно, с других фронтов к газетчикам доходили слухи то тревожные, то радостные, здесь же почти ничего не менялось, а это иногда плохо влияет на людей. Вдобавок в составе редакции оказался человек, по-моему, просто-напросто бездарный и неведомо как попавший в число литераторов. Я помню его еще по довоенным лагерным военным сборам, где он вдруг оказался в роли отделенного и где его натура унтера Пришибеева — расцвела махровым цветом. Злой и неумный человек, вдобавок обиженный тем, что у него у самого в литературе ничего не выходило, и от этого тем более желавший властвовать, иметь возможность кем-то помыкать, кому-то причинять зло...

Почти весь этот вечер прошел в разговорах о Левине и о том, что же произошло. И все-таки докопаться до истины, добиться толку оказалось трудно, хотя Петров⁶ упрямо пытался это сделать. Я только в этот вечер узнал от него, что его еще заранее в Москве в Союзе писателей просили выяснить, в чем тут дело и не случилось ли тут какой-нибудь несправедливости, и он с обычной своей тщательностью стремился выполнить это поручение.

Не знаю, что он сказал и что написал потом, когда вернулся в Москву, но в тот вечер он был очень взволнован и расстроен»⁷.

В этих записях об апреле 1942 года, по-видимому, есть недоговоренность.

Дело в том, что, как пишет Симонов, перед поездкой в Беломорск его вызвал к себе крупный партийный функционер А.С.Щербаков, еще при Горьком бывший фактическим руководителем СП. Беседа с Щербаковым описана несколькими абзацами выше приведенного отрывка.

«Я снова жил в гостинице “Москва” и, увидевшись там с Евгением Петровым, в тот же вечер начал соблазнять его перспективой совместной поездки. Он с ходу согласился и только после этого стал расспрашивать меня о севере. Расспросив, подтвердил, что непременно поедет, и, считая для себя это дело решенным, начал созваниваться со своим начальством в Информбюро, чтобы получить согласие.

В эти дни перед отъездом в Мурманск я впервые встретился с Александром Сергеевичем Щербаковым, который был тогда секретарем ЦК, МК и одновременно начальником Информбюро.

Восполняя уже после войны пробелы в своих записях военного времени, я восстановил по сравнительно свежей еще памяти важные для меня подробности этой встречи.

...В “Красную звезду” вдруг позвонил Фадеев и сказал, что меня хочет видеть Щербаков. По какому поводу, объяснять не стал, просто дал телефон.

Я позвонил. Меня соединили с Щербаковым. Щербаков спросил: могу ли я к нему сейчас приехать? Через полчаса я был у него в здании МК, около Каретного.

Разговор оказался таким же неожиданным, как и вызов»⁸.

Как следует из дальнейшего рассказа, речь шла о поддержке Щербаковым поэтического сборника Симонова, который сдерживала издательская цензура, и беспокойстве за душевное состояние автора, якобы искавшего смерти.

«Он встал и протянул мне руку.

— А вы, когда поедете, будьте осторожнее, не рискуйте. Вы должны это обещать. И должны беречь себя. Во всяком случае, не делать глупостей.

О Щербакове от причастных к литературе людей я слыхал разное — и хорошее и плохое. Но на меня в ту первую с ним встречу он произвел впечатление сердечного человека, чуть-чуть стесняющегося собственной сердечности. Услышать из его уст, что я должен беречь себя, мне по молодости лет было, конечно, приятно. Хорошо, что у меня хватило тогда ума ни с кем не делиться рассказами об этой встрече...

Эти написанные после войны и после смерти Щербакова странички воспоминаний пролежали у меня в ящике столько лет и все это теперь так далеко в прошлом, что я без душевной неловкости привожу тогдашние добрые слова Щербакова перед моим отъездом в Мурманск»⁹.

Но все же речь, вероятно, шла и о другом. Именно А.С.Щербаков был одной из важнейших фигур в деле освобождения Левина.

В середине тридцатых Левин не только знал Щербакова как секретаря Союза советских писателей, но и год работал под его началом в Культпросветотделе ЦК. Когда в 1936 году брат Левина был арестован, Щербаков вывел Левина из-под удара, дав возможность перейти на другую работу — секретарем секции критики СП.

Стоит сказать, что в конце шестидесятых, зная многие уничижительные оценки этого партийного деятеля¹⁰, Левин напишет очерк «К портрету А.С.Щербакова» — о времени их совместной работы. Напишет с той же симпатией, что прозвучала у Симонова.

«Ему удалось наладить связи со всеми тогдашними крупными писателями <...>, с Горьким <...> Все это требовало и такта и большого организаторского дарования. Замечу, что Щербаков до этого времени был партийным работником, “агитпропщиком”, и хотя, конечно, читал важнейшие произведения советской литературы, но не знал литературной среды, не был знаком с большей частью писателей. Ему было труднее, чем его предшественникам в Оргкомитете — И.М.Гронскому и П.Ф.Юдину. К тому же Щербаков был молод. <...> Должен сказать, что некоторые черты его как работника меня с первых дней поразили»¹¹. И далее перед читателем — портрет деятельного администратора, который «не откладывал дела», «не тянул с решениями», «не перестраховывался», «если надо было обращаться выше, добивался ответа»; руководителя, который «прямо брал на себя ответственность за последствия своих указаний», и человека, который «строго держал свое слово», более того, не отказывался от своих слов. Все, что будет с Щербаковым после 1936 года, Левин заменит в своем рассказе перечислением его назначений и должностей — ведь больше они лично не встретятся.

Надо добавить, что очерк тогда не был разрешен к публикации, но Левин, описывая в рассказе «Юрий Тынянов в моей памяти» (опубликован в посмертном сборнике «Из глубин памяти», М., 1973) историю отъезда Ю.Н.Тынянова за границу на лечение, отметит, что роль Щербакова была здесь решающей.

Вызывая к себе Симонова, Щербаков, как и Фадеев, знал о случившемся с Левиным. В сохранившемся в архиве письме Левина из лагеря упоминается, что он писал и тому, и другому.

Как раз в апреле 1942 года следствие шло к концу. Следователем, который вел это дело, было доказано, что по доносу, инициатором и одним из авторов которого был поэт А.Коваленков, арестован невиновный. Но дело отправилось в Москву на проверку, а Левин — в лагерь.

Между тем в конце сентября 1941 года Симонов уже был на Карельском фронте. Он ездил в редакции фронтовых газет, общался с работавшими там писателями, в том числе и с Коваленковым¹². И, вполне возможно, с другими тремя доносчиками, — и с Левиным, который в том же сентябре 41-го стал ответственным секретарем газеты «В бой за Родину». Поэтому Симонов отлично представлял редакционную жизнь, мог почувствовать намеки на ту самую «нехорошую атмосферу», о которой он напишет позже. Несомненно, его рассказ был важен Щербакову, который уже знал имена доносчиков. Возможно и то, что его, как и, по его словам, Евг. Петрова, просили присмотреться к ситуации.

Почему Симонову не хотелось углубляться в детали, связанные с историей Левина, становится понятно, когда, читая «Глазами человека моего поколения», обнаруживаешь, какой период своей жизни Симонов обходит стороной, — события послевоенные, события, связанные с начавшейся кампанией по борьбе с космополитизмом.

«В сорок девятом году на заседании Политбюро по присуждению Сталинских премий я не был, находился в это время в зарубежной поездке. Следующее обсуждение Сталинских премий, на котором я присутствовал, происходило шестого марта пятидесятого года. Между записанным, уже приведенным и прокомментированным мною в этой рукописи обсуждением премий в сорок восьмом году и этим, пятидесятого года, прошло около двух лет. Многое изменилось и ужесточилось. Произошло много арестов, в том числе и в среде литераторов. Возникло и приобрело страшный оттенок “Ленинградское дело”, связанное с целой цепью арестов и смещений с должностей. Борьба с низкопоклонством, о котором шла речь в сорок седьмом году, приобрела новые и тягчайшие формы. Рубежом в этом смысле оказалась напечатанная в “Правде” редакционная статья “Об одной антипатриотической группе театральных критиков”. Статья эта имела тяжелейшие последствия для литературы, а инициатива ее появления в “Правде” принадлежала непосредственно Сталину.

Я не могу в данный момент входить в то, что происходило в литературе в конце сорок восьмого и на протяжении сорок девятого года. Изложение всего этого должно включать целый ряд моих старых записей, которых у меня сейчас нет перед собой, и, чтоб два раза не возвращаться к одному и тому же, будем считать, что между написанным в этой рукописи раньше и тем, к чему я перехожу сейчас, пропущено по крайней мере несколько десятков страниц, которые мне предстоит восполнить»¹³.

Документом, который обязательно должен был бы вспомнить Симонов, восполняя пропущенные страницы, было письмо Сталину и Маленкову за подписями заместителя генерального секретаря СП К.Симонова и секретаря Правления СП А.Софронова:

«Секретно:

Товарищу СТАЛИНУ И.В.

Товарищу МАЛЕНКОВУ Г.М.

В связи с разоблачением одной антипатриотической группы театральных критиков, Секретариат Союза Советских Писателей ставит вопрос об исключении из рядов Союза Писателей критиков-антипатриотов: Юзовского И.И., Гурвича А.С., Борщаговского A.M., Альтмана И.Л., Малюгина Л.А., Бояджиева Г.Н., Субоцкого Л.М., Левина Ф.М., Бровмана Г.А. как не соответствующих п. 2 Устава Союза Советских Писателей, в котором говорится:

“Членами Союза Советских Писателей могут быть писатели (беллетристы, поэты, драматурги, критики), стоящие на платформе советской власти и участвующие в социалистическом строительстве, занимающиеся литературным трудом, имеющие художественные или критические произведения, напечатанные отдельными изданиями или в литературно-художественных и критических журналах (а также ставящиеся на профессиональных и клубных сценах) и имеющие самостоятельное художественное или научное (критические работы) значение”.

<Резолюция на письме:>

Т. Шепилову. Прошу разобраться и подготовить предложения.

Г. Маленков, 28 марта 1949 г.»¹⁴

Ко времени написания этого письма все перечисленные в нем критики были подвергнуты остракизму: членов партии исключили из ее рядов и всех вообще перестали печатать, то есть оставили без куска хлеба. Исключение же из Союза писателей лишало человека социального статуса, приравнивало его к тунеядцу. И хотя громогласных решений по этому письму принято не было, но, например, Левина осенью 1950 года заочно исключили из Союза писателей. Возможно, так же без шума избавились и от других критиков — кроме Альтмана, который был не только изгнан из СП, но еще и арестован.

Сохранившиеся стенограммы ряда закрытых партийных собраний, прошедших в Союзе писателей, позволяют представить, как происходили подобные исключения.

Персональное дело Левина обсуждалось два дня: 8 марта 1949 года на партбюро Союза писателей, 9 марта на партийном собрании литераторов. На партбюро вместе с Левиным исключали Субоцкого, на собрании — Данина (кандидата в члены, а не члена партии) и Альтмана. Полные стенограммы двух дней выступлений, перечисление преступных антипатриотических деяний критиков и их ответы занимают более 300 печатных страниц. Записи даже этих двух дней заседаний позволяют не только очертить вполне определенный круг выступавших и обвинявших, но и окунуться во внутреннюю жизнь СП¹⁵.

Обращают на себя внимание некоторые детали. Например, ни на этих собраниях, ни на ряде других подобных начала 1949 года не зафиксировано присутствие Фадеева или его заместителей — Симонова и Суркова¹⁶. Это означает, что они либо не присутствовали на этих партсобраниях, либо молчали при обсуждениях (в стенограммах фиксировались только имена выступавших).

При чтении обвинительных речей, однако, бросается в глаза упоминание и цитирование тех или иных «правильных» слов «товарища Симонова». Будут они приводиться и при разборе дела Левина, которому между прочим вменялось в вину несогласие с точкой зрения «Константина Михайловича»¹⁷.

Главным обвинителем, назначенным партбюро, был Л.Ошанин; в частности он сказал: «На совещании <...> по докладу Симонова, когда Симонов говорил о необходимости знания критиками жизни, о необходимости поездок на места, о необходимости включения в жизненные процессы, Левин категорически возражает против знания критиками жизни:

“Дело в том, что знание жизни писателем, пишущим большую книгу на определенном материале, требует определенного порядка. У критика это — нечто другое. В основном, как должен критик знать жизнь. Он должен стоять на высоте своего времени и в понятие этого входит разнообразное знание жизни, но знание не какого-либо производства и не знание работы в колхозе или на шахте, а знание людей, характера их отношений”.

И кончает он тем, что поэтому, ознакомление с какими-то реальными участками жизни должно входить в багаж всякого человека и критика, и когда Константин Михайлович пытается этим объяснить недостатки критиков, что нет поездок, то Левин категорически возражает против того, чтобы критики участвовали в жизни»¹⁸.

Теперь кажется странным, что эти маловразумительные доводы могли повлиять на чью-то судьбу, однако в результате Левина исключили из рядов ВКП(б), по образному выражению Н.Грибачева, как «скатившегося в болото космополитизма, неверия в советскую литературу».

Но Федор Маркович Левин, прошедший войну, лагерь и добившийся когда-то правды, начал борьбу за отмену этого решения. Он не пропустит ни одной инстанции вплоть до ЦК, проиграет и вновь продолжит борьбу за восстановление. Через шесть лет он добьется своего. Но пережить придется немало.

В 1958 году он напишет книгу с очень личным названием: «История моего космополитизма». Более полувека она лежит неопубликованной в его архиве и сейчас представляет уникальный материал. Это описание гражданской казни глазами казнимого, взгляд на эпоху человека, попавшего в ее мясорубку. Это — еще одно восполнение пропущенных страниц мемуаров Симонова.

«И тогда, и в дальнейшем поражало меня то, что, в сущности, никакой обязательной процедуры, никакого узаконенного порядка обсуждения “дела” в партийных органах не существует, и в этом явное отличие даже от нашего суда, в котором, когда речь идет о делах политических, порядок соблюдается лишь формально, но в делах “обычных”, по которым нет “указаний”, соблюдаются (строго) процессуальные нормы. В райкоме и в более высоких органах партии этих норм нет, кроме того, что есть докладчик-инструктор, слово дают представителю парторганизации и обсуждаемому лицу. Никакой проверки фактов, никаких обязательств, никакого защитника. Члены бюро могут перебивать, подавать реплики и брать слово себе, когда им угодно, обсуждение может быть прервано и закончено в любой момент, тебе могут и не дать договорить. В общем, полный произвол. В этом мне пришлось не раз убеждаться.

После райкома потянулись долгие недели и месяцы. Теперь меня стала вызывать инструктор Елисеева из комиссии партконтроля при Моск. Гор. к-те партии. Ее не интересовало выяснение истины. Когда я первый раз был у нее, я назвал ей ряд людей, которые меня знают и могут сказать обо мне. Я назвал Фадеева, К.Симонова, А.Суркова, назвал С.Трегуба, который сам сказал, чтоб я на него сослался, М.Чечановского, И.Адова и еще многих людей. Прошло немало времени, и у меня был телефонный разговор с Елисеевой, я сам ей позвонил, спросил, скоро ли будет разбор. Тут я спросил, вызывала ли она тех товарищей, которых я называл. Она сказала, что не вызывала и что это не ее дело, кто хочет, пусть сам приходит. — Как? — воскликнул я. — Ведь я же просил Вас и понял Вас так, что Вы их вызовете. Словом, мне пришлось спешно звонить самому. <...>

Показания Адова (был лит. секретарем во фронтовой газете Карельского фронта и написал показания о том, как оклеветали Левина. — Т.Л.) портили нарисованную ею картину. Тем не менее, он настоял, чтобы показания были приобщены к делу, и сам их написал. Елисеева была недовольна. Потом, когда я снова был у нее, она в ответ на все мои вопросы отвечала, что Фадеев отказался свидетельствовать обо мне, А.Сурков — тоже. А К.Симонов (и она тут же показала его краткое письмо) написал, что-де Левин как литератор ценности не представляет и потому он, Симонов, согласен с исключением его из партии. Я тут же сказал Елисеевой, что в письме Симонова нет логики. Допустим, что я не приношу пользы как литератор и в литературе ничего не значу. Так меня надо перевести на другую работу, где я буду полезен. Но это не значит, что меня надо исключать. Однако Елисееву это уже не интересовало»¹⁹.

Архивные документы подтверждают рассказ Ф.Левина.

Из «Заключения по решению бюро Краснопресненского РК ВКП/б/ от 2 августа 1949 г. об исключении из членов ВКП/б/ Левина Ф.М. /Парторганизация Союза советских писателей/.

/т. Елисеева/.

<...> 9 марта 1949 г. Партийное собрание Союза советских писателей /присутствовало 280 человек/ единогласно исключило Левина Ф.М. из рядов ВКП/б/ за антипатриотическую деятельность в литературной критике.

2 августа 1949 г. Бюро Краснопресненского РК ВКП/б/ утвердило решение парторганизации, исключив Левина Ф.М. из членов ВКП/б/ за антипатриотическую деятельность в литературной критике.

<...>

Тов. Симонов /секретарь Союза советских писателей/ в отзыве о Левине в Партколлегию при МГК ВКП/б/ 8 мая 1950 г. пишет, что “Левин, как консультант в комиссии по критике работал плохо, выступал вяло, без внутреннего интереса... не поддержал и не выдвинул ни одной хорошей вещи и, напротив, стремился поддерживать вещи плохие, ущербные. Кроме того, часто занимал позиции умолчания, старался воздержаться от высказывания своего мнения в печати открыто, что позволяет предполагать отсутствие у него искренности в оценке произведений современной советской литературы”. И дальше, говоря об оценке его работы, как литературного критика, считает, что эту работу можно оценить только как отрицательную»²⁰.

Этим письмом Симонов фактически добивал Левина.

Да, Константину Михайловичу было о чем промолчать в своих мемуарах. Иначе он не смог бы написать следующий абзац: «За несколько дней до заседания Политбюро по присуждению Сталинских премий, происходившего шестого марта пятидесятого года, я стал редактором “Литературной газеты”, сменив на этой должности Ермилова. Уходить из “Нового мира” или желать для себя этого ухода у меня не было ровно никаких причин. Причины для того, чтобы перебросить меня с “Нового мира” на “Литгазету”, были у Александра Александровича Фадеева, и причины для него, очевидно, достаточно веские, если говорить о том литературном политиканстве, которое иногда, как лихорадка, судорожно овладевало Фадеевым, вопреки всему тому главному, здоровому и честному по отношению к литературе, что составляло его истинную сущность. В истории с критиками-антипатриотами, начало которой, не предвидя ужаснувших его потом последствий, положил он сам, Фадеев, я был человеком, с самого начала не разделявшим фадеевского ожесточения против этих критиков. Из Софронова, оценив его недюжинную энергию, но не разобравшись нисколько в сути этого человека, Фадеев сделал поначалу послушного подручного, при первой же возможности превратившегося во вполне самостоятельного литературного палача»²¹.

12 августа 1950 года Бюро Партколлегии МГК ВКП(б) постановило: «Утвердить решение бюро Краснопресненского РК ВКП/б/. Исключить Левина Ф.М. из членов ВКП/б/ за антипатриотическую деятельность в литературной критике, активную поддержку космополитов, редактирование и активную поддержку сионистской книги “Годы жизни” врага народа Исбах».

Спустя три года, за месяц до смерти Сталина, этот протокол станет основанием для окончательного решения уже парткомиссии ЦК ВКП(б) об исключении из партийных рядов с другой формулировкой: «за недостойное критика поведение»²². Лишь через год начнется обратный процесс, процесс восстановления... Левин добивался восстановления в партии. Для него, как это ни трудно многим сегодня представить, это было синонимом честного имени. Это была позиция человека своего поколения.

Левин принадлежал к поколению, чья юность пришлась на слом времен, на Гражданскую войну, на тот час истории, когда 16–20-летним показалось, что в их силах воплотить «золотой сон» в явь. Поколение Симонова — поколение иной формации, которое выросло с одним бессменным вождем: «Говоря о своем поколении, я говорю о людях, доживших до этих шестидесяти четырех лет: репрессии тридцать шестого — тридцать восьмого годов сделали в нашем поколении намного меньше необратимых вычерков из жизни, чем в поколениях, предшествовавших нам; зато война вычеркивала нас через одного, если не еще чаще»²³.

Когда Левин называл фамилии возможных поручителей — Фадеева, Суркова, Симонова, — он называл их не только как руководителей Союза писателей, организации, с которой он был связан с момента ее основания. С этими тремя людьми его связывали и личные отношения, и вера в их человеческие качества. С Симоновым они измерялись военными дорогами, с Фадеевым и Сурковым — годами.

Оба последних не откликнулись на просьбу Левина, но, читая левинские мемуары, неожиданно начинаешь понимать, что для Фадеева, да и для Суркова, находившихся на вершине литературно-чиновничьей карьеры, не написать ничего в высокую партийную инстанцию — тоже был поступок.

Сурков в 1954 году будет принимать участие в восстановлении Левина в партии и признает, что исключение было ошибкой. О поведении Суркова в годы космополитизма Левин напишет так:

«Молодцом вел себя Алексей Сурков. В разгар борьбы с космополитизмом он, тогдашний редактор “Огонька”, собрал у себя собрание сотрудников. Был сделан доклад об антипатриотах и космополитах. В то время, как я уже говорил, все старались и у себя разыскать какого-нибудь космополита. Как же, ведь они всюду проникли, и если ты не нашел космополита, значит, у тебя не хватает бдительности, ты либерал, беспечный ротозей и т.п. Однако Сурков сказал: “Товарищи, у нас в журнале космополитов нет. Предлагаю доклад принять к сведению”. — И это было принято, и собрание на том и закончилось»²⁴.

В этой оценке Суркова Левин совпадает с Симоновым:

«Сурков глубоко, органически презирал и ненавидел и антисемитизм как явление, и антисемитов как его персональных носителей, не скрывал этого и в своем резком отпоре всему, с этим связанному, был последовательнее и смелее меня и Фадеева»²⁵.

И о метаниях Фадеева Левин в 1958 году говорит то же, что и Симонов в 1979-м. Из всех троих в воспоминаниях Левина больше всего места отведено Фадееву. Ему же посвящены последние страницы рукописи²⁶.

О поведении Симонова Левин напишет прямо и просто:

«Я помню много собраний после того, на котором Фадеев громил Юзовского и Гурвича. Было еще собрание, когда, буквально, бешенствовал А.Суров. Докладчиком был К.Симонов. Он сильно сдрейфил и не удержался на принципиальной позиции. Суров брал слово несколько раз, говорил и кричал, как одержимый. С недоуменной речью выступил Николай Погодин. Он говорил честно. И потом ему пытались “вправить мозги”, но, насколько я помню, так и не смогли. Симонов, в то время редактор “Нового мира”, не выдержал напора. Он быстро расстался со своим другом А.Борщаговским, которого знал еще по фронту и которого ввел в редколлегию “Нового мира” и сделал завед. отделом критики.

Вообще, К.Симонов, которого я высоко ценю как прозаика, публициста, поэта, человек необыкновенно талантливый, исключительно работоспособный, храбрый, показавший себя на войне поистине бесстрашным, оказался не на высоте, и не однажды, когда требовалось гражданское мужество (оно встречается гораздо реже, чем храбрость на войне). Когда впоследствии, уже в начале 1953 г., был сфабрикован процесс врачей и началась в печати явная антисемитская кампания, Руд. Бершадский решительно возразил против печатания грязного антисемитского фельетона в “Лит. газете” (Бершадский тогда ведал этим отделом, а Симонов был редактором “Лит. газеты”). Возникло партийное дело Р.Бершадского. На заседании партбюро присутствовал Симонов. Бершадский горячо говорил о том, что он участвовал и в финской войне, и в Отечественной. Настало время выступать Симонову. И он сказал о евреях: “Они защищали себя, а мы — Родину”. Ох!»²⁷

В 1958 году Симонову пришлось сделать несомненно тяжелый для себя шаг: он откажется от руководящих постов и борьбы за них, уедет в Ташкент и займется литературным трудом. Так появится роман «Живые и мертвые», так возродится писатель Константин Симонов.

примечания

1 Симонов К. Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В.Сталине. М.: АПН, 1988. С.176.

2 Эткинд Е. 323 эпиграммы. Париж: Синтаксис, 1988. С. 5-6.

3 Там же. С. 9-10.

4 Там же. С.169. Рассказ о перипетиях судьбы Ф.М.Левина см. в нашей публ.: Левин Ф.М. Записки в стол: Из неопубликованной книги воспоминаний // Наше наследие. 2015. №112. С. 104-117.

5 Симонов К. Разные дни войны. Дневник писателя. Т.1. 1941 г. // Собрание сочинений: В 10 т. М.: Художественная литература, 1982. Т.8. С. 57-58.

6 Евгений Петров (1902–1942) — соавтор Ильи Ильфа (примеч. публ.).

7 Симонов К. Разные дни войны. Дневник писателя. Т.2. 1942–45 годы // Собрание сочинений: В 10 т. М., 1982. Т.9. С. 97-98.

8 Там же. С.90.

9 Там же. С.94.

10 Вполне вероятно, знал он отзыв К.И.Чуковского, с которым был хорошо знаком, о Щербакове 1943 г.: «...по культурному уровню это был старший дворник. — Когда я написал “Одолеем Бармалея”, а художник Васильев донес на меня, будто я сказал, что напрасно он рисует рядом с Лениным — Сталина, меня вызвали в Кремль, и Щербаков, топая ногами, ругал меня матерно. Это потрясло меня. Я и не знал, что при каком бы то ни было строе всякая малограмотная сволочь имеет право кричать на седого писателя. У меня в то время оба сына были на фронте» (Чуковский К. Дневник (1922–1935) // Полное собрание сочинений: В 15 т. М.: Агентство ФТМ-Лтд., 2013. Т.12. С.569.).
Заметим, однако, что «старший дворник» не дал хода делу, которое легко могло бы привести к аресту писателя.

11 Левин Ф.М. К портрету А.С.Щербакова. Авторизованная машинопись. Архив семьи Левиных.

12 См.: Бескоровайный А.И. Строки — тоже оружие. М.: Воениздат, 1976. — URL: http://militera.lib.ru/memo/russian/beskorovayny_ai/index.html.

Александр Александрович Коваленков (1911–1971) — поэт, ученик Э.Багрицкого, автор ряда известных песен. После войны преподавал в Литературном институте. Был арестован в ночь смерти Сталина, когда шли аресты особо важных сексотов, но через месяц выпущен (См.: Ваксберг А. Моя жизнь в жизни: В 2 т. Т.1. М.: Терра-спорт, 1998. С.88; Свирский Г. На лобном месте. Литература нравственного сопротивления 1946–1976 гг. Лондон: OVERSEAS, 1979. С.294.; Эткинд Е.Г. Записки незаговорщика. Барселонская проза. СПб.: Академический проект, 2001. С. 366-367).

13 Симонов К. Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В.Сталине. С.191.

14 РГАСПИ. Ф.17. Оп. 132. Д.229. Л.30. Опубл. в кн.: Костырченко Г.В. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. М.: Международные отношения, 2001. С.345.

15 ЦГА Москвы. Ф.8131. Оп. 1. Д.21; Д.28.

16 Там же. Д. 13-20; Д. 22-27.

17 Левина исключали после Альтмана. Обвинений было много: травля Макаренко, военная история, протаскивание Пастернака — все они, кроме вышеназванного, известны по разным публикациям о делах космополитов.

18 ЦГА Москвы. Ф.8131. Д.28. Л. 131-132.

19 Левин Ф.М. История моего космополитизма. Рукопись. Архив семьи Левиных.

20 РГАСПИ. Ф.589. Оп. 3. Д.6409. Л.137.

21 Симонов К. Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В.Сталине. С.192.

22 РГАСПИ. Ф.589. Оп. 3. Д.6409. Л. 329-330.

23 Симонов К. Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В.Сталине. С.26.

24 Левин Ф.М. История моего космополитизма. Рукопись. Архив семьи Левиных.

25 Симонов К. Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В.Сталине. С.251.

26 Приведем небольшой отрывок: «Помню, мы сидели с ним в президиуме на довольно скучном заседании в Гослитиздате, в старом помещении на Б.Черкасском, внизу, на первом этаже, в красном уголке. Директором тогда был С.Лозовский (впоследствии, в 1948 или 1949 г. арестованный и погибший).

Лозовский развернул в Гослите широкую общественную деятельность (памятуя, очевидно, о профинтерне), устраивал массу заседаний и обсуждений, звал всех, не приходить было неудобно, старик обижался.

Я спросил: — Саша, а на кой черт ты тут сидишь? Что тебе надо? Зачем тебе эти заседания? Тебе надо писать.

Он повернулся ко мне.

— Скажи, мои книги останутся?

— “Последний из удэге” надо еще кончить. Ты не дописал. А “Разгром” безусловно останется.

— Через пятьдесят лет будут его читать?

— И через сто будут, — сказал я. — Это памятник нашего времени. Люди будущего станут по “Разгрому” и нескольким другим книгам судить о нашей эпохе.

Фадеев замолчал.

— Ну так что же ты тут сидишь? Зачем тебе в Союзе вертеться?

— Я люблю руководить, — сказал он после паузы.

— Ну тогда так тебе и надо, — с досадой заключил я. — Сиди, заседай» (Левин Ф.М. История моего космополитизма. Рукопись. Архив семьи Левиных).

27 Там же.