Евгений Степанов, Андрей Устинов

 

Николай Гумилев — встречи в Париже в 1917–1918 годах

 

(По материалам архивов Михаила Ларионова и Глеба Струве)

 

Предыдущую часть мы завершили рассказом о нереализованных в Париже балетных планах Николая Гумилева. Однако близкие отношения и сотрудничество поэта с художниками Н.Гончаровой и М.Ларионовым отнюдь не ограничивались балетом. Замечательным результатом их совместной деятельности стал «Парижский альбом» с беловыми автографами стихотворений Гумилева, многие из которых иллюстрированы Гончаровой, Ларионовым и Дмитрием Стеллецким, давнишним другом Анрепа еще со студенческих лет. Несомненно, что именно Анреп посоветовал Гумилеву встретиться со Стеллецким в Париже.

Историю альбома рассказал Ларионов, отвечая на запрос Струве относительно проставленной там даты «1916» и времени исполнения рисунков к стихам Гумилева: «Дата на титульном листе альбома 1916 г. стояла до подписи Наталии Сергеевны. (Ник. Степ. Гумилев, когда покупал новый альбом, прежде всего на нем ставил дату и затем его заполнял). Я думаю, посмотрите, альбом, наверное, российского происхождения. Во всяком случае, рисунок Наталии Сергеевны сделан в Париже и в 1917 году, так как уехали мы из Москвы в июне 1915 года. Рисунки Стеллецкого сделаны, по-моему, также в Париже — потому что Ник. Степ. часто здесь с ним видался и, насколько я помню, Стеллецкий рисовал ему в альбом. Мне интересно видеть с орнамента Наталии Сергеевны фотографию, так же как и с других ее рисунков и с моих. (Вы пишете, что можете прислать фотографии, чтобы мы установили авторство рисунков — пришлите). Те, что Вы послали фото, совершенно точно: это ее и мой рисунок».

Заглавный лист «Парижского альбома» был воспроизведен во втором томе Собрания сочинений. Мы также воспроизводим его, впервые в цвете, и все оформленные художниками автографы стихотворений. Вот их список:

1. Титульный лист альбома, оформленный Н.Гончаровой.

2. Стихотворение «Змей», оформленное Д.Стеллецким, на 2-х страницах.

3. Стихотворение «Андрей Рублев», оформленное Н.Гончаровой.

4. Стихотворение «Мужик», оформленное М.Ларионовым, на 2-х страницах.

5. Стихотворение «Картинка», оформленное Н.Гончаровой, с рукописным посвящением М.Ф.Ларионову.

6. Стихотворение «В Северном Море», оформленное Н.Гончаровой, на 2-х страницах.

Анреп сохранил также рисунок Д.Стеллецкого^1a с иронической дарственной надписью художника, обращенной к Гумилеву и сделанной, видимо, после его назначения офицером для поручений при комиссаре Временного правительства: «Монархист дворянин бывший, сущий и будущий Дмитрий Стеллецкий революционеру поэту товарищу Гумилеву». Хотя в описи фонда Струве рисунок атрибутирован как «автопортрет», скорее всего, это другая иллюстрация к стихотворению «Мужик», которое было оформлено в «Парижском альбоме» Ларионовым. В отличие от «примитивистского», аллегорического рисунка последнего, Стеллецкий дал вполне реалистический портрет героя стихотворения — Григория Распутина; изображение очень схоже с его известными фотографиями. Кроме того, Стеллецкий вписал в записную книжку Гумилева рекомендацию к г-же Касатти на случай, если бы Гумилева отправили через Италию на Салоникский фронт: «Signora Mardiesa / Casatti / Grand Hotel / Roma / les hommages les plus cordiaux de la part de Mr. D.Stelletsky» («Синьоре Мардиесе / Касатти / Гранд-отель / Рим / с сердечным приветом от господина Д.Стеллецкого»). Этой рекомендацией, как и тремя другими, полученными в Лондоне, Гумилеву воспользоваться не пришлось, однако она говорит о том, что и в Париже в первое время предполагалось, что ему предстоит дальнейший путь, в сторону Италии. Других записей-рекомендаций в лондонской записной книжке нет.

Война оставалась ежедневной реальностью, не случаен поэтому записанный вслед за рекомендацией список «военных стихотворений», созданных Гумилевым к моменту появления в Париже. Их ровно «дюжина»: «1) Война; 2) Наступленье; 3) Смерть; 4) Виденье; 5) Солнце духа; 6) Рабочий; 7) В Северном Море; 8) Травы; 9) Пятистопные ямбы; 10) Третий год; 11) Ода д'Аннунцио; 12) Рай». Все названия известны, с тремя поправками: стихотворение «Виденье» позже получило заглавие «Больной», стихотворение «Третий год» — «Второй год», стихотворение «Травы» — «Детство»².

В письмах к Струве Ларионов перечислил связанные с Гумилевым материалы, которые сохранились у них с Гончаровой: «Теперь, у меня нашлось много рисунков моих и Наталии Сергеевны — и самого Николая Степановича. Если Вы твердо решите и будете печатать Вашу вторую книжку о Николае Степановиче, то у меня имеется и я могу Вам дать: 1) Рассказ (не изданный кажется) "Черный генерал" <…> Есть идеалистические акварели — портреты Н.С.» В другом письме он уточнял: «Теперь — какой материал я могу Вам дать — в копиях и фотографиях, а некоторые, может быть, в оригиналах: 1) "Черный генерал" и (возможно) миниатюру к нему начала 19 века (немного испорченную), которую он подарил Наталии Сергеевне Гончаровой (рассказ также ей посвящен); 2) Две акварели Н.С.Гончаровой, изображающие Гумилева на пушке и в Африке; третья, центральная, изображает Гумилева сидящим и пишущим стихи "Голубая беседка посредине реки / Как плетеная клетка, где живут мотыльки". Может быть, рисунок — акварель — утерян (но в поисках, может быть, найдется)³; 3) Мои, Гончаровой, его самого и некоторые другие рисунки, касающиеся его пребывания в Париже».

Включив в четвертый том Собрания сочинений рассказ «Черный генерал», Струве снабдил его следующим комментарием: «Впервые — журнал "Сполохи" (Берлин), 1922, №10, сс. 20-21. В том же журнале раньше было напечатано стихотворение "Гончарова и Ларионов. Пантум". И рассказ, и стихотворение были затем перепечатаны, без всякого указания на предыдущую публикацию, в журнале "Воля России" (Прага), 1931, №1-2, сс. 53-58, под заглавием "Неизданные произведения Н.С.Гумилева". Перепечатке была предпослана следующая вступительная заметка: "В 1917 году, в бытность свою в Париже, Н.С.Гумилев часто встречался и дружил с художниками Н.С.Гончаровой и М.Ф.Ларионовым. Однажды Н.С.Гончарова увидела у поэта небольшую индусскую миниатюру, изображавшую черного генерала и несколько пострадавшую от дурного обращения. Миниатюра очень понравилась Н.С.Гончаровой, и Н.С.Гумилев подарил ее художнице, сопроводив свой подарок небольшим рассказом, который мы воспроизводим с любезного согласия Н.С.Гончаровой. Печатаемые ниже стихи Н.С.Гумилева предоставлены нам М.Ф.Ларионовым"»⁴. В архиве Ларионова сохранилось письмо театрального критика Николая Зборовского, посланное 12 февраля 1922 года из Берлина, в котором он пишет: «Дорогой Михаил Федорович, ожидаю от Вас вестей. Надеюсь получить на днях, т.к. поезда уже пошли. Сегодня вышел 4-й номер "Сполоха", в котором напечатано переданное мною стихотворение Н.Гумилева — "Гончарова и Ларионов". Я Вам привезу этот номер. Я говорил с редактором "Сполох", он хочет поместить статью о Вас и снабдить ее рядом репродукций с Ваших и Нат. Сер. — картин»⁵. Приведем это стихотворение, посвященное ближайшим парижским друзьям. Заметьте, как в нем поэт, используя сложную форму пантума с чередующимся повторением одних и тех же строк, точно подметил главные жанровые особенности и характер творческих методов каждого из художников:

 

Гончарова и Ларионов

 

Пантум

 

Восток и нежный и блестящий

В себе открыла Гончарова,

Величье жизни настоящей

У Ларионова сурово.

 

В себе открыла Гончарова

Павлиньих красок бред и пенье,

У Ларионова сурово

Железного огня круженье.

 

Павлиньих красок бред и пенье

От Индии до Византии,

Железного огня круженье —

Вой покоряемой стихии.

 

От Индии до Византии

Кто дремлет, если не Россия?

Вой покоряемой стихии —

Не обновленная ль стихия?

 

Кто дремлет, если не Россия?

Кто видит сон Христа и Будды?

Не обновленная ль стихия —

Снопы лучей и камней груды?

 

Кто видит сон Христа и Будды,

Тот стал на сказочные тропы.

Снопы лучей и камней груды —

О, как хохочут рудокопы!

 

Тот встал на сказочные тропы

В персидских, милых миньятюрах.

О, как хохочут рудокопы

Везде, в полях и шахтах хмурых.

 

В персидских, милых миньятюрах

Величье жизни настоящей.

Везде, в полях и шахтах хмурых,

Восток и нежный и блестящий⁶.

 

Пантум — особая форма цепной строфы, восходящая к малайской народной поэзии. Любопытно, что ранее, в форме такого же пантума, Гумилевым был сочинен диалог Гафиза с птицами в третьей картине пьесы «Дитя Аллаха», написанной в начале 1916 года, а в Париже он вписал его, как самостоятельное стихотворение «Мудрец», в альбом Н.Гончаровой и М.Ларионова, о чем сказано в упомянутом выше номере газеты «Россия и славянство» (1931. №144), где автограф воспроизведен факсимильно. Видимо, форма стихотворения так понравилась увлеченной восточными мотивами Н.Гончаровой, что Гумилев написал в честь художников еще один пантум, который, скорее всего, был также вписан в их утраченный альбом⁷.

Вскоре, впрочем, «парижские каникулы» подошли к концу. Уже в начале августа Гумилев должен был приступить к исполнению обязанностей офицера для поручений при Раппе. 4 августа Рапп выехал в Ля Куртин в сопровождении проезжавших через Париж делегатов Исполнительного комитета Временного правительства. Вскоре к нему присоединился Гумилев. 8 августа из Отрядного комитета русских войск во Франции пришло отношение для делопроизводителя 1-го маршевого батальона, откуда был направлен к Раппу приданный ему писарь Евграфов: «26 июля (8 августа) 1917 г. №214. Делопроизводителю 1-го маршевого батальона. Прошу сегодня же прислать в Отрядный комитет аттестат на все виды довольствия и причитающиеся деньги мл. унтер-офицеру Александру Евграфову, каковые будут переданы ему через офицера особых поручений при военном Комиссаре Раппе поручика⁸ Гумилева»⁹. Этот документ поначалу вызывает некоторое недоумение, поскольку Отрядный комитет и 1-й маршевый батальон располагались не в Париже, а в районе лагеря Ля Куртин, и неясно, как запрошенные бумаги могли быть переданы через Гумилева. Ответ на этот вопрос дал следующий документ: «Приказ по Тыловому Управлению №15 от 27 июля / 9 августа 1917 г. Париж. По части интендантской. <…> §8. Расход» (далее следует воспроизведенная ниже таблица).

 

Откуда	Франк.	Сант.	Какое назначение	Куда занести
Позаимст. из переход. сумм по док. 288	500	—	Прапорщику Гумилеву	Документ погас. по получении
Из сумм Г.У.Г.Ш. проездные деньги в Фельтен и обратно всего стоим 4 билетов 2 класса	127	60	Ему же	Выдать под расписку
Из сумм, предостав. в распор. Ген. Занкевича, расходы по заказу на газету и разъезды согласно счета	291	50	Ему же	То же

 

На обороте этого листа сказано: «Раппу (от Занкевича). Суточные за 6 дней командировки — 360 франков»¹⁰. Из этого документа видно, что Гумилев, вслед за Раппом, также должен был отправиться в лагерь Фельтен уже в первой половине августа. Туда была выведена «лояльная» 3-я Особая бригада, лагерь располагался в 25 км к северу от лагеря Ля Куртин. Скорее всего, поездка была связана с предстоящим перемещением войск, размещенных на временной, необорудованной стоянке в Фельтене, в лагерь Курно. От Парижа до лагеря Ля Куртин можно было добраться через Лимож, до которого по железной дороге около 400 км. От Лиможа до лагеря Ля Куртин на автомобиле около 100 км. От лагеря Фельтен, расположенного в 25 км от Ля Куртин, до лагеря Курно, располагавшегося на юго-западной окраине Бордо, — около 350 км. Напрямую от Парижа до Бордо и Курно по железной дороге — около 600 км. То есть до любой точки можно было добраться либо за ночь (поездом), либо в течение дня.

Из документов Отрядного комитета следует, что перемещение в Курно началось 15 августа. Судя по выданному Гумилеву пропуску¹¹, разрешающему поездки по внутренним районам Франции, он мог выехать из Парижа в Фельтен не ранее 14 августа, когда пропуск был им получен, что видно из его датированной подписи. До этого он должен был оставаться в Париже, что подтверждается несколькими документами и заметкой в газете о несостоявшемся выступлении Гумилева на «литературном утре», о котором будет сказано ниже. Как раз 14 августа началась перевозка 3-й бригады в Курно, с промежуточной остановкой в деревне Ля-Тэст¹². В тот же день была получена телеграмма из Петрограда: «Телеграмма Керенского №4817 от 1 августа (ст. ст.). О прекращении доставки довольствия и выдачи продовольствия в лагерь Ля Куртин»¹³. Можно утверждать, что как раз в период между 14 и 20 августа Рапп и Гумилев побывали в лагере Фельтен. Доказательство этому — неожиданно обнаруженное в архиве Ларионова «Командировочное удостоверение», относящееся, скорее всего, к этой поездке: «Тыловое Управление русских войск во Франции. Париж, Авеню Элизэ Реклю, 14 (14, Avenue Elisee Reclus). КОМАНДИРОВОЧНОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ лейтенанта русской армии Николая ГУМИЛЕВА, направляемого в этот день в официальную командировку в Фельтен, с возвращением из командировки по ее завершении. Пац-Помарнацкий»¹⁴. Удостоверение скреплено синей гербовой печатью с двуглавым орлом Русской военной миссии во Франции — «ATTACHE MILITAIRE DE RUSSIE EN FRANCE». Очень вероятно, что Гумилев с Раппом сопровождали бригаду во время перемещения в Курно. В приведенной выше ведомости расходов указываются «расходы по заказу на газету и разъезды». Сохранилось составленное Гумилевым до 20 августа отношение, проливающее свет на то, в чем именно состояли эти расходы. Документ написан на уже напечатанном для него личном бланке офицера для поручений при Военном комиссаре: «Париж. Август 1917 г. №29. Председателю отрядного комитета русских войск во Франции Джинория. По приказанию Военного комиссара Временного правительства при сем прилагаю 142 экз. книжек "Социалистическая партия и цели войны", 142 экз. "Эльзас-Лотарингия" и 30 экз. "Французская революция и Русская революция" для раздачи солдатам отряда во Франции. Приложение: упомянутое. Прапорщик Гумилев»¹⁵. На бланке проставлена печать Отрядного комитета — «20 августа 1917 г. вх. №165», и пометы — «ответить о получении, к делу. Секретарь <подпись неразборчива>» и «Ответ передан офицеру для поручений при Военном комиссаре Раппе 20 августа 1917 г. за №282». Скорее всего, передача актуальной литературы произошла уже на новом месте, в лагере Курно: заседание Отрядного комитета, как следует из протокола¹⁶, состоялось 4/17 августа именно там. В Париже Гумилев появился ближе к концу месяца, однако вскоре ему предстояло вновь покинуть его и по более серьезному делу надолго отправиться в лагерь Ля Куртин.

14 августа Военный агент Игнатьев направил в Петроград любопытный документ, позволяющий расширить круг тех лиц, с кем Гумилев мог общаться в Париже. Еще весной 1917 года было создано Бюро печати, объединившее проживавших во Франции литераторов и тех, кто хорошо владел русским и французским языками. В депеше Игнатьева приводился его состав: «Исх. 1492 от 1/14 августа 1917. Анаксагор. Петроград (шифр). Военно-Осведомительное Бюро печати действует пока в следующем составе: Нач. Бюро Капитан Семенов, Помощник Начальника Ротмистр Ивченко, секретарь Бюро, находящийся в научной командировке от Министерства Народного Просвещения магистрант Михайлов, Заведующие Отделами и Помощники их: полный эмигрант журналист Ромов (РОФМАН), задержанный в Париже Генералом Занкевичем и с его разрешения работающий в Бюро, штабс-капитан Тыртов и граф Василий Адлерберг и подпоручик Тимрот. Прошу о зачислении Тыртова, Адлерберга и Тимрота по Главному Управлению Штаба, с откомандированием в мое распоряжение. Все эти лица в совершенстве владеют иностранными языками. Семенов, Ивченко, Михайлов, Ромов — публицисты и работали в Парижской прессе. При Бюро состоит Комитет из трех представителей русских парижских корреспондентов в составе председателя Синдиката Русской печати в Париже Павловского, корреспондента "Биржевых Ведомостей" писателя Минского и корреспондента "Русского Слова" Вернера. Осведомителем Отдела Французского Военного Министерства назначен для связи в Бюро лейтенант Лалуа. Прошу о командировании в мое распоряжение для занятий в Бюро Поручика Мателя, работающего в отделе печати при ОГЕНКВАРЕ. Париж. Вторник. 1492 Игнатьев»¹⁷.

Несколько имен представляют для нас особый интерес. С поэтом, публицистом и переводчиком Николаем Минским¹⁸ Гумилев был знаком еще по Петербургу. В 1922 году в своей рецензии-некрологе Минский вспоминал их встречи в Париже пятилетней давности: «Основной чертой творчества Гумилева всегда была правдивость. В 1914 году, когда я с ним познакомился в Петербурге¹⁹, он, объясняя мне мотивы акмеизма, между прочим сказал: "Я боюсь всякой мистики, боюсь устремлений к иным мирам, потому что не хочу выдавать читателю векселя, по которым расплачиваться буду не я, а какая-то неведомая сила". В этих словах разгадка всего творчества Гумилева. Он выдавал только векселя, по которым сам мог расплатиться. Он подносил читателю только конкретное, подлинное, лично пережитое. Отсюда жизненность его вдохновений, отсутствие в них всякой книжности. Отсюда же активное отношение его к жизни. В стихи у него выливается только избыток переживаний. Он сперва жил, а потом писал. А жить значило для него — мужественно преодолевать опасности, — в путешествиях, на охоте. Чувствительность, слезливость, жалостливость была чужда его душе. Войне он обрадовался чрезвычайно, как исходу для обуревавших его сил, и два Георгия, украшавших его "нетронутую пулей грудь", были им заслужены не в канцеляриях, а в "тяжкой работе Арея". После войны я встречался с ним в Париже. Прежняя его словоохотливость заменилась молчаливым раздумьем, и в мудрых, наивных глазах его застыло выражение скрытой решимости. В общей беседе он мало участвовал, и оживлялся только тогда, когда речь заходила о его персидских миниатюрах. Я часто заставал его углубленным в чтение. Оказалось, что он читал Майн-Рида. <…> Боль, которую мы испытали, узнав о смерти поэта, усиливается от сознания, что он погиб в расцвете таланта, с запасом новых звуков и неизжитых настроений. Четвертой душе Гумилева судьба, быть может, предназначала воссиять огненным столбом в русской поэзии. Но этой судьбе не суждено было сбыться. Русская поэзия надолго облеклась в безутешный траур»²⁰. Конечно, встречались они в Париже не после войны, а во время войны, в 1917 году. Минский, как и Ларионов, упоминает о парижском увлечении Гумилева — собирании персидских миниатюр.

Другое имя — помощник начальника Бюро печати ротмистр Ивченко, известный как писатель Валериан Светлов²¹. С середины 1890-х годов главным увлечением Светлова стал балет. Его известность возросла, когда его критику высоко оценил Дягилев. Подружившись с ним, Светлов стал «присяжным критиком»²² и летописцем русского балета. С 1909 года он входил в неофициальный «комитет» по организации «Русских сезонов». В 1916 году его женой стала балерина Валентина Трефилова, которая танцевала в дягилевской труппе. С началом войны Светлов в качестве военного корреспондента неоднократно выезжал на фронт. С февраля 1915-го по октябрь 1916-го воевал в составе «Дикой дивизии» и под своей настоящей фамилией — Ивченко — стал персонажем романа Николая Брешко-Брешковского «Дикая дивизия» (Рига, 1930). В 1917 году после контузии поселился в Париже, состоял помощником начальника Бюро печати. Первый раз его имя в военных документах встречается весной 1917 года. Накануне отъезда из Петрограда в Париж генерал Занкевич запрашивал русские службы во Франции: «Вх. 243, 7/20 апреля 1917 г. Из Петрограда (шифром). Штабс-капитан Доманский, обладающий по его словам 12-летним литературным опытом и сотрудничающий в Temps a Matin, ходатайствует о командировании его для работы при издаваемой во Франции нашей военной газете. Телеграфируйте, есть ли надобность в этом офицере. 71374. Занкевич»²³. Последовал незамедлительный ответ Игнатьева: «Исх. 263. 26 апр. / 9 мая 1917 г. Анаксагор. Петроград. 71374. В виду приезда ротмистра Ивченко, обладающего большим литературным опытом, в командировании штабс-капитана Доманского для работы в военной газете, <потребности> не встречается. В редакции Temps a Matin заявляют, что Доманский им неизвестен. 263. Игнатьев»²⁴. Несомненно, что Гумилев не раз пересекался со Светловым, как по делам службы, так и на «балетной» почве, тем более что военная служба никак не охладила интерес последнего к балету. Светлов не только сотрудничал в самых разнообразных периодических изданиях, как, например, «Возрождение», «Le temps russe» (Париж) и «Dancing Times» (Лондон), но вскоре выпустил в Англии и Франции монографии, посвященные Анне Павловой и Тамаре Карсавиной.

В Париже Гумилев наверняка встречался с включенным в список Игнатьева «полным эмигрантом журналистом Ромовым»²⁵. Художник, публицист, переводчик, критик, впоследствии издатель и редактор парижского журнала «Удар» (1922–1923, вышло 4 номера), посвященного «новому» искусству и литературе — дада и сюрреализму. Активный участник жизни русского Монпарнаса, организатор выставок русских и французских молодых художников, создатель литературно-художественных объединений «Гатарапак» и «Через». В 1920 году в Париже вышел его перевод на французский язык поэмы «Двенадцать» А.Блока, с иллюстрациями М.Ларионова. В 1927 году он отправился с визитом в СССР, намереваясь вскоре вернуться в Париж, где оставил жену и больного туберкулезом сына, однако ему было отказано в обратном выезде. В СССР устроился на работу в «Литературную газету», сотрудничал с журналами «30 дней», «Прожектор» и «Новый мир», писал статьи о французской литературе, занимался переводами, выпустил несколько книжек. В 1933 году был арестован. В конце 1938 года освобожден, но в 1939 году вновь арестован и расстрелян. В каком-то смысле, он повторил судьбу самого Гумилева…

В Бюро печати работал еще один маститый профессиональный литератор, переводчик, «председатель Синдиката Русской печати в Париже» Иван Павловский²⁶. Он хорошо знал Чехова, Тургенева, многих других русских и иностранных писателей. Однако вряд ли у Гумилева могли возникнуть с ним точки соприкосновения.

Трудно сказать, насколько часто сталкивался Гумилев с членами Бюро печати, однако он, безусловно, был связан с издававшейся в Париже русской солдатской газетой. Еще до своего назначения 10 июня 1917 года Рапп докладывал Керенскому, что необходимо «основать солдатскую газету»²⁷. Первый номер газеты «Русский солдат-гражданин во Франции» вышел на восьми полосах в тот день, когда Гумилев был назначен офицером для поручений — 25 июля. «Русский солдат-гражданин во Франции» считался центральным органом Отрядного комитета русских войск во Франции²⁸. Редактором газеты был назначен унтер-офицер В.Драбович. Газета стремилась быть «строго-беспартийной, строго-демократической». В начале 1918 года выпуск газеты едва не прекратился, поскольку было прервано ее финансирование из Советской России. Но, видимо, французские власти решили поддержать и ее публикацию, и брошенных на произвол судьбы русских солдат. Так газета просуществовала до апреля 1920 года, всего вышло 465 номеров. С мая того же года ее место заняла другая газета для русских солдат — «Луч».

Впервые имя Гумилева появилось на страницах «Русского солдата-гражданина во Франции» в короткой заметке, где сообщалось: «В воскресенье 12 августа в "Доме русского солдата" состоялось литературное утро, организованное комитетом общества "Оборона". <…> Никандр Алексеев прочитал свои последние стихи. В программе стояли имена еще двух поэтов Н.Минского и Н.Гумилева, находящихся в настоящее время в Париже. Но, к сожалению, г. Минский в этот день был на фронте, а г. Гумилев присутствовал, но неожиданно был вызван по спешному делу, о чем публика сожалела. Будем надеяться, что в другое какое-нибудь ближайшее воскресенье программа будет подобрана удачнее, и что наши поэты не откажут в своем участии. В общем, литературное утро прошло удовлетворительно. В сто раз приятнее и полезнее, чем сидеть в кафе или ресторане и по-парижски прожигать свою жизнь»²⁹. Упомянутый в заметке «Дом русского солдата» располагался по адресу: улица Фобур-Сен-Дени (rue du Faubourg St.-Denis), д.137, недалеко от Монмартра. Газета настоятельно приглашала туда солдат: «Там они найдут все нужные справки, найдут русские газеты, а также чай и холодные закуски. Там же иногда устраиваются собеседования на злободневные темы»³⁰. В этих «собеседованиях» приходилось участвовать также и Гумилеву.

Одним из его собеседников в Париже был упомянутый в газете унтер-офицер и начинающий поэт Никандр Алексеев³¹, воевавший в составе 1-й бригады в Шампани, позже перешедший на службу старшим писарем в Русской миссии в Париже. Его имя часто упоминается в документах — в ведомостях на получение жалованья, в списках состава миссии³². Своей первой книге «Венок павшим» Никандр Алексеев предпослал предисловие, на которое, как кажется, не мог не обратить внимания Гумилев, что определило тональность его рецензии, опубликованной в солдатской газете³³. Хотя возможно, что предисловие было написано уже под влиянием разговоров с Гумилевым; об этом говорит упоминание учителя Гумилева Валерия Брюсова в самом начале предисловия: «Я вполне разделяю мнение современного русского поэта Валерия Брюсова, что самому автору трудно составить сборник избранных стихотворений, особенно, если книга по необходимости должна быть небольшой…»³⁴ Книга изящно оформлена, на обложке рисунок в форме венка, а в ряде мест текста — декоративные заставки, выполненные рукой профессионального художника, имя которого не указано в выходных данных книги. Обнаруженное в архиве Третьяковки письмо позволило установить авторов:

«Коллега Larionoff! Давно мы с Вами не виделись: не могу добыть Вашего телефона. Теперь — хотите казните, хотите — милуйте, но мне Вы нужны до-зареза, как говорят. Спешно. Дайте мне аудиенцию, письмом назначьте час, день и число. Знаете ли, нелепая мысль явилась издать сборником мою лирику войны. Уже все готово к печатанью — нужна обложка. Сборник будет называться "Венок Павшим". Так вот хочу Вас просить сделать несколько мазков Вашей футуристическо-кубической кистью. Если можете и если не хотите отказать, чиркните мне, когда будете дома, и я к Вам приду. Жму руку. Н.Алексеев.

Адр. 45, rue Washington. Nicandre Alexeeff.

P.S. Я свободен только после 6 часов вечера. Н.А.»³⁵ 

Видимо, Ларионов не отказал автору. Сохранился экземпляр книги с дарственной надписью М.Ларионову от 16 сентября 1917 года³⁶. Предположительно, обложка книги была оформлена Ларионовым, а заставки — Гончаровой; скорее всего, автора книги свел с художниками Гумилев. Уже после его отъезда Никандр Алексеев выпустил в Париже еще две книги: «Ты-ны-ны» (1919) и «Ветровые песни» (1920). В первой из них одно стихотворение, «Осеннее», снабжено посвящением — «Н.Гумилеву»³⁷. Еще одно стихотворение этого сборника, «Приезжей» (с.23), имеет эпиграф — «Вы глядите так несмело, / Что вы видели во сне?», представляющий контаминацию строк из двух четверостиший стихотворения Гумилева «Сон. Утренняя болтовня»; само стихотворение Алексеева воспроизводит метрический рисунок гумилевской строфы.

После того как Н.Алексеев, один из брошенных своей Родиной солдат, сложным кружным путем, за «свой счет» в 1920 году добрался до Советской России, творчество его развивалось в русле разрешенного «социалистического реализма». Вскоре после возвращения он организовал одну из первых крестьянских газет «Псковский пахарь», редактировал журнал «Северные зори», был председателем Сибирского общества крестьянских писателей. У него вышло много книг стихов и прозы (в том числе рассказов для детей).

Но память о встречах с Гумилевым Н.Алексеев сохранил, хотя предпочитал имени его после 1921 года не упоминать³⁸. В семейном архиве хранились лишенные обложек сборник Н.Гумилева «Шатер» (вышедший в Ревеле в 1922 году) и книга Т.Готье «Эмали и камеи» в русском переводе³⁹. Естественно, это была книга переводов Гумилева, вышедшая в 1914 году. Вместе с нею хранилось и французское издание этой книги. И это не случайно. В не так давно изданной книге, включившей полный перевод Н.Гумилева, сказано, «что и по сей день <перевод Гумилева> остается единственным полным переводом "Эмалей и камей"»⁴⁰. В последние годы жизни Н.Алексеев предпринял попытку, вслед за Гумилевым, отталкиваясь от него и как бы с ним полемизируя, заново перевести весь сборник стихов Т.Готье по французскому оригиналу. Черновики переведенных им стихов, составивших почти полный сборник «Эмалей и камей», сохранились в семейном архиве, они никогда не публиковались. Когда был задуман и выполнен этот перевод — установить точно довольно сложно. Вначале казалось, что наиболее вероятны «крайние» даты: заниматься Алексеев мог им либо вскоре после возвращения из Франции в Россию, в начале 1920-х годов, когда были еще свежи парижские воспоминания, либо в последние годы, после 1956-го, когда многие события жизни, как своей, так и всей страны, приходилось подвергать переоценке. В памяти мог тогда всплыть образ расстрелянного поэта, и Никандр Алексеев вновь обратился к переведенным Гумилевым стихам Теофиля Готье, повторив пройденный им переводческий, поэтический путь. «Семейные предания» подтвердили последнюю версию — Н.Алексеев серьезно занимался этим переводом в последние годы жизни. Хотя не исключено, что сам замысел мог относиться еще к Парижу. Любопытен сохранившийся в семье французский оригинал сборника Т.Готье «Эмали и камеи». Как удалось выяснить, это французское издание 1930-х годов было специально заказано и получено Алексеевым из Государственной библиотеки иностранной литературы в Москве (об этом свидетельствует библиотечный штемпель с дополнительной пометкой — «выдано на дом»), скорее всего в 1950-е годы, когда сам он жил в Новосибирске. Перевод интересный, и его следовало бы донести до читателя... В том, что его осуществление было связано с памятью о Гумилеве, сомневаться не приходится.

Но возвратимся в Париж 1917 года. Помимо трех вышедших сборников, Н.Алексеев постоянно публиковал свои стихи в солдатской газете. Хотя никаких других упоминаний имени Гумилева там не обнаружено, очевидно, что он постоянно принимал участие в ее выпуске. В коллекции Струве сохранилось поручение Раппа: «Исх. 59. Париж, 25 августа дня 1917 г. №24. Прапорщику Гумилеву. Поручаю вам ознакомиться с хозяйственно-административной частью ведения дел в газете "Русский Солдат Гражданин во Франции", издаваемой на средства Временного правительства, для доклада мне. Евг. Рапп»⁴¹. Скорее всего, с этим распоряжением связана последующая депеша Занкевича Игнатьеву от 29 августа: «16/29 августа 1917. От Занкевича — Военному Агенту. Ведение газеты "Солдат-Гражданин" поручено Генералом Занкевичем Военному Комиссару Раппу, который, как видно по его резолюции, на назначение газеты препятствий не встречает»⁴². Кроме того, известно относящееся к этим же дням следующее донесение: «14/27 августа 1917. <От> начальник<а> Тылового управления. Занкевич перечислил Раппу 5000 франков из экстраординарных сумм на расходы по его управлению»⁴³. Возможно, часть этой суммы предназначалась для поддержки газеты. Хотя официально ведение газеты было поручено Занкевичем Раппу, вряд ли последний рапортовал бы Занкевичу о своем согласии, если бы при нем не служил офицером для поручений Гумилев, за 10 лет до этого выпустивший в том же Париже свой первый журнал — «Сириус». В редакционно-издательских данных газеты не значатся имена Раппа и Гумилева, но Военный комиссар и не имел права вмешиваться в работу редакции. Тем не менее легко предположить, что если возникали какие-либо вопросы по ведению газеты, решать их Рапп поручал Гумилеву, обладавшему немалым опытом издательской работы.

Почти до конца августа Гумилев находился в Париже фактически на «птичьих правах». Ведь он был всего лишь прикомандирован к Раппу, но никакого жалованья не получал. Наконец 23 августа был издан приказ: «Приказ по русским войскам во Франции №51, Париж. По части инспекторской. §1. Прапорщик 5-го Гусарского Александрийского полка Гумилев назначается в распоряжение комиссара Временного Правительства и Исполнительного Комитета совета Рабочих и Солдатских Депутатов при русских войсках во Франции. Прапорщику Гумилеву производить сверх содержания суточные деньги в размере по тридцать франков в сутки, считая таковые с 24-го июля с.г. (нов. ст.), т.е. со времени фактического нахождения в распоряжении г. комиссара. Представитель Временного Правительства Генерал-Майор Занкевич»⁴⁴. Гумилев получил положенные «суточные» за все время, начиная с 24 июля, только в начале октября. Почти одновременно, 24 августа, из Петрограда была отправлена телеграмма: «11/24 августа 1917 г. Вход. №744. №60187. Никодемус. Генералу Занкевичу от Юдина. Отправлена 11/24 — VIII — 13 ч. 55 м. Получена 14/27 — VIII — 10 ч. Комиссар Рапп ходатайствует назначении при нем для поручений прапорщика Гумилева с предоставлением последнему содержания по штатам Тылового управления⁴⁵. Прошу телеграфировать, каким порядком полагали бы Вы провести это назначение, имея в виду, что названное Управление должно войти в состав новой организации, вызываемой сведением дивизии, а равно, какой оклад содержания был бы соответственным для упомянутой должности. Согласие о назначении последовало. 3352. Романовский. Юдин 60187»⁴⁶. На телеграммах имеются резолюции: «Верно: Прапорщик князь Кочубей. Вх. №12 28 августа 1917 г.»; «Комиссару Временного правительства по приказанию Представителя Временного правительства препровождается на заключение. 14/27 августа 1917. №816. За штаб-офицера для поручений Капитан Нарышкин»; «24/8 — назначить содержание как офицера тылового управления»; «Начальнику Тылового управления на исполнение». Резолюция Раппа: «14/27 августа 1917 г. №316. г. Париж. Полагал бы просить содержание применительно содержанию офицеров Тылового управления. 27 — VIII. Е.Рапп».

К полученной телеграмме приложена сопроводительная записка, написанная Гумилевым: «В канцелярию представителя Временного правительства. По заключению Комиссара Временного правительства при сем препровождаю, 28 августа 1917 г. №33. Офицер для поручений при В<оенном> комиссаре Вр<еменного> правительства прапорщик Гумилев»⁴⁷. Положение Гумилева, по крайней мере формально, на ближайшее будущее определилось, о чем он тут же сообщил домой. Хотя, как показывают документы, попытки отправить его в Салоники предпринимались и позже, почти вплоть до октябрьских событий в России.

Можно утверждать, что единственное сохранившееся письмо Гумилева Ахматовой из Парижа в Петроград было отправлено в конце августа, после получения на руки бумаги с резолюцией Генштаба от 28 августа: «Согласие о назначении последовало». Во всех прежних публикациях письмо Гумилева датировали серединой октября 1917 года, что, исходя из его содержания, не соответствует действительности:

«Дорогая Анечка, ты, конечно, сердишься, что я так долго не писал тебе, но я нарочно ждал, чтобы решилась моя судьба. Сейчас она решена. Я остаюсь в Париже в распоряжении здешнего наместника от Временного Правительства, т.е. вроде Анрепа, только на более интересной и живой работе. Меня наверно будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений. Через месяц наверно выяснится, насколько мое положение здесь прочно. Тогда можно будет подумать и о твоем приезде сюда, конечно, если ты сама его захочешь. А пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье. Но положение во всяком случае исключительное и открывающее при удаче большие горизонты.

Я по-прежнему постоянно с Гончаровой и Ларионовым, люблю их очень. Теперь дело: они хотят ехать в Россию, уже послали свои опросные листы, но все это очень медленно. Если у тебя есть кто-нибудь под рукой из мин<истерства> иностр<анных> дел, устрой, чтобы он нашел их бумаги и телеграфировал сюда в Консульство, чтобы им выдали поскорее [новые] паспорта⁴⁸ [вместо просроченных на право проезда в Россию]. Их дело совершенно в порядке, надо только его ускорить.

Я здоров и доволен своей судьбой. Дня через два завожу постоянную комнату и тогда напишу адрес. Писать много не приходилось, все бегал по разным делам.

Здесь сейчас Аничков⁴⁹, Минский, Мещерский⁵⁰ (помнишь, бывал у Судейкиных⁵¹). Приезжал из Рима Трубников⁵².

Целуй, пожалуйста, маму, Леву и всех. Целую тебя.

Всегда твой

Коля.

Когда Ларионов поедет в Россию, пришлю с ним тебе всякой всячины из Galerie Lafayette»⁵³.

Оригинал письма написан черными чернилами на трех сторонах сложенного вдвое листа белой бумаги; на с.4 — приписка Ахматовой для матери Гумилева, Анны Ивановны:

«Милая Мама, только что получила твою открытку от 3 ноября. Посылаю тебе Колино последнее письмо. Не сердись на меня за молчание, мне очень тяжело теперь. Получила ли ты мое письмо?

Целую тебя и Леву.

Твоя Аня».

Письмо шло в Россию около двух месяцев, что для военного времени, с учетом сложного пути, сначала морем через Лондон, Скандинавию и далее поездом до Петрограда (с обязательной проверкой военной цензурой), — не так уж долго. Обнаруженное Ю.Топорковым письмо Гумилеву от Анны Энгельгардт⁵⁴ из Петрограда в Париж добиралось более полугода, с декабря 1917 по июнь 1918 года, и адресата уже не застало.

Доказательство того, что письмо отправлено в конце августа (или самом начале сентября), — слова Гумилева: «… я нарочно ждал, чтобы решилась моя судьба. Сейчас она решена. Я остаюсь в Париже». В начале сентября Гумилев вместе с Раппом почти на месяц покинули Париж и до конца сентября оставались в восставшем лагере Ля Куртин, после чего он никак не мог написать в будущем времени — «меня наверно будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений». Употребили, и, как теперь говорят, — по полной программе!⁵⁵ 

Видимо, вопрос о приезде Ахматовой в Париж обсуждался до отъезда Гумилева из Петрограда. По крайней мере, еще в середине августа она не исключала такой возможности, замечая, например, в письме к Михаилу Лозинскому от 16 августа 1917 года из Слепнева: «...Буду ли я в Париже или в Бежецке, эта зима представляется мне одинаково неприятной. Единственное место, где я дышала вольно, был Петербург. Но с тех пор, как там завели обычай ежемесячно поливать мостовую кровью граждан, и он потерял некоторую часть своей прелести в моих глазах»⁵⁶. Но уже в октябре она оставила эту мысль, о чем свидетельствует письмо знавшего Гумилева и преподававшего ему в Петербургском университете филолога-германиста А.А.Смирнова; 24 октября 1917 года он писал В.М.Жирмунскому: «Мы с Котей <Константином Мочульским> были недавно у Ахматовой, кот<орая> еще здесь. Она слегка хворает. Подарила нам по книжке "Белой Стаи". Говорили о ее стихах и вспоминали тебя. Гумилев в Париже и зовет ее туда, но она не хочет и скоро едет на зиму в деревню»⁵⁷. Предполагаем, что этот визит к Ахматовой состоялся после получения ею письма от Гумилева.

Прошло чуть более двух месяцев с момента отправки письма (и вряд ли более пары недель с момента его получения), как необходимость исполнять поручение, касающееся приезда в Россию Гончаровой и Ларионова, отпала сама собой: художники приняли решение остаться в Париже. Естественно, не состоялась и передача через Ларионова модных вещичек от одного из крупнейших в Париже магазинов «Galerie Lafayette».

Письмо было, скорее всего, послано из отеля «Galilee», где по-прежнему жил Гумилев. Фраза «Дня через два завожу постоянную комнату и тогда напишу адрес», видимо, вызвана скорым отъездом в Ля Куртин: чтобы не платить за гостиничный номер, Гумилев выехал из отеля и перевез вещи к адвокату Александру Цитрону.

Что же касается фразы — «писать много не приходилось, все бегал по разным делам», то здесь Гумилев, надо думать, слегка слукавил, умолчав о том, что большая часть стихотворений, посвященных «Синей звезде», была написана летом 1917 года. Почти все они лишены каких бы то ни было конкретных деталей: невозможно сказать, где именно они написаны и при каких обстоятельствах. Лишь иногда Гумилев называет имя своей возлюбленной («И всю ночь я думал об Елене…»), воспроизводит ее поэтический образ («Я наконец так сладко знаю, / Что ты — лишь синяя звезда»), намекает на ее черты («...девушка с газельими глазами», «девушка с огромными глазами»). Почти все стихи — только о любви, точнее — о тоске по любви: «Лишь томленье вовсе недостойной, / Вовсе платонической любви», «Смертной скорбью я теперь скорблю, / Но какой я дам тебе ответ, / Прежде чем ей не скажу "люблю" / И она мне не ответит "нет"», «Но вместо женщины любимой / Цветок засушенный храню».

И все-таки в одном стихотворении Гумилев собрал собственные поэтические образы разных лет и в «благословенный вечер» привел всех «своих друзей» к дому парижской возлюбленной, указав почти точный ее адрес — «к тупику близ улицы Декамп» (Rue Decamps):

 

В этот мой благословенный вечер

Собрались ко мне мои друзья,

Все, которых я очеловечил,

Выведя их из небытия.

 

Гондла разговаривал с Гафизом

О любви Гафиза и своей,

И над ним склонялись по карнизам

Головы волков и лебедей.

 

Муза Дальних Странствий обнимала

Зою, как сестру свою теперь,

И лизал им ноги небывалый,

Золотой и шестикрылый зверь.

 

Мик с Луи подсели к капитанам,

Чтоб послушать о морских делах,

И перед любезным Дон Жуаном

Фанни сладкий чувствовала страх.

 

И по стенам начинались танцы,

Двигались фигуры на холстах,

Обезумели камбоджианцы

На конях и боевых слонах.

 

Заливались вышитые птицы,

А дракон плясал уже без сил,

Даже Будда начал шевелиться

И понюхать розу попросил.

 

И светились звезды золотые,

Приглашенные на торжество,

Словно апельсины восковые,

Те, что подают на Рождество.

 

«Тише, крики, смолкните, напевы! —

Я вскричал. — И будем все грустны,

Потому что с нами нету девы,

Для которой все мы рождены».

 

И пошли мы, пара вслед за парой,

Словно фантастический эстамп,

Через переулки и бульвары

К тупику близ улицы Декамп.

 

Неужели мы Вам не приснились,

Милая с таким печальным ртом,

Мы, которые всю ночь толпились

Перед занавешенным окном?⁵⁸

 

Заметим, что улица Декамп (правильнее — Декам или Декан)располагается в том же 16-м аррондисмане, где жил Гумилев, недалеко от площади Трокадеро, почти напротив Эйфелевой башни. О встречах там Гумилева с Е.К.Дюбуше, со слов Гумилева, рассказывала Ирина Одоевцева своей подруге Софье Иваницкой в Париже в 1980-х годах⁵⁹. По словам Одоевцевой, они чаще всего встречались в одноименном кафе «Декам», располагавшемся на той же улице: «...однажды я даже поехала туда, чтобы увидеть, где Гумилев встречался со своей возлюбленной и писал:

 

Я вырван был из жизни тесной,

Из жизни скудной и простой

Твоей мучительной, чудесной,

Неотвратимой красотой.

 

И умер я… и видел пламя,

Невиданное никогда:

Пред ослепленными глазами

Светилась синяя звезда⁶⁰.

 

Ее лицо освежает улыбка, как всегда при упоминании имени, ставшего ей дорогим… — Броселиана, — нараспев говорит она, — так назвал он родину Синей звезды. Здесь царствовал Мерлин, сын лесной непорочной Девы и Дьявола. — А почему же ты не включала эту историю в книгу? — Вначале мне думалось, что эта история в жизни Гумилева не была такой важной. Но потом я пожалела, что не написала о ней, поняв, что он мог прожить "не гибельную" судьбу. Он мог остаться жить в Париже. Никакого заговора, любовь и поэзия. В то время он усердно занимался французскими народными песнями, а в 1923 году они были изданы в Берлине…»⁶¹ 

В комментариях к сборнику «Фарфоровый павильон» Глеб Струве пишет, что Гумилев и Елена Дюбуше жили на разных берегах Сены⁶². На самом деле, все парижские адреса Гумилева 1917 года и помещения основных служб Русской военной миссии, где он бывал, располагались в районе Елисейских полей и Триумфальной арки, на правом берегу Сены. На левом берегу Сены, в районе Монпарнаса Гумилев жил во время своего первого пребывания в Париже в 1906–1908 годах. Он останавливался на левом берегу, на улице Бонапарт, 10, когда приезжал в Париж в 1910 году с Ахматовой, сразу после свадьбы⁶³.

В 1917 году Ахматова ждала письма от мужа из-за границы. 22 июля она написала Лозинскому из Слепнева: «Милый Михаил Леонидович, вот я уехала и ничего не знаю. Вышла ли книга; нет ли мне письма от Коли в редакции <…> Жду от Вас разных новостей. Ваш друг Анна Ахматова»⁶⁴. Вскоре она получила письмо Гумилева, посланное из Лондона в июне (ПСС-8. №166). Она также поддерживала переписку. Недавно стало известно, что сохранилось, по крайней мере, два ответных письма Ахматовой. Одно из них упоминает в своих воспоминаниях полковник 5-го гусарского Александрийского полка С.А.Топорков: «Во второй половине 1917 года Гумилев находился в Русском экспедиционном корпусе во Франции. По-видимому, он собирался на Салоникский фронт, о чем свидетельствует письмо его жены А.Ахматовой, адресованное в Салоники в Русский экспедиционный корпус. Известно также, что в Салоники он не поехал, а оставался в Париже. Сохранилось также прошение Гумилева о принятии его на службу в американскую армию простым солдатом. Об этом прошении, равно как и о письме А.Ахматовой в Салоники мне сообщил в 1931 году г-н Я.Бидерман⁶⁵, собиравший материалы по биографии Н.С.Гумилева и живший в то время в Берлине»⁶⁶. Коллекция Бикермана была недавно приобретена одним из американских архивов.

В письме к Ахматовой Гумилев оговаривается: «...пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье». Только после 1 сентября Гумилеву было наконец-то выплачено причитающееся ему жалованье, которое он не получал уже четыре месяца! Сохранился «Расчет на выдачу чинам Тылового Управления Русских войск во Франции жалованья и добавочных денег за август и столовых и на представительство за сентябрь месяц 1917 года. Составлен: 19 августа / 1 сентября 1917 г. №86, Париж»⁶⁷. Далее следует ведомость, в виде широкой таблицы, содержание которой мы приводим по «столбцам», для строки, относящейся к Гумилеву.

(1) Основание — общая запись для всех лиц: Штат Тылового Управления и Положение Военного Совета от 18 мая 1917 г.

(2) Кому выдаются деньги: Обер-офицеру для поручений при Комиссаре Временного Правительства Прапорщику Гумилеву.

(3) Жалованье и добавочные: Жалованье с 1 мая по 1 сентября из оклада 61 р. и добавочных за то же время из оклада 10 руб. в месяц, с 50% надбавкой (аттестат за №8354 и приказ по Русским войскам во Франции №51, §1); всего — 426 руб.

(4) Столовых — стоит прочерк, так как столовые Гумилеву не полагались.

(5) На представительство — стоит прочерк, так как и «на представительство» ему не полагалось.

(6) ВСЕГО: 426 руб.

(7) Удерживается в выдаче на руки — стоит прочерк, ничего с Гумилева не удерживалось.

(8) Подлежит к выдаче на руки: 426 руб. или 1136 франков.

(9) Расписка в получении денег: проставлена расписка-автограф — «Тысячу сто тридцать шесть франков получил прапорщик Гумилев». То есть его жалованье составляло 61 рубль в месяц; 10 руб. добавочных полагалось ему как семейному офицеру; еще 50% или 36 руб. 50 коп. надбавки за службу в отряде. Общее жалованье Гумилева составляло 106 руб. 50 коп. в месяц, что в переводе на французские деньги соответствовало 284 франкам.

Сохранилось еще несколько аналогичных ведомостей за последующие месяцы, которые свидетельствуют, что его жалованье за время службы во Франции, вплоть до расформирования всех русских военных учреждений в начале 1918 года, не менялось. Сама по себе полученная за четыре месяца сумма выглядит достаточно солидной, но, судя по ведомости, Гумилев получал в месяц меньше всех других сослуживцев, многие из которых только за август получили больше, чем Гумилев за весь этот период. Например, начальник Тылового управления полковник Карханин — 1328 руб.; штаб-офицер подполковник Симинский — 852 руб.; помощник начальника полковник Кручинин — 1271 руб. Причем отличие заключалось не столько в самом жалованье, сколько в том, что всем офицерам, кроме Гумилева, полагались «столовые» и «на представительство», и эти суммы заметно превышали основное жалованье. Справедливости ради напомним, что Занкевич назначил Гумилеву дополнительные деньги: «Прапорщику Гумилеву производить сверх содержания суточные деньги в размере по тридцать франков в сутки, считая таковые с 24-го июля с. г. (нов. ст.), т.е. со времени фактического нахождения в распоряжении г. комиссара». Трудно сказать, насколько всех получаемых денег хватило бы Гумилеву на содержание в Париже еще и жены, однако вопрос этот вскоре отпал сам собой.

Накануне Раппу также были выданы деньги, но это были деньги на содержание Комиссариата и на канцелярские расходы: «Приказ по Тыловому Управлению №22 от 17/30 августа 1917 г. Занкевич приказал выдать Раппу 5000 франков (по док. №319) + 478 (канц. и прогонные)»⁶⁸. Впервые имя Раппа в общей ведомости на получение жалованья появилось в конце октября 1917 года. Весь штат Раппа состоял лишь из трех человек, включая его самого, офицера для поручений Гумилева и писаря, которым назначили унтер-офицера Александра Евграфова.

Самым напряженным месяцем для Гумилева оказался наступивший сентябрь, когда он почти все время отсутствовал в Париже, участвуя в подавлении восстания в Ля Куртин. Позже ему также периодически приходилось отлучаться из Парижа, но ненадолго. Вскоре после возвращения из Ля Куртин Гумилев был вынужден на некоторое время прервать свою службу при Раппе. Как и ранее в России, здоровье его пошатнулось, и ему пришлось обратиться в Санитарный отдел. Этот отдел входил в состав Тылового управления, сформированного 2 июля приказом №11⁶⁹ и возглавляемого полковником М.В.Карханиным (1875–1958). В приказе по Тыловому Управлению №1 от 20 июня / 3 июля 1917 года утвержден его штат, составивший три отдела: «1) Начальник Инспекторского отдела — капитан Пардигон. 2) Начальник Интендантского отдела — капитан Копылов. 3) Начальник Санитарного отдела — врач Рубакин. Подписал Подполковник Пац-Помарнацкий»⁷⁰. В приказе по Тыловому управлению русских войск во Франции №38 было объявлено: «5 октября 1917 г. г. Париж. По части инспекторской. <…> §3. Объявляю при сем копию акта за №982 врачебно-эвакуационной комиссии о результатах медицинского освидетельствования поименованных в этом акте воинских чинов. Акт №982. Врачебно-эвакуационная комиссия в заседании 19 сентября / 2 октября 1917 г. в помещении Тылового Управления постановила: 1) Офицер для поручений при комиссаре Временного Правительства при русских войсках во Франции прапорщик Гумилев должен представить анализ мочи; 2) <…> Подписано с приложением казенной печати 19 сентября. Председатель врачебно-эвакуационной комиссии доктор медицины А.Рубакин, члены доктора Ландау, Ярковский»⁷¹. Как мы предполагаем, в лице доктора А.Н.Рубакина⁷² он нашел единомышленника, которого необходимо включить в круг тех лиц, с кем Гумилев мог общаться в Париже. Как выяснилось, в те годы Рубакин был не чужд поэзии, об этом говорит изданный им в Париже сборник стихов «Город» (1920). Для нас особо примечательно, что книга эта была иллюстрирована Н.С.Гончаровой.

За обращением в Санитарный отдел последовал — «Приказ №42 от 1/14 октября 1917. Париж. <…> §2. Объявляю при сем акт №1033 врачебно-эвакуационной комиссии о результате медицинского освидетельствования поименованных в этом акте воинских чинов. Акт №1033. Врачебно-эвакуационная комиссия на заседании 26 сентября / 9 октября 1917 г. в помещении Тылового Управления русских войск во Франции постановила: 1) Офицер для поручений при комиссаре Временного Правительства прапорщик Гумилев направляется в госпиталь Мишле для исследования. <…> Подписан 26 сентября 1917 г. (9 октября). Подписали: Председатель комиссии доктор медицины Э.Ландау, члены: доктора Я.Ярковский, Д.Клейман и депутат с военной стороны подпоручик Перников»⁷³. Госпиталь Мишле располагался в парижском предместье Ванв (Vanves). Здесь сейчас располагается лечебница Seguin Michele (18, Place de la Republique, Vanves). Рядом, на площади, стоит старинная церковь Сен-Реми (Eglise Saint-Remy). На этот раз Гумилев задержался в госпитале ненадолго, и уже 26 октября был объявлен — «Приказ №47. 26 октября 1917 г. <…> §2. Объявляю при сем копию акта за №1122. Акт №1122. Врачебно-эвакуационная комиссия на заседании 10 / 23 октября 1917 г. в помещении Тылового Управления русских войск во Франции постановила: <…> 4) Офицер для поручений при комиссаре Временного Правительства прапорщик Гумилев признан к строевой службе годным»⁷⁴. И уже следующим днем, 24 октября, датирован документ, подписанный Гумилевым в канцелярии Раппа. Автограф приводить не будем (их в военных делах — множество), так как в данной публикации мы решили в меньшей степени касаться служебных дел Гумилева, а о попадании в госпиталь рассказали для того, чтобы расширить круг лиц, с которыми у него в Париже могли возникнуть неформальные отношения.

Часто бывая на улице Декам, Гумилев не забывал и о своих петроградских приятельницах. Известно, что сразу после возвращения из Ля Куртин, 27 сентября, он написал письмо Анне Энгельгардт⁷⁵, которое не сохранилось. Видимо, тогда же, в конце сентября, Гумилев поселился, как вспоминал Ларионов, «внизу в сквере, под станцией метро Passy, у некоего г. Цитрон». Станция эта — наружная, располагается на эстакаде, а под эстакадой, на месте прежнего жилого дома, разбит сквер. К сожалению, дом не сохранился, на его месте недавно были построены армянский культурный центр и библиотека. Отсюда было недалеко как до улицы Декам, так и до места службы Гумилева. Комиссариат размещался в доме 59 по улице Пьер Шаррон (59, rue Pierre-Charron), все в том же районе, недалеко от Елисейских Полей и Триумфальной арки. Любопытно, что эти апартаменты перешли по наследству к Советской России и СССР. А после 1991 года — к «наследникам» СССР. В 2002 году там размещалось Белорусское представительство, а сейчас голубой флаг и табличка при входе говорят, что его заняло представительство Казахстана.

В октябре, после возвращения из Ля Куртин и пребывания в госпитале, началась рутинная служба офицера для поручений при комиссаре Временного правительства Раппе. Служба эта явно не воодушевляла, свое отношение к ней поэт выразил в стихотворении «Униженье», вписанном как в «Парижский альбом», так и в «Альбом Дюбуше» (без названия). Судя по расположению в «Парижском альбоме», где-то в его середине, стихотворение могло быть написано именно в это время, осенью. Оно явно обращено к возлюбленной и недвусмысленно отражает внутреннее состояние Гумилева и его истинное отношение к службе в «бюро»:

 

Вероятно, в жизни предыдущей

Я зарезал и отца и мать,

Если в этой — Боже присносущий! —

Так позорно осужден страдать.

 

Каждый день мой, как мертвец, спокойный,

Все дела чужие, не мои,

Лишь томленье вовсе недостойной,

Вовсе платонической любви.

 

Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору,

В Африку, как прежде, как тогда,

Лечь под царственную сикомору

И не подниматься никогда.

 

Бархатом меня покроет вечер,

А луна оденет в серебро,

И, быть может, не припомнит ветер,

Что когда-то я служил в бюро⁷⁶.

 

Правительство оказалось чересчур «временным», и рутинная служба продолжалась недолго, меньше трех месяцев. Занимаясь ею, Гумилев пытался отвлечься, выкроить досуг для своих культурных увлечений, сосредоточившись на коллекционировании. В упоминавшемся письме к Ларисе Рейснер от 22 января, выразив намерение попасть в Персию, он продолжал: «Почему бы мне на самом деле не заняться усмиреньем бахтиаров? Переведусь в кавказскую армию, закажу себе малиновую черкеску, стану резидентом при дворе какого-нибудь беспокойного хана, и к концу войны кроме славы у меня будет еще дивная коллекция персидских миниатюр. А ведь Вы знаете, что моя главная слабость — экзотическая живопись»⁷⁷.

Его посредником в коллекционных делах стал Ларионов. Через него Гумилев сумел обратиться к парижским антикварам. В архиве Ларионова сохранилась записка, где упоминается один из них: «Видишь, Михаил Федорович, я пришел как было условлено в половине второго, чтобы идти в типографию и к Кастелюччи, а тебя нет. Не говори же после этого, что я бездеятелен, а ты аккуратен. Целую ручку Натальи Сергеевны, жму твою. Гумилев»⁷⁸.

Записка написана на заклеивающемся бланке парижского отеля «Кастилия» («Hotel de Castille»), на листе темной, коричневатой бумаги с внутренней перфорацией, причем внешняя сторона покрыта клеем, чтобы бланк можно было превратить в конверт. Лист был сложен пополам, и под названием гостиницы указан адресат: m-r Larionoff. Очевидно, что Гумилев зашел за Ларионовым в гостиницу и, не застав его, оставил эту записку консьержу. Осмелимся предположить, что слова о типографии как-то связаны с тем, о чем Гумилев писал раньше из Лондона Ахматовой — о возможности печатания книг издательства «Гиперборей» после войны за границей. Впрочем, речь могла идти о некоем издании, связанном с восточным искусством, поскольку вслед за типографией в записке упоминается Кастеллюччи (Castellucci), собиратель восточного искусства, содержавший небольшой салон-галерею.

Более полную картину коллекционерской деятельности Гумилева представляют письма Ларионову антиквара Туссена (Toussaint). По письмам Туссена можно судить о том, что их отношения сложились еще до приезда Гумилева, который в Париже решил осуществить свою мечту — собрать коллекцию восточной живописи. В письме от 1 июня Туссен пишет Ларионову: «Дорогой господин Ларионов! Я ждал до воскресенья Вашего прихода вместе с Вашим русским другом. Что Вы решили относительно рисунков японских масок и других рисунков, которые я Вам показывал? У меня есть китайский рисунок и портреты, которые я бы хотел показать Вам. Черкните мне хоть слово в ответ — это мне доставит огромное удовольствие. С благодарностью за вечер в Шатле. Обязанный Вам Туссен»⁷⁹. От первоначальной попытки — увидеть в «русском друге» Николая Гумилева — пришлось сразу отказаться, так как письмо было послано Ларионову тогда, когда Гумилев только-только покинул Петроград. Установить, кто был в то время «русским другом» Ларионова, не удалось. Но в письме четко просматривается характер взаимоотношений Туссена с Ларионовым: Туссен занимался скупкой и продажей произведений восточного искусства, которые интересовали Гончарову, Ларионова и их друзей. А в письме от 25 октября 1917 года уже встречается имя поэта: «Париж, 25 октября 1917. Дорогой господин Ларионов, Вы получили мое последнее письмо? Я хотел бы сообщить Вам, что хотел бы показать Вашему другу, прапорщику Гумилеву, несколько новых китайских рисунков. Если Вы в данный момент свободны, заезжайте вместе с ним. Заранее благодарен и искренне Ваш. Туссен. 33, улица Сены (33, rue de Seine)»⁸⁰.

Упомянутое «последнее письмо» обнаружилось в архиве ГТГ: «Париж, 16 октября 1917 года. Дорогой господин Ларионов! У меня есть несколько китайских рисунков, которые я хотел бы Вам показать. Не могли бы Вы прийти и посмотреть их прямо сейчас. С сердечным приветом. Туссен. 33 Rue de Seine»⁸¹.

Гумилев посещал Туссена и в дальнейшем. Так, 7 ноября 1917 года Туссен сообщал Ларионову: «Париж, 7 ноября 1917 года. Дорогой господин <Ларионов>, я был очень рад Вашему визиту. Я написал господину Гумилеву по поводу новых китайских картин, которые я бы хотел ему показать. Пока ответа не получил. Был бы признателен Вам, если Вы его увидите, постарайтесь убедить его зайти и посмотреть их вместе с Вами. У меня имеется к Вам небольшая просьба относительно господина Голубева⁸². С сердечным приветом! Поклон мадам. Туссен. 33 Rue de Seine»⁸³.

К сожалению, почти ничего неизвестно о судьбе гумилевской коллекции, за исключением того, что вслед за воспоминаниями Ларионова сообщила в письме к Струве от 24 августа 1969 года его вдова: «По получении Вашего письма и четвертого тома Гумилева, за что очень Вас благодарю, мне удалось найти несколько набросков Гумилева, и письма А.Цитрона, фотокопии которых я Вам пошлю отдельно. Если Вы решите опубликовать эти наброски, я их Вам перешлю. Еще есть два или три других рисунка, совершенно нецензурных. Я не знаю, Гумилевым ли они сделаны. По характеру рисования, это возможно. Их пошлю тоже. Делайте с ними, что хотите, только не возвращайте обратно. О картинах, книгах и т.д., оставленных Гумилевым, я ничего не знаю. Мне говорили, что он собирал коллекцию эротического характера. Если таковые, или другие, были переданы Мих<аилу> Фед<оровичу>, они находились, вероятно, в ателье, которое мне пришлось в срочном порядке освободить. Там было очень много кем-то сделанных картин, не представляющих интереса с художественной точки зрения. Спросив совета у здешних музейных людей, я их раздала или оставила в ателье, спасая лишь вещи Ларионова и Гончаровой»⁸⁴.

Упомянутые письма Цитрона имеют прямое отношение к судьбе коллекции, оставленной ему Гумилевым на «временное» хранение. Точнее, оставленной в квартире Цитрона, откуда поэт отправился в Лондон и дальше — в Россию. Уже после гибели Гумилева, 27 сентября 1921 года Цитрон напечатал следующее письмо в редакцию газеты «Последние новости» под заглавием «Наследство Н.С.Гумилева»: «До своего отъезда из Франции покойный поэт жил у меня в Passy. Уехал он в начале 1918 года, по приглашению английского War Office в Месопотамию, в кавалерийский отряд и очутился вместо этого в Архангельске, откуда и попал в Петроград. При отъезде он оставил мне для хранения ящик с книгами и значительное количество картин, гравюр, рисунков и альбом, купленные в Париже. Часть его имущества я передал художнику Ларионову; книги же хранятся у меня в Париже. Охотно передам их наследникам или ближайшим друзьям. Александр Цитрон»⁸⁵. Как и Струве, нам также фактически ничего неизвестно «ни о судьбе самого Цитрона, ни об оставшихся у него книгах Гумилева». Однако в хранящихся в Военно-историческом архиве документах имя Цитрона встречается часто⁸⁶, особенно после расформирования Русского экспедиционного корпуса. Среди бумаг, относящихся к освобождению заключенных вслед за событиями в Ля Куртин, попадаются многочисленные заявления адвоката по их делам, присяжного поверенного А.Цитрона. «Письмо в редакцию» подтверждает, что Гумилев предполагал еще вернуться в Париж после Персии, куда он был откомандирован Занкевичем. Однако после его отъезда события начали развиваться по незапланированному сценарию, о чем Гумилев узнал лишь в Лондоне, явившись в первый же день к тамошнему Военному агенту — генералу Ермолову⁸⁷.

Большую часть собранного за месяцы жизни в Париже — книги, коллекцию восточного искусства, в том числе персидские миниатюры, картины, — Гумилев оставил у Цитрона, который озаботился судьбой вещей Гумилева еще осенью 1919 года. Очень выразительно его письмо от 30 сентября с адресом, написанным по-французски: «Господину Михайло Ларионову, Художнику, Вольному Человеку, 43 rue de la Seine». Само письмо написано по-русски: «30-IX. Дружище ты был в quartier и был у меня… Ну, а дальше? В чем дело? Сообщи, как живешь и чем грешишь? Как дела, работа? Дело у меня такое: где Гумилев? Его вещи у меня — и ей Богу лучше бы он мне оставил сына! Я эти вещи перевозил в Лион (в 1918 г.) и обратно. Раз ящик упал с воза и стекла побиты. Вообще, возня, не хочешь ли ты их взять на хранение? Я к тому помирать собираюсь. Твой А.Цитрон»⁸⁸. Можно предположить, что у Цитрона при перевозке побились стекла в рамках собранных Гумилевым картин и миниатюр, и он предложил их взять Ларионову. Судя по всему, Ларионов забрал у Цитрона часть коллекции, но далеко не всё. Уезжая, Гумилев не знал, куда его заведет служба, поэтому оставил вещи на сохранение, надеясь однажды вернуться за ними. Но этой надежде не суждено было осуществиться.

К счастью, мрачный прогноз Цитрона по поводу своей участи не сбылся, и судьбой вещей Гумилева, по-прежнему остававшихся у него, он вновь озаботился несколько лет спустя. Комментируя публикацию писем Ларионова, Глеб Струве писал: «...уже после выхода последнего тома нашего четырехтомника А.К.Томилина-Ларионова прислала мне копию следующего письма А.Цитрона к М.Ф.Ларионову от 5 января 1927 г. (жил Цитрон в это время уже не под метро "Пасси", а в Нейи): "Мой старый Ларионов, очень прошу позвонить мне, чтобы условиться о создании студии имени нашего покойного друга Н.С.Гумилева. Я обращусь к ряду его друзей с просьбой помочь создать эту студию, для которой подходящее помещение имеется! Хочу условиться заранее с тобою — и собрать воедино все его, священные для нас, вещи. Прошу позвонить мне в ближайший же день. С искренним и лучшим приветом А.Цитрон"⁸⁹. Как это ни странно, нет никаких следов того, чтобы этому делу был дан какой-то ход. Нет никаких указаний и на то, чтобы первое письмо Цитрона, которое мне долго оставалось неизвестно⁹⁰, вызвало какие-нибудь отклики. Может быть, какие-нибудь следы переписки с Цитроном отыщутся в бумагах К.В.Мочульского. Разыскать следы самого Цитрона мне не удалось, и судьба хранившихся у него книг Гумилева неизвестна, как неизвестно и что именно он передал (если передал) М.Ф.Ларионову».

Вещам Гумилева посвящены еще два письма Цитрона, которые удалось найти в архиве Ларионова: «17. IX. <1927>. Мой старый Ларионов, очень и очень прошу устроить мне срочное свидание с А.Кусиковым⁹¹ на предмет общего соглашения о вещах Н.Гумилева. Меня об этом просит В.Н.Яковлев⁹² (из Москвы). Милый, будь другом — и сообщи о дне общего свидания. Tel. Neuilly 2372. <…> Старый друг А.Цитрон»⁹³. Видимо, Кусиков подразумевается в еще одном письме Цитрона, скорее всего, того же года: «Мой дорогой Ларионов, я пробуду тут неделю и очень прошу устроить вечер с нашим другом-поэтом (вещи Гумилева). Жду ответа. Привет Гончаровой. Твой слуга А.Цитрон. Tel. Neuilly 2372»⁹⁴. Получается, что никогда до сих пор не ассоциировавшийся с именем Гумилева поэт Александр Кусиков, возможно, стал одним из хранителей каких-то личных вещей Гумилева — по крайней мере, это еще одна ниточка для дальнейших поисков. А если предположить, что встреча Ларионова, Цитрона, поэта А.Кусикова и вскоре вернувшегося в Москву художника Василия Яковлева тогда состоялась, выстраивается любопытный сюжет с участием последнего. В 1920-е годы в число его московских друзей входило много учеников известного художника и педагога, создавшего тогда собственную частную студию, — Дмитрия Николаевича Кардовского⁹⁵. Причем документы РГАЛИ подтверждают и личное знакомство В.Яковлева с Д.Кардовским, хорошо знавшим Николая Гумилева еще с дореволюционных времен, — когда-то, еще до свадьбы Гумилева, семья Кардовских жила в Царском Селе в одном доме с семьей Гумилевых, на Конюшенной улице. Жена Кардовского О.Л.Делла-Вос-Кардовская, художница, — автор известных живописных портретов Гумилева (1909) и Ахматовой (1914). Сам Д.Кардовский оформил обложку сборника Гумилева «Жемчуга» (1910). У Гумилева и Ахматовой есть стихи, посвященные Кардовским. Так что через знакомство с Кардовским В.Яковлев мог в Париже заинтересоваться судьбой вещей Гумилева. Оказавшись там в 1927 году, Яковлев вряд ли мог близко сойтись с художниками круга Ларионова, но вполне мог быть принят Кусиковым, который, как известно, едва оказавшись за границей, постоянно декларировал свою преданность Советской России, за что был подвергнут в эмигрантской среде бойкоту. Вполне возможно, что Яковлев был заинтересован в том, чтобы получить в свое распоряжение какие-то вещи из коллекции Гумилева. Есть некоторая вероятность того, что одна из этих вещей даже вернулась после 1927 года в Россию и попала к Ахматовой. Это — оказавшаяся у нее пока неизвестно откуда восточная миниатюра, подаренная ею сыну⁹⁶. Миниатюрой этой, как памятью об отце, Л.Н.Гумилев очень дорожил, и копия ее до сих пор украшает кабинет в его музее-квартире (оригинал хранится в фондах музея Ахматовой в Фонтанном доме)…

Но мы отвлеклись и забежали вперед. Конец 1917 года Гумилев проводил в Париже, а начало нового года прошло в непрерывном обмене письмами и телеграммами между Парижем и Лондоном, главным объектом которых невольно оказался Гумилев. В конце года происходила ликвидация всех русских военных учреждений во Франции, среди прочих лишился своей должности Военного комиссара Е.И.Рапп, а следовательно, и Гумилев. Накануне Нового года он оказался не у дел, что заставляет нас обратить внимание на предновогоднее распоряжение: «Приказ по Тыловому управлению русских войск во Франции №90, 16 / 29 декабря 1917 г. г. Париж. По части инспекторской. <…> §4. Объявляю, что M-lle Елена Карловна Дю-Буше уполномочена Американским Обществом Христианской молодежи устраивать елки в госпиталях и командах, расположенных в районе и области. §5. Объявляю для сведения, что в ближайшие дни для устройства елки и раздачи нашим больным и раненым воинам, находящимся в районе XVI и XVII военных округов, отправится мадам Мария Артуровна Рафалович. Начальник управления полковник Карханин»⁹⁷. Вполне вероятно, что Гумилев мог выступить в качестве сопровождающего Дюбуше и даже помочь ей с организацией рождественских елок. Упоминание, что Е.К.Дюбуше была связана с Американским Обществом христианской молодежи, заставило обратить внимание на пустой конверт, сохранившийся в архиве Михаила Ларионова в ГТГ⁹⁸.

В верхнем левом углу конверта напечатана эмблема (равнобедренный синий треугольник, направленный вершиной вниз) известной религиозно-благотворительной организации Y.W.C.A. — Young Women's Christian Association (Женская молодежная христианская ассоциация). Это — «женское отделение» более известной российскому читателю ассоциации YMCA, знакомой по книгам издательства YMCA-Press, возглавляемого Никитой Струве, родственником Глеба Струве. На конверте написано всего несколько слов, одно подчеркнуто красными чернилами: «Cummings, het. note <?>», а вдоль узкой стороны конверта написано: «GUMILEV». Проигнорированный поначалу конверт неожиданно привлек к себе внимание тем, что подчеркнутое слово «Cummings» вполне могло указывать на фамилию известного американского поэта Эдварда Эстлина Каммингса (Edward Estlin Cummings, 1894–1962). В эти годы Каммингс только входил в литературу, но уже был близок к тому кругу поэтов, с которыми Гумилев общался в Лондоне в июне, перед приездом в Париж (окружение Э.Паунда). Как неожиданно выяснилось, летом 1917 года Каммингс находился в Париже по военно-медицинским делам, а в середине сентября он был арестован: ему было ошибочно предъявлено обвинение в шпионаже, так как он не выражал явной ненависти к немцам (что, кстати, всегда было свойственно и Гумилеву). Помещен он был в пересыльную тюрьму Depot de Triage в Ла-Ферте-Масе, Нормандия (La Ferte-Mace, Orne, Normandie). В середине декабря его выпустили благодаря вмешательству влиятельного отца (и, видимо, не без участия кого-то в Париже). Все это происходило тогда, когда Гумилев постоянно находился в Париже. В начале 1918 года Каммингс вернулся домой в Америку, а Гумилев уехал в Англию.

Можно предположить, что в Париже они могли встречаться еще до ареста Каммингса, и существует вероятность, что какое-то участие в его освобождении принял Гумилев, через посредничество Дюбуше, которая, как представительница ассоциации Y.W.C.A., помогала раненым и осужденным. Заметим, что арест Каммингса совпал по времени с массовыми арестами русских солдат после восстания в Ля Куртин. Помимо одиночного конверта с фамилией Каммингса, в архиве Ларионова сохранились и несколько других писем (мало о чем говорящих), посланных Ларионову и подписанных — Cummings, а также один черновик письма Ларионова к нему⁹⁹. Оговоримся, однако, что Каммингс — фамилия достаточно распространенная, и совпадение здесь может быть случайным.

Елену Дюбуше оставили для работы в Русской миссии и после ее расформирования, о чем было объявлено соответствующим распоряжением генерала Занкевича: «Приказ по русским войскам №6 от 9/22 января 1918 г. <…> §4. Во изменение приказа по русским войскам во Франции от 2 января №166, разрешаю оставить для письменных занятий в составе Тылового Управления русских войск во Франции, по вольному наему, Елену Карловну дю-Буше и Алексея Семенова, обоих с 1-го января с.г. ст. ст., с вознаграждением, получаемым ими до сего времени. Занкевич»¹⁰⁰. В дальнейшем ее автограф встречается только в ведомости на получение жалованья за январь: «Расчет на выдачу жалованья переписчикам и машинисткам за январь 1918 г.: Переписчице Буше — 500 фр. <ее расписка по-русски>; Семенову — 225 фр. <расписка по-французски>»¹⁰¹.

19 января Гумилев собирает последние документы, необходимые для получения разрешения на выезд из Франции. В этот день Управление Военного агента направляет в соответствующее ведомство просьбу об оформлении его паспорта: «Представительство Русского Военного Агента. Париж, 19 января 1918. 14, Avenue Elisee Reclus. Представительство Русского Военного Агента во Франции было бы чрезвычайно признательно Бюро выдачи разрешений за срочное оформление паспорта для лейтенанта русской армии ГУМИЛЕВА, отправляемого со срочной миссией в Англию, маршрут следования его должен быть в Лондон через Булонь (Boulogne)¹⁰². Помощник Русского Военного Агента Подполковник Крупский»¹⁰³.

В этот же день Гумилеву вручают командировочное удостоверение, позволяющее ему покинуть Францию и отправиться в Англию: «Представительство Русского Военного Агента. Париж, 20 января 1918. 14, Avenue Elisee Reclus. КОМАНДИРОВОЧНОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ лейтенанта русской армии Николая ГУМИЛЕВА, направляемого в этот день в официальную командировку в ЛОНДОН через Булонь (Boulogne), для дальнейшей его отправки в специальную командировку по поручению Английского Правительства. Подполковник Крупский (Colonel Kroupsky), помощник Русского Военного Агента»¹⁰⁴. Документ заверен печатями Военных агентов России и Англии, а также штемпелем специального комиссариата в Булонь-сюр-Мер о посадке на пароход 21 января 1918 года, который позволяет точно установить дату отплытия Гумилева из Франции.

Отчаливая от французских берегов, Гумилев не предполагал, что задержится в Англии надолго. Запрашивая Занкевича о присылке 26 русских офицеров, желающих попасть на Персидский фронт, генерал Ермолов торопил с отправкой, так как она должна была состояться уже в январе; в том же письме от 6 января 1918 года, он указал, что «доставка желающих будет исполнена попечением английских военных властей <…> причем офицеры должны быть снабжены теплой одеждой. Мы предполагаем выдать им содержание на четыре месяца и некоторую сумму каждому на подъем»¹⁰⁵.

В свете этого неожиданно выглядит открытка, посланная Гумилевым Ларионову спустя всего несколько дней, 26 января, содержащая ряд крайне важных свидетельств: «Дорогой Мих. Фед. На восток не еду, почему расскажет Аничков. Посижу месяц в Лондоне и поеду в Россию. Теперь можно, хоть и трудно. Буду пока служить в Консульстве, маленькие деньги будут. Напиши мне, что у Вас. И пусть Нат. Серг. припишет. Ее трагедия идет. А вот денег прислать не могу, нет. Может быть и вы поедете в Россию. Правда? Целую, твой Н.Гум»¹⁰⁶.

Письмо написано на открытке, изображающей гостиницу, в которой остановился Гумилев: «Imperial Hotel, Russell Square, London». На обороте Гумилев справа указал парижский адрес Ларионова: «Paris, m-r Larionoff, rue Cambon, hotel Castille», а сверху написал свой служебный адрес: «London, 30, Bedford square, Russian Consulate, мне». На обороте справа приклеена марка с изображением короля Георга V, а посередине проставлен квадратный почтовый штемпель, который позволил точно установить дату отправки открытки: «London, 8.15 PM, JAN 26.18.B». Указанное Гумилевым Русское консульство располагалось в пяти минутах ходьбы от отеля «Империал», на соседней площади Бедфорд. Все это — центральная часть Лондона, между отелем и местом службы стоит комплекс зданий Британского музея. Отель «Империал» в послевоенное время был перестроен, но стоит на том же месте.

Прошло меньше недели после прибытия Гумилева в Англию, и его служебные планы резко переменились, о чем он сразу же сообщил Ларионову — «на восток не еду <…>. Посижу месяц в Лондоне и поеду в Россию». Почему? Кратко на этот вопрос можно ответить поговоркой — «Нашла коса на камень»; вмешался «личностный» фактор¹⁰⁷. Дело в том, что помощником при Ермолове (как Гумилев при Раппе) служил его друг, генерал барон Н.А.Врангель (1869–1927), типичный солдафон, но — баловавшийся до войны стихами и выпустивший в 1911 году сборник «Стихотворения», на который Гумилев дал в «Аполлоне» не типичную для него разгромную, уничижительную рецензию. Видимо, это запомнилось, и заранее возникшая неприязнь к Гумилеву настроила двух генералов на соответствующую встречу с офицером-«выскочкой», о приезде которого они были заранее извещены. Как следствие этого — немедленный отказ лично ему в отправке в Персию. Однако, хотя поначалу Ермолов приказал Гумилеву убираться из Лондона в первый же день, даже выписал ему в долг 54 фунта на обратную дорогу¹⁰⁸, — на основе изученных документов можно предположить, что вскоре отношение самого Ермолова к Гумилеву переменилось, и он оставил его в Лондоне на неопределенное время (вышло — почти на три месяца) в своем распоряжении, ожидая развития событий в России.

Началась служба в Лондоне, о которой, по причине недоступности английских архивов, мы мало что знаем. Гумилев попал в шифровальный отдел, где служил и Борис Анреп. На открытке обращает внимание упоминание Евгения Аничкова — «на восток не еду, почему расскажет Аничков»; ранее Гумилев о встрече с ним писал Ахматовой. Аничков также служил в Париже и после расформирования русских служб во Франции, как и Гумилев, подал рапорт об отправке в Персию. Об этом свидетельствует направленный в Лондон «Список офицеров и гвардейцев, желающих быть командированными в Месопотамию»¹⁰⁹, среди десяти фамилий которого значатся и Гумилев, и Аничков. В отличие от Гумилева, Аничков туда попал, и только он, направляясь на Восток из Лондона через Париж, мог рассказать Ларионову о причинах, почему Гумилеву было отказано в отправке. Можно предположить, что на одном из рисунков Гумилева в архиве Струве в образе военного с завитыми усами изображен именно Аничков¹¹⁰. Над головой своего персонажа Гумилев изобразил два скрещенных турецких ятагана как пародийный символ конечной точки следования Аничкова — воевать там надо было с турками. На обороте рисунка Гумилев, видимо, изобразил лежащую на столе собственную военную фуражку, какие-то письменные принадлежности, «рукопись» и книги.

В Лондоне Гумилев вернулся к работе над «Феодорой», которая к тому времени уже получила окончательное название «Отравленная туника». Словами «ее трагедия идет» он сообщил об этом Гончаровой. Тогда же он, в очередной раз, решил переписать трагедию. Анреп сохранил тетрадь со списком действующих лиц и первыми сценами «Отравленной туники», которая, возможно, предполагалась для отправки Гончаровой, но Гумилев при переписывании не продвинулся дальше экспозиции пьесы¹¹¹.

Фраза «денег прислать не могу» имеет прямое отношение к сложному финансовому положению четы Ларионовых, непосредственно вызванному кризисом «Русских балетов» Дягилева, разразившимся на исходе 1917 года. Перед самым отъездом в Лондон Гумилев получил, как и все военнослужащие, жалованье за три месяца вперед, до 1 апреля 1918 года¹¹², в сумме 1812 франков. Видимо, он рассчитывал, что и от англичан, перед отправкой в Персию, он получит обещанное «содержание на четыре месяца и некоторую сумму <…> на подъем», после чего сможет часть денег одолжить Ларионову. В Лондоне планы эти рухнули, он остался без лишних денег и, планируя свое предстоящее возвращение в Россию, послать Ларионову уже ничего не мог. Последнее, на что следует обратить внимание в открытке Ларионову, — это указанный Гумилевым обратный адрес. Гумилев не мог указать свой личный адрес, например гостиницы, где он жил. Он обязан был дать адрес Русского консульства, где все письма просматривались.

Борис Анреп вспоминал о времени пребывания Гумилева в Лондоне: «...Я виделся с Гумилевым каждый день в течение многих месяцев в 1918 году, когда он работал в шифровальном отделе Русского Правительственного Комитета в Лондоне. Я также его видел у себя дома, один на один или среди гостей. <…> Лицо Гумилева в Лондоне было худое, косина внешняя, глаза — серые, бесцветные. Нос — совершенно обыкновенный, ни слива, ни огурец, не костистый, вполне приличный. Никаких отеков и морщин, [без] ни подглазных мешков. Благодаря сильно выраженной наружной косине одного глаза (правого), общий вид лица не красивый. Что особенно поражало в его голове, это неестественная, слегка шарообразная выпуклость лба и некоторая его узость. Походка — совершенно нормальная, очень покойная, без всяких лишних движений рук или головы, держал себя очень прямо. Гумилев был среднего роста, не ниже и не выше. Легкая фигура типичного кавалериста. Держал себя несколько чопорно, с показным достоинством; редко улыбался, немного шепелявил, был всегда очень вежлив. Вот все, что я могу Вам сказать о внешности Гумилева, как он мне представлялся в Лондоне»¹¹³.

Причиной для написания этого письма стал выход книги Ирины Одоевцевой «На берегах Невы». В предыдущем письме к Струве от 23 октября 1968 года Анреп писал: «По-моему она пишет очень занимательно, думаю, что длинные разговоры с Гумилевым несколько обработаны ею, но, насколько я помню собственные разговоры с ним, остаются в его характере. Краски иногда чересчур сгущены, как например, его возмущение, что АА ищет смерти своего сына и его самого, это просто смехотворно, но возможно. ("Отними и ребенка и друга"). Гумилев иногда любил представлять себя важным супругом. Вся тирада в разговоре по поводу "Муж хлестал меня узорчатым / Вдвое сложенным ремнем" и дальнейшие заявления, "что из-за этих строк он прослыл садистом", и его возмущения и упреки возможны, как и не нелепы. <…> С другой стороны, мы, конечно, много раз говорили о стихах АА. Я запомнил одну фразу: "Я высоко ценю ее стихи, но понять всю красоту их может только тот, кто понимает глубину ее прекрасной души". Мне, конечно, эти слова представились исповедью. Понимал ли он "всю красоту ее души" или нет, осталось для меня вопросом. Он одновременно просил меня познакомить его с какой-нибудь девицей легкого поведения.

Общее мое заключение о воспоминаниях Одоевцевой, что они, может быть, литературно использованы и сгущены, но близки к истине. Я говорю о ее характеристике Гумилева — только»¹¹⁴.

Когда Гумилев покидал Лондон в июне 1917 года, он оставил там достаточно много новых знакомств в самых разных кругах английского общества. Но если встречи Гумилева в течение двух летних недель прослеживаются довольно подробно — прежде всего благодаря светской «программе» Анрепа, зафиксированной в записной книжке, то почти трехмесячное пребывание Гумилева в Лондоне в начале 1918 года практически не поддается восстановлению. До нас дошло всего два документальных свидетельства. Первое — полученное Гумилевым 5 февраля уведомление из канцелярии Ермолова: «ВОЕННЫЙ АГЕНТ в Великобритании. 23 Января / 5 Февраля 1918 г. №89, г. Лондон. Прапорщику Гумилеву. Канцелярия Военного Агента сим уведомляет Вас, что сего числа получена переписка от Военного Агента во Франции, адресованная на Ваше имя. А по сему Канцелярия Военного Агента просит Вас не отказать пожаловать за получением сей переписки в ближайшее время. Подпоручик Балашов»¹¹⁵. Очевидно, что в пересланную из Франции переписку было вложено также письмо от поэта Константина Льдова — еще одного парижанина, с которым Гумилева связывали коллекционные интересы:

«3 февр. н. ст. 1918, 4 rue Francisque Sarcey (XVI) Paris¹¹⁶.

Дорогой Николай Степанович, мы обрадовались, узнав, что Вам удалось пристроиться в Лондоне. Жаль, что не удалось уехать на Восток; хорошо, что распростились с Парижем. Если условия окажутся неблагоприятными для возвращения в Россию, консульство даст Вам возможность продержаться до неизбежного переворота. Мы тоже приблизились к перелому, но, по-видимому, направимся не к северу, а на юг: в Испанию; если не пустят, в Ниццу. Коллекция отправлена в отель Друо; туда же, вероятно, последует и обстановка. Хуже всего обстоит с Рембрандтом: г. А-в и другие торговцы жадничают, проявляя всю низменность своих "бесконечно малых"¹¹⁷. Опротивели до тошноты. А.Н.¹¹⁸ с нетерпением ожидает минуты, когда пространство отделит нас навсегда от этих представителей торгующего человечества. Во всяком случае придется еще потерпеть две-три недели. Единственным приятным воспоминанием остается знакомство с Вашей Музой. У нее привлекательный облик и музыкальный голос. Легко запоминается своенравное обаяние. Для истинного поэта всегда выгодно ознакомление с его творчеством во всей полноте. Будем ожидать Вашего присыла, в надежде на лондонскую урожайность. Последняя встреча наша прервала мою "оду" Державину. Посылаю для самого "придирчивого" рассмотрения — чтобы исправить, если возможно. А.Н. шлет привет, жалеет, что застряли в Лондоне, ждет стихов. Сердечно жму руку. К.Льдов»¹¹⁹.

Его знакомство с Гумилевым состоялось не позднее осени 1917 года. К этому времени относится стихотворный экспромт, видимо подаренный Гумилеву при личной встрече:

 

H.С.Гумилеву

 

Рыбьей кости наконечник,

Оперение орла...

Раздробила божий венчик —

И дрожит над ним стрела.

 

К.Льдов

 

Париж

10 окт. 1917¹²⁰ 

 

Следующее свидетельство о пребывании Гумилева в Лондоне относится уже к весне. 3 апреля 1918 года он получил от Российского генерального консульства Временного правительства в Англии (другого представительства России в Лондоне тогда не было) заграничный паспорт №174/442, удостоверяющий, что «русский гражданин Н.С.Гумилев, писатель, возвращается из-за границы в Россию»¹²¹. Удалось точно установить, когда и на каком пароходе он возвращался через Мурманск в Петроград. В первых числах апреля военная канцелярия в Париже объявила офицерам, желающим возвратиться из Франции в Россию: «По справкам, наведенным Полковником Кроссом в 4-м Bureau des transports <транспортное управление во Франции>, пароход действительно уходит из Англии 6-го или 8-го сего месяца. Название парохода "Handland". Пароход это тот, о котором писалось 1-ым Bureau de Service <бюро обслуживания> Военному Агенту 31-го марта за №8027. В этом письме указывалось, что Английским Правительством на пароходе Handland мест для офицеров не предоставлено. Игнатьев»¹²². Но это касалось только тех офицеров, которые находились во Франции. Как следует из «поэтического дневника» Вадима Гарднера (1880–1956), вступившего в первый гумилевский «Цех поэтов» еще в 1913 году и возвращавшегося вместе с ним в Россию, —  этот рейс парохода «Handland» был предназначен для перевозки из Франции только раненых солдат и инвалидов. Их, видимо, должен был сопровождать немногочисленный персонал, находившийся в Англии. Транспортное судно, не рассчитанное на массовую перевозку людей, по дороге в Мурманск должно было зайти в Гавр, чтобы забрать там больных солдат и военные грузы.

Среди оставленных Гумилевым в Лондоне бумаг сохранился счет за комнату в гостинице «Turner's Hotel» на Гилфорд-стрит, в которой он останавливался с 6 по 10 апреля¹²³. Видимо, незадолго до отплытия из Англии Гумилев перебрался из отеля «Империал» в близко расположенную, более скромную гостиницу. Судя по счету Гумилева, покинул гостиницу он сразу после завтрака, и пароход «Handland» отчалил от английских берегов 10 или 11 апреля — никаких других кораблей из Англии на Мурманск в начале апреля не отправлялось. Накануне отплытия Гумилев простился с Борисом Анрепом, который вспоминал их последние встречи: «Гумилев, который находился в это время в Лондоне и с которым я виделся почти каждый день, рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но все напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было»¹²⁴. В письме к Струве Анреп писал: «Мне вспоминается день, когда он уезжал из Англии в Россию после революции. Я хотел послать маленький подарок АА. И, когда он уже укладывал свой чемодан, передал ему большую редкую серебряную монету Александра Македонского и несколько ярдов шелкового матерьяла для нее; он театрально отшатнулся и сказал: "Борис Вас<ильевич>, как Вы можете это просить, ведь она все-таки моя жена!" Я рассмеялся: "Не принимайте моей просьбы дурно, это просто дружеский жест". Он взял мой подарок, но я не знаю, передал ли он его по назначению, т<ак> к<ак> я больше ничего об этом не [знаю] слыхал»¹²⁵. Как теперь известно, Гумилев все передал Ахматовой. А монета Александра Македонского оказалась редкостью. 24 января 1925 года Лукницкий записал о встрече с Ахматовой: «Показала мне древнюю серебряную монету с профилем... и сказала, что Эрмитаж просил ее завещать ему эту монету — таких только две в Эрмитаже»¹²⁶. Имен Анрепа и Гумилева Ахматова Лукницкому при этом не назвала.

Со своей стороны, как пишет Струве, «Гумилев оставил Анрепу ряд своих не напечатанных произведений, записных книжек, документов, относившихся к его службе в Париже, свои офицерские погоны и т. д. Все это Анреп подарил мне еще до моего переезда в Америку¹²⁷, и этот материал был использован мною для моего издания под названием "Неизданный Гумилев" и позже для собрания сочинений Гумилева в четырех томах»¹²⁸.

Покинув один из английских портов 10 или 11 апреля, пароход «Handland» направился в Мурманск, сделав запланированную остановку на несколько дней в знакомом Гумилеву Гавре. Воспользовавшись этой остановкой, Гумилев в последний раз посетил Париж, чтобы попрощаться с друзьями. «Мы с Николаем Степановичем видались каждый день почти до его отъезда в Лондон, — вспоминал Ларионов. — Затем он приезжал в Париж на 1-2 дня перед отъездом в Петербург, куда отправлялся через Лондон же. <…> В апреле, в конце, или в самом начале мая 1918 г. Николай Степанович был в Париже¹²⁹; даже, может быть, всего на 1 день. В Париже он жил в Hotel Castille, на rue Cambon, там же, где и я жил, и дверь его комнаты выходила на балкон — я как сейчас это ясно помню. Б<орис> Анреп это не помнит, потому что, может быть, Ник. Степ. уехал из Лондона (уже прямо ехал в Мурманск), и судно ехало с остановкой в Гавре на несколько дней, в это время Н.С. отлучился в Париж — перед окончательным отъездом в Россию. <…> Я думаю, что, когда Николай Степанович приезжал на короткое время в Париж, перед самым окончательным отплытием в Россию и потом в Петербург, он приехал в Париж, чтобы увидаться с кем-то — с Еленой Карловной? Может быть и с нею; но еще с кем-то — это наверное¹³⁰. Знаю, что он приезжал устраивать оставшиеся здесь кое-какие вещи и дела (это официально). <…> Теперь вспоминаю более ясно, что он посетил Париж во время стоянки его судна в французском порту (думаю, Гавре). Из Франции брали пассажиров, которые направлялись в Россию (в Мурманск). Ник. Степ. в это время несколько раз ходил в картье Пантеона, на улицы Ульм, Гайлюсак, Муфтар — места, с которыми он был связан с самых первых своих поездок в Париж».

Остановился Гумилев в этот последний раз в той же гостинице «Castille», где жили Ларионов и Гончарова. Ларионов упоминает «картье Пантеона», то есть буквально квартал вокруг Пантеона и окрестные улицы (Quartier Latin Pantheon). В Латинском квартале Гумилев постоянно бывал, когда жил в Париже в 1906–1908 годах. Улицы Ульм (Rue d'Ulm), Муфтар (Rue Mouffetard), Гей-Люссак (Rue Gay-Lussac), расположенные поблизости Сорбонна, Люксембургский сад, Ботанический сад (Jardin des Plantes) — его любимые с юности места Парижа, куда он, скорее всего, ходил прощаться. Попрощался Гумилев также и со своей коллекцией, книгами и картинами, оставленными у Цитрона, возможно убедив его сохранить их до скорого возвращения в Париж, который, на самом деле, Гумилев покидал навсегда.

Впервые оказавшись во Франции в 1906 году, Гумилев сразу же затеял в Париже издание журнала «Сириус». Дебютный номер, вышедший в январе 1907 года, открывался его стихотворением «Франция». Это было его первое впечатление от новой для него страны. Десять лет спустя, в июле 1918 года, в журнале Аркадия Аверченко «Новый сатирикон», №15, было напечатано стихотворение «Франции», написанное, судя по всему, во время плаванья до Мурманска. В нем Гумилев одновременно обращался к Франции и прощался с полюбившейся ему страной. Это редкое для Гумилева стихотворение с откровенно политическим подтекстом: поэт просит прощения у Франции за измену со стороны своей «родной Руси». Прочитаем эти два разделенных десятилетием стихотворения одно за другим.

 

Франция <1906>

 

О, Франция, ты призрак сна,

Ты только образ, вечно милый,

Ты только слабая жена

Народов грубости и силы.

 

Твоя разряженная рать,

Твои мечи, твои знамена —

Они не в силах отражать

Тебе враждебные племена.

 

Когда примчалася война

С железной тучей иноземцев,

То ты была покорена

И ты была в плену у немцев.

 

И раньше… вспомни страшный год,

Когда слабел твой гордый идол,

Его испуганный народ

Врагу властительному выдал.

 

Заслыша тяжких ратей гром,

Ты трепетала, точно птица,

И вот на берегу глухом

Стоит великая гробница.

 

А твой веселый, звонкий рог,

Победный рог завоеваний,

Теперь он беден и убог,

Он только яд твоих мечтаний.

 

И ты стоишь, обнажена,

На золотом роскошном троне,

Но красота твоя, жена,

Тебе спасительнее брони.

 

Где пел Гюго, где жил Вольтер,

Страдал Бодлер, богов товарищ,

Там не посмеет изувер

Плясать на зареве пожарищ.

 

И если близок час войны,

И ты осуждена к паденью,

То вечно будут наши сны

С твоей блуждающею тенью.

 

И нет, не нам, твоим жрецам,

Разбить в куски скрижаль закона

И бросить пламя в Notre-Dame,

Разрушить стены Пантеона.

 

Твоя война — для нас война,

Покинь же сумрачные станы,

Чтоб песней звонкой, как струна,

Целить запекшиеся раны.

 

Что значит в битве алость губ?!

Ты только сказка, отойди же.

Лишь через наш холодный труп

Пройдут враги, чтоб быть в Париже¹³¹.

 

 

Франции <1918>

 

Франция, на лик твой просветленный

Я еще, еще раз обернусь,

И как в омут погружусь бездонный,

В дикую мою, родную Русь.

 

Ты была ей дивною мечтою,

Солнцем стольких несравненных лет,

Но назвать тебя своей сестрою,

Вижу, вижу, было ей не след.

 

Только небо в заревых багрянцах

Отразило пролитую кровь,

Как во всех твоих республиканцах

Пробудилось рыцарское вновь.

 

Вышли, кто за что: один — чтоб в море

Флаг трехцветный вольно пробегал,

А другой — за дом на косогоре,

Где еще ребенком он играл;

 

Тот — чтоб милой в память их разлуки

Принести «Почетный легион»,

Этот — так себе, почти от скуки,

И средь них отважнейшим был он!

 

Мы сбирались там, поклоны клали,

Ангелы нам пели с высоты,

А бежали — женщин обижали,

Пропивали ружья и кресты.

 

Ты прости нам, смрадным и незрячим,

До конца униженным прости!

Мы лежим на гноище и плачем,

Не желая Божьего пути.

 

В каждом, словно саблей исполина,

Надвое душа рассечена,

В каждом дьявольская половина

Радуется, что она сильна.

 

Вот, ты кличешь: — «Где сестра Россия,

Где она, любимая всегда?»

Посмотри наверх: в созвездьи Змия

Загорелась новая звезда¹³².

 

В конце апреле 1918 года закончилось почти четырехлетнее пребывание Гумилева на фронте, Великая война для него завершилась. Он вернулся в Петроград, где уже в июне вышла тоненькая книжечка «Костер»¹³³, куда вошли многие стихотворения, написанные им в Париже. Один из самых ценных откликов на эту книгу — слова Марины Цветаевой, сказанные уже после гибели поэта: «Дорогой Гумилев, есть тот свет или нет, услышьте мою, от лица всей Поэзии, благодарность за двойной урок: поэтам — как писать стихи, историкам — как писать историю. Чувство Истории — только чувство Судьбы. Не "мэтр" был Гумилев, а мастер: боговдохновенный и в этих стихах уже безымянный мастер, скошенный в самое утро своего мастерства-ученичества, до которого в "Костре" и окружающем костре России так чудесно — древесно! — дорос»¹³⁴. Этот отзыв поэта о поэте был очень высоко оценен Ахматовой. «То, что она пишет о Гумилеве, самое прекрасное, что о нем до сего дня (2 сентября 1964 г.) написано, — записала в этот день Ахматова. — <…> Как бы он был ей благодарен! Это про того непрочитанного Гумилева, о котором я не устаю говорить всем "с переменным успехом". Эту его главную линию можно проследить чуть не с самого начала»¹³⁵.

Через три года Гумилев подготовил новый сборник стихов. Он сам сдал рукопись в типографию, но держать в руках вышедшую книгу ему было не суждено. По странному стечению обстоятельств она вышла из печати накануне казни поэта — от зажженного в годы войны «Костра» вспыхнул «Огненный столп»¹³⁶. В сборник вошло одно из последних стихотворений поэта, «Мои читатели», его духовное завещание. Гумилев называет нескольких: это — «старый бродяга в Аддис-Абебе», «лейтенант, водивший канонерки», «человек, среди толпы народа застреливший императорского посла». В их число он мог включить и одного из офицеров Русского экспедиционного корпуса во Франции. В архиве случайно обнаружилась записная книжка лейтенанта маршевого эскадрона К.П.Тарутина¹³⁷ из Омска, зачисленного в 1-ю Особую пехотную бригаду. Запись была сделана им на пароходе, плывшем из Владивостока в Марсель, 14 марта 1916 года, в районе Сингапура. От руки, явно по памяти, он вписал в тонкую тетрадку все четыре стихотворения цикла «Капитаны», созданного Гумилевым в июне 1909 года в Коктебеле.

 

P.S. Хранили память о поэте и те, с кем он подружился в Париже в годы войны. Поражает один из портретов Гумилева, выполненный Ларионовым — «провидческий», напоминающий посмертную маску, в частности снятую с лица умершего за три недели до расстрела Гумилева — Александра Блока.

И уже в другую войну, в 1944 году, Михаил Ларионов, изредка писавший сам для себя стихи, записал короткое стихотворное посвящение:

 

Гумилеву

 

Милый мой друг

Друг драгоценный

Великий недуг

Мне душу томит.

Уход твой с Земли

Печален и тяжек

И помнить всегда

Я буду твой образ

Геройски наивный,

Всегда выше наших забот¹³⁸.

 

 

Авторы выражают свою признательность за помощь в работе сотрудникам Третьяковской галереи О.Л.Забицкой и Е.А.Илюхиной, куратору Гуверовского архива Линде Бернард, а также М.Н.Алексеевой, Н.А.Богомолову, З.Д.Давыдову, Н.М.Иванниковой, Т.М.Лисичкиной, Е.А.Резвану, С.Я.Сербину, Р.Д.Тименчику, Т.М.Федоровой.

 

 

Комментарии

 

¹ Окончание. Начало см. в №100.

^1a HIA-GSP. Box 152. Fol. 7.

² Вот эти стихи, по ПСС-3: 1) «Война» — №15; 2) «Наступленье» — №14; 3) «Смерть» — №16; 4) «Виденье» — №21 («Больной»); 5) «Солнце духа» — №18; 6) «Рабочий» — №45; 7) «В Северном Море» — №68; 8) «Травы» — №44 («Детство»); 9) «Пятистопные ямбы» — № 33; 10) «Третий год» — №42 («Второй год»); 11) «Ода д'Аннунцио» — №31; 12) «Рай» — №32.

³ И вновь Струве дал пояснение: «Две первые из этих акварелей Н.С.Гончаровой были в 1931 г., к десятилетию со дня смерти Гумилева, воспроизведены в парижской еженедельной газете "Россия и славянство"» (1931. 29 августа (№144). С.3). Безусловно, речь идет о замечательном «Триптихе» Гончаровой. В 1953 г. две крайние акварели триптиха были еще у Ларионова, но в переданном в ГТГ архиве они не обнаружены. Третья, центральная акварель попала в частное собрание Джона Стюарта (Лондон) и была впервые опубликована на авантитуле сборника трудов к 100-летию поэта: Nikolaj Gumilev. 1886–1986. Berkeley, 1987. См. также: Есаян С. «Дом, который построил Джон…» // Наше наследие. 1998. №46. С. 114-127. Акварель была показана на выставке в Русском музее «Время собирать…» в 2008 г. и воспроизведена в ее каталоге. В каталоге акварель датируется 1917 г., но не исключено, что создан был «Триптих» позже, как дань памяти — поэту, воину и путешественнику, возможно, вскоре после его гибели. На это намекают слова Ларионова о том, что акварели — «идеалистические», т.е. созданы были не с натуры, а по памяти, и восстанавливают идеальный образ поэта в трех его главных ипостасях. Сам Гумилев писал своему лучшему другу М.Лозинскому с фронта 2 января 1915 г. (к весне этого же года относится воспроизведенная выше фотография Гумилева) — тогда уже сформировалось его трезвое отношение к текущей войне и к своему предназначению: «Дорогой Михаил Леонидович, по приезде в полк я получил твое письмо <...> Вот и ты <...> видишь и ценишь во мне лишь добровольца, ждешь от меня мудрых, солдатских слов. Я буду говорить откровенно: в жизни пока у меня три заслуги — мои стихи, мои путешествия и эта война. Из них последнюю, которую я ценю меньше всего, с досадной настойчивостью муссирует все, что есть лучшего в Петербурге. Я не говорю о стихах, они не очень хорошие, и меня хвалят за них больше, чем я заслуживаю, мне досадно за Африку. Когда полтора года тому назад я вернулся из страны Галла, никто не имел терпенья выслушать мои впечатления и приключения до конца. А ведь, правда, все то, что я выдумал один и для себя одного, ржанье зебр ночью, переправа через крокодильи реки, ссоры и примиренья с медведеобразными вождями посреди пустыни, величавый святой, никогда не видевший белых в своем африканском Ватикане — все это гораздо значительнее тех работ по ассенизации Европы, которыми сейчас заняты миллионы рядовых обывателей, и я в том числе. <...> В полку меня ждал присланный мне мой собственный Георгий. Номер его 134060» (ПСС-8. №140. С. 185-187).

Отметим, что в том же номере газеты «Россия и славянство» опубликован, во-первых, еще один портретный набросок Гумилева работы Ларионова, который более никогда не воспроизводился и который не был передан в ГТГ вместе с другими, хотя безусловно относится к этой «серии»; во-вторых, портрет Гумилева работы Гончаровой, опубликованный Г.Струве в 4-м т. Собр. соч. явно не с оригинала, а по этой газетной публикации. Возможно, эти два рисунка, как и две акварели «Триптиха», затерялись в редакции газеты или просто не были возвращены художникам. Ниже эти рисунки представлены среди других портретов Гумилева, с соответствующими пометками.

⁴ Гумилев–Струве-4. С.591. Сам рассказ — ПСС-6. №17. В архиве Струве (HIA-GSP. Box 88. Fol. 6) хранится присланная Ларионовым фотокопия автографа рассказа, датированного июлем 1917 г. Ни автограф «Черного генерала», ни индийская миниатюра в архиве Гончаровой и Ларионова не обнаружены.

⁵ ОР ГТГ. Ф.180. №6357. Биографических сведений об авторе письма обнаружить пока не удалось. Это письмо объясняет вторичную «первую публикацию» «Пантума» в 1931 г.: возможно, номер «Сполохов» не попал к Ларионову или же он забыл об этой публикации.

⁶ ПСС-3. №108. Нынешнее местонахождение автографа стихотворения неизвестно.

⁷ Анализу этого стихотворения и восточных мотивов в творчестве Гумилева посвящены публикации: Тименчик Р.Д. Николай Гумилев и Восток // Памир. 1987. №3. С. 129-131; Parton A. «Goncarova i Larionov» — Gumillev's pantum to art // Nikolaj Gumilev, 1886–1986. Berkeley, 1987. P. 225-242. Отметим, что в «Трудах и днях» (С.472) есть относящаяся к весне 1917 г. запись Лукницкого: «…вместе с М.Л.Лозинским постоянно писал шуточные пантумы». Однако никакие другие «пантумы» Гумилева не обнаружены.

⁸ Так в тексте. Гумилев был прапорщиком.

⁹ РГВИА. Ф.15234. Оп.1. Д.29. Л.20. Подлинник. Машинопись.

¹⁰ Там же. Оп.3. Д.7. Л. 32-32об.

¹¹ Там же. Ф.15304. Оп.2. Д.40. Л. 132-133.

¹² Там же. Ф.15223. Оп.1. Д.4.

¹³ Там же. Ф.15234. Оп.1. Д.46. Л.48.

¹⁴ ОР ГТГ. Ф.180. №6127. Машинопись, документ на фр. яз., дан в переводе.

¹⁵ РГВИА. Ф.15234. Оп.1. Д.31. Л.46.

¹⁶ Там же. Ф.15223. Оп.1. Д.4.

¹⁷ Там же. Ф.15304. Оп.2. Д.217. Л.50.

¹⁸ Николай Максимович Минский (наст. фам. Виленкин; 1856–1937). Подробнее о нем в: Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь (в дальнейшем — Русские писатели). Т.4. М., 1999. С. 79-84; Российское зарубежье-2. С.196.

¹⁹ На самом деле они познакомились значительно раньше, и опять же — в Париже. 26 декабря 1906 г. Гумилев сообщал Брюсову: «…я нашел самый радушный прием у бывшего сотрудника "Весов" Щукина. У него я познакомился с Минским и, может быть, познакомлюсь с Бальмонтом…» (ПСС-8. №10. С.33). Видимо, тогда знакомство было мимолетным, и Минский его не запомнил.

²⁰ Минский Н. Рецензия на «Огненный столп» // Новая русская книга. Берлин, 1922. №1. С. 14-16.

²¹ Валериан Яковлевич Светлов (1859–1935). Подробнее о нем в: Русские писатели. Т.5. М., 2007. С. 507-509; Российское зарубежье-3. С. 56-57. Этим же псевдонимом успешно воспользовался известный советский поэт Михаил Светлов (наст. фам. — Шейнкман). Как он пишет в поэме «Юность. Вступление», псевдоним ему подобрали сотрудники губкома комсомола: «Наконец натолкнулись / И, перебирая архивы, / Окрестили "Светловым" — / Покойным редактором "Нивы"». Заметим, что в те же годы «покойный редактор» продолжал много писать о русском балете.

²² См.: Лифарь С. Дягилев. СПб., 1993. С.216.

²³ РГВИА. Ф.15304. Оп.2. Д.208. Л.369.

²⁴ Там же. Л.512.

²⁵ Сергей Матвеевич Ромов (наст. имя: Соломон Давидович Роффман; 1.11.1883 — 12.2.1939, Москва, расстрелян, прах захоронен в колумбарии Донского кладбища). Подробнее о нем: Российское зарубежье-2. С.644. О хитросплетениях судеб его самого и членов его семьи см. рассказ приемного сына: Ромов А. Романтика и конспирация времен Большого террора // Слово. 2005. №47.

²⁶ Иван (Исаак) Яковлевич Павловский (1852–1924, Париж, похоронен на кладбище Пер-Лашез) — народник, в 1878 г. бежавший из ссылки в Пинеге во Францию. См. о нем: Русские писатели. Т.4. М., 1999. С. 500-501; Российское зарубежье-2. С.384. Гумилев мог быть знаком с его сыном Андреем Исааковичем Павловским (1881–1961) — архитектором, лейтенантом, воевавшим в составе отряда русских добровольцев на стороне Франции, проживавшим в Париже.

²⁷ РГВИА. Ф.15304. Оп.2. Д.40. Л.120.

²⁸ ГА РФ. Ф. Р-6167 (1917–1920). Оп.1. Ед.хр. 55.

²⁹ Русский солдат-гражданин во Франции. 1917. 5/18.8 (№21). С.7.

³⁰ Там же. 1917. 22.7 / 4.8 (№10). С.5.

³¹ Никандр Алексеевич Алексеев (21.9 / 3.10.1891, дер. Пидели Псковской губ. — 30.09.1963, похоронен во Пскове на Мироносицком кладбище) — участник Русского экспедиционного корпуса, сражавшийся во Франции в 1916–17 гг. В 1917–20 гг. выпустил в Париже три сборника стихов, в 1920 г. вернулся в Советскую Россию, впоследствии стал писателем. Материалы о нем выложены его внучкой М.Н.Алексеевой в сетевом журнале «Самиздат» — http://zhurnal.lib.ru/a/alekseew_n_w/. Следует выделить представленные там автобиографические записи о его деятельном участии в судьбе Пушкинского заповедника в Михайловском. Выходец из тех же краев, он был первым, кто озаботился сохранением усадьбы. В 1920 г., по мандату Наркомпроса, подписанному Валерием Брюсовым, он посетил Пушкинские места, где тогда еще проходили линии фронтов Гражданской войны, и привез подробный отчет. Об итогах поездки появились заметки в газетах «Правда» и «Известия». В результате 17 марта 1922 г. Михайловское и его окрестности были объявлены заповедными. Об Н.Алексееве см. также в упоминавшейся публикации Е.Степанова (Toronto Slavic Quarterly. №31).

³² «Расчеты жалованья» — РГВИА. Ф.15234. Оп.3. Д.20. Л. 2-10; Д.43. Л. 10, 36, 88. «Аттестат» Никандра Алексеева — Ф.15234. Оп.3. Д.43. Л.104. «Список личного состава миссии на 12 февраля» и «Приказ об откомандировании от миссии» — Ф.15234. Оп.2. Д.33. Л. 30, 35-37.

³³ Русский солдат-гражданин во Франции. 1917. 4/17.11 (№98). С.5. Любопытно, что ранее в этой газете (№89; обратите внимание на дату выхода этой газеты — среда, 25 октября / 7 ноября 1917 г.!) была опубликована другая рецензия на тот же сборник. Ее автор — упомянутый выше писатель и балетный критик В.Светлов. Рецензия Гумилева перепечатана в: Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии / Подгот. текста и коммент. Р.Д.Тименчика. М., 1990. С. 206, 336; ПСС-7. №71. С. 202-203, 519.

³⁴ Алексеев Н. Венок павшим. Сб. избранных лирических стихотворений. Париж, 1917. С.3.

³⁵ ОР ГТГ. Ф.180. №5505. Письмо на листе бумаги; с одной стороны; черными чернилами.

³⁶ Книга была выставлена на совместном аукционе предприятия «Акция ЛТ» и общественной организации «Пресня-Книга» 12 мая 2007 г. В опубликованной на сайте (закрытом) аннотации был приведен фрагмент дарственной надписи: «Михаилу Федоровичу Ларионову. Нашему <…> — Русской национальной гордости от автора. 16 сентября 1917 Париж». Нынешний хозяин книги нам неизвестен.

³⁷ Алексеев Н. Ты-ны-ны. Стихи. Париж, 1919. С. 13-15.

³⁸ Все-таки отметим, что, к сожалению, и он не обошелся, после расстрела поэта, без «пинка» в его адрес: «Вернувшись в Россию, став на страже "пролетарского духа", как он это называл, он помянул "покойного (расстрелянного за участие в заговоре проф. Таганцева) Н.Гумилева, в жизни – контрреволюционера, а в поэзии — служителя чистого искусства, этого  изысканного жирафа'

— На озере гад // Изысканный бродит жираф'" (Новая жизнь. Псков, 1922. № 1-2. С.168; возможно, в цитате не опечатка, а такая шутка)». Комментарий взят из публикации: Тименчик Р. К истории культа Гумилева-I // Тыняновский сборник. Вып. 13: XII–XIII–XIV Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М., 2009. С. 298-351. Можно считать, что обращение Н.Алексеева в последние годы жизни к гумилевскому переводу стихов Готье (см. далее) явилось своеобразным «покаянием» за когда-то сказанные слова.

³⁹ Как рассказала внучка поэта Марина Алексеева, до начала нашей переписки в семье считали, что хранящийся в доме дореволюционный сборник переводов из Т.Готье выполнен «неизвестным переводчиком». Так, отдельные стихотворения из него, вместе с переводами Н.Алексеева, до сих пор представлены на сайте журнала «Самиздат»: http://zhurnal.lib.ru/a/alekseew_n_w/teofilxgotx1.shtml. Отсутствие обложек на гумилевских книгах, скорее всего, не случайно. Ведь держать у себя книги, связанные с именем опального поэта, в «лихие годы» было небезопасно.

⁴⁰ Косиков Г.К. Готье и Гумилев // Готье Т. Эмали и камеи / Сост., предисл. и коммент. Г.К.Косикова. М., 1989. С. 304-321.

⁴¹ HIA-GSP. Box 87. Fol. 9; подробнее об этом в: Ustinov-1993. P. 304-306.

⁴² РГВИА. Ф.15234. Оп.1. Д.43. Л.36.

⁴³ Там же. Л.33.

⁴⁴ Там же. Ф.15234. Оп.1. Д.19. Л.139.

⁴⁵ Подчеркнуто в тексте (Е.С.).

⁴⁶ РГВИА. Ф.15234. Оп.1. Д.47. Л. 6-7; Д.46. Л.101; Д.30. Л.152об.

⁴⁷ Там же. Д.46. Л.102.

⁴⁸ Заграничный паспорт Ларионова сохранился — ОР ГТГ. Ф.180. №3960; паспорт был выдан 15.7.1915 и действовал по 1922 г. В паспорт вклеена хорошая фотография М.Ларионова.

⁴⁹ Евгений Васильевич Аничков (14.1.1866, Боровичи, Новгородской губ. –22.10.1937, Белград) — историк литературы, критик, позднее так трактовал литературный путь Гумилева от символизма к акмеизму: «Самостоятельный, энергичный, вовсе не мечтатель, прямой, с умом простым и ясным, он почувствовал себя иным, чем поэты-символисты. С холодной сознательностью, твердо и спокойно разобравшись в тогдашних литературных течениях, Гумилев определил себе свой собственный путь. <...> Это значит, что все постороннее формам и красочности, вся запутанная осложненность идей и вообще мировоззрения, тревожность исканий, думы несвязные — все это сочтено посторонним. Повелась дружеская борьба против Вячеслава Иванова. <...> "Акмеизм" был только шагом назад, упрощением, отказом от трудной задачи, как в этом сознаются, сами того не замечая, его теоретики» (Аничков Евг. Новая русская поэзия. Берлин, 1923. С. 108-109). Об Е.Аничкове см.: Русские писатели. Т.1. М., 1989. С. 77-78; Российское зарубежье-1. С.61.

⁵⁰ Борис Алексеевич Мещерский (13.5.1889, С.-Петербург — 29.6.1957, Вашингтон) — выпускник Александровского лицея, художник, участвовавший, в частности, в росписи «Бродячей собаки» вместе с С.Судейкиным. О его заграничной жизни см.: Российское зарубежье-2. С. 183-184.

⁵¹ Сергей Юрьевич Судейкин (19.3.1882, Смоленск — 12.8.1946, США, Нью-Йорк) и его жена Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина (27.5.1885, С.-Петербург — 19.1.1945, Париж, похоронена на кладб. Сент-Женевьев-де-Буа) были в 1910-е гг. близкими друзьями Гумилева и Ахматовой.

⁵² Александр Александрович Трубников (7.11.1882, Царское Село — 27.12.1966, Париж, похоронен на кладб. Триво в Медоне) — искусствовед, прозаик, писавший под псевдонимом «Андрей Трофимов», сотрудник журналов «Старые годы» и «Аполлон». В 1917 г. был назначен атташе Российского посольства в Риме. Подробнее о нем: Российское зарубежье-3. С.351. См. также его мемуары: Трофимов Андрей. (Трубников А.). От Императорского музея к Блошиному рынку / Пер. с фр. Е.Н.Муравьевой; Изд. журн. «Наше наследие». М., 1999.

⁵³ РО ИРЛИ. Р.1. Оп.5. №499; ПСС-8. №168.

⁵⁴ ПСС-8. Письма к Гумилеву. №48. С. 253-254 и 607-609.

⁵⁵ Мы опускаем «военную хронику». Подробно об участии Гумилева в подавлении восстания в Ля Куртин рассказано в публикации Е.Степанова (Toronto Slavic Quarterly. №31).

⁵⁶ Цит. по: Тименчик Р. После всего. Неакадемические заметки // Литературное обозрение. 1989. №5. С.23.

⁵⁷ Мочульский К.В. Письма к В.М.Жирмунскому / Публ. А.В.Лаврова // НЛО. 1999. №35. С. 189-190. Сам Мочульский написал Жирмунскому о встрече с Ахматовой 25 ноября, перед этим мрачно описав последние события в Петрограде: «Как приятно будет снова с Тобой свидеться после долгой разлуки и поговорить не о большевиках и дороговизне, а о красивых и вечных вещах <…> Был я раз у Ахматовой — она читала новые очень хорошие стихи. Я все думаю над ее Стаей — хочется что-нибудь написать». Его рецензия на «Белую стаю» была опубликована в газете «Одесский листок» 28 января 1919 г.

⁵⁸ ПСС-3. №90. Стихотворение было вписано Гумилевым только в «Альбом Дюбуше».

⁵⁹ См.: Иваницкая С. О русских парижанах. «Сколько их, этих собственных лиц моих?». М., 2006. С. 230-234. Софья Иваницкая в начале 1970-х гг. вышла замуж за поляка и уехала из СССР в Польшу. В 1982 г., боясь вторжения советских войск в Польшу, перебралась в Париж, где вскоре познакомилась с Ириной Одоевцевой, став ее «доверенным» лицом. Некоторые эпизоды своей жизни, не вошедшие в книги «На берегах Невы» и «На берегах Сены», она поведала С.Иваницкой. Большая часть книги — достаточно вольный пересказ их бесед. Однако словам Одоевцевой о том, что она специально ходила на «улицу Декамп», можно поверить.

⁶⁰ Начало стихотворения «Синяя звезда» из «Парижского альбома» (ПСС-3. №80). Входило в оба альбома, с разночтениями.

⁶¹ Иваницкая С. Указ. соч. С. 232-233.

⁶² Гумилев–Струве-2. С.306.

⁶³ Основные памятные места Парижа, связанные с именем Гумилева, перечислены в прил. 4 к публ. Е.Степанова в: Toronto Slavic Quarterly. №31.

⁶⁴ Платонова-Лозинская И.В. Летом семнадцатого года… О дружбе А.Ахматовой и М.Лозинского // Литературное обозрение. 1989. №5. С.66.

⁶⁵ Так в тексте. Имеется в виду Яков Иосифович (Осипович) Бикерман (8.11.1898 — 11.6.1978) — известный специалист по физической химии и коллекционер. В 1905 г. семья Бикерман (сведения об отце и брате-филологе приведены в: Российское зарубежье-1. С.163) переехала из Одессы в Петербург, где Я.И.Бикерман закончил химический факультет Петроградского университета. Живя в Петрограде в 1918–1921 гг., он теоретически мог встречаться с Гумилевым или бывать на его лекциях, тем более что сам на досуге сочинял стихи. В 1922 г. эмигрировал в Германию, в 1936-м был вынужден переехать в Великобританию, с 1945 г. жил в США. В 1930-е гг. Бикерман печатал свои стихи в берлинских сборниках «Роща» (1932), «Невод» (1933). Стихи его включены Р.Тименчиком и В.Хазаном в антологию: Петербург в поэзии русской эмиграции. СПб.: Академический проект; ДНК, 2006. С.141. (Новая библиотека поэта). См. также: Звезда. 2003. №10. О его коллекции известно, что большая часть бумаг и рукописей относится ко времени Первой мировой войны, к пребыванию Гумилева в составе Русского экспедиционного корпуса. Остается пока не ясным, как попали к нему бумаги поэта, в том числе два письма от Ахматовой. На все запросы руководство архива, где хранится коллекция, отвечает, что она еще не разобрана, поэтому получить ее опись и копии материалов для настоящей публикации не удалось; обещают завершить разборку в ближайшем будущем и сделать коллекцию доступной. Будем ждать… Отметим также, что имя Бикермана упомянуто в «Трудах и днях» Лукницкого (с.514), а его переписка с Ахматовой, относящаяся к 1920-м гг., хранится в фонде Лукницкого в ИРЛИ. Посмотреть ее, к сожалению, не удалось.

⁶⁶ HIA-GSP. Box 86. Fol. 23. Об С.Топоркове, сослуживце Гумилева, и его брате, историке Ю.Топоркове, предоставившем материалы по Гумилеву Г.Струве (HIA-GSP. Box 43. Fol. 15), см.: Российское зарубежье-3. С.323.

⁶⁷ РГВИА. Ф.15234. Оп.3. Д.28. Л. 11-17.

⁶⁸ Там же. Д.7.

⁶⁹ Там же. Ф.15234. Оп.1. Д.19.

⁷⁰ Там же. Оп.3. Д.7.

⁷¹ Там же. Д.9. Л.1.

⁷² Александр Николаевич Рубакин (1889, Москва — 1979, Москва, похоронен на Новодевичьем кладб.) был сыном известнейшего книговеда, библиографа, просветителя и писателя Николая Александровича Рубакина (1862, Ораниенбаум — 1946, Лозанна; в 1948 г. урна с прахом Н.А.Рубакина была перевезена в Москву и захоронена на Новодевичьем кладб.). Уникальная библиотека Н.А.Рубакина была завещана Советскому Союзу, перевезена в 1948 г. в Москву и размещена в качестве особого отдела (фонд Рб) в Ленинской б-ке. В 1967 г. в серии ЖЗЛ была издана его биография, написанная сыном, бывшим начальником Санитарного отдела русских войск во Франции. Сам А.Н.Рубакин был известным врачом-бактериологом и геронтологом, автором множества научных трудов и известной популярной книги «Похвала старости». С 1913 по 1944 г. он жил во Франции, во время Второй мировой войны попал в немецкий концлагерь, а после освобождения вернулся в СССР. Автор книги: В водовороте событий. Воспоминания о пребывании во Франции в 1939–1943 гг. М., 1960. Судя по вступлению к этой книге, вспоминать о своем пребывании во Франции в годы  Первой мировой войны он в советские времена не любил.

⁷³ РГВИА. Ф.15234. Оп.3. Д.9. Л.11 (оригинал); Ф.15304. Оп.7. Д.39. Л.83 (заверенная копия).

⁷⁴ РГВИА. Ф.15234. Оп.3. Д.9. Л.23.

⁷⁵ Письмо это упоминается в ответном, не заставшем адресата письме Анны Энгельгардт в Париж, сохраненном С.А.Топорковым и впервые опубликованном Струве: «Знаешь, я перепутала адрес (вернее, он был напутан в твоей последней телеграмме) и только получив твое письмо от 14 сентября <27 сентября по нов. ст.> узнала, что он совсем другой». Значит, была еще и телеграмма, и, по-видимому, не одна, поскольку Энгельгардт пишет о «последней телеграмме». Телеграммы отправлялись Гумилевым еще из гостиницы «Galilee».

⁷⁶ ПСС-3. №77. Стихотворение это, в сильно переработанном виде, было впервые опубликовано вскоре после возвращения в Россию в газете «Утренняя молва» (1918. 15 июня). Его автограф хранится в архиве М.Лозинского, вместе с автографом стихотворения «Франции», о котором будет сказано ниже.

⁷⁷ ПСС-8. №158. С.201.

⁷⁸ ПСС-8. №169. Впервые опубликована Г.Струве: Новое русское слово. 1971. 22 июля. Сейчас оригинал хранится в: ОР ГТГ. Ф.180. №6126.

⁷⁹ ОР ГТГ. Ф.180. №8173. Письмо написано по-французски и дано в переводе.

⁸⁰ Оригинал письма — HIA-GSP. Box 87. Fol. 7. Письмо написано по-французски, дано в переводе. Впервые опубликовано: Ustinov-1993. P. 300-301.

⁸¹ ОР ГТГ. Ф.180. №8176. Письмо написано по-французски, дано в переводе.

⁸² Не вызывает сомнения, что Туссен имеет в виду Виктора Викторовича Голубева (1878–1945) — известного ученого-востоковеда, исследователя культур Индокитая, путешественника и коллекционера, постоянно проживавшего в Париже с 1904 г. Голубев принимал участие в работе созданного в том же году Русского кружка художников, или Русского артистического кружка, с которым Гумилев был связан во время своего первого пребывания в Париже. По линии Красного Креста Голубев участвовал в Первой мировой войне, которую прошел в чине полковника от начала до конца на французско-немецком фронте. В 1917 г., оказавшись после русской революции в тяжелом материальном положении, Голубев был вынужден продать часть своей великолепной коллекции восточных миниатюр. Не исключено, что с этим как-то связано упоминание имени Голубева в письме Туссена Ларионову с просьбой организовать встречу с Гумилевым. В архиве Ларионова в ОР ГТГ (ф.180, б/н) сохранилась его визитная карточка: «VICTOR GOLOUBEW, 11, rue Theodore de Banville» (тоже недалеко от Триумфальной арки). Возможно, Гумилев приобрел какие-то миниатюры из коллекции Голубева. Подробнее о нем в: Российское зарубежье-1. С. 388-389; Рожнов В. Господин Голу // Вокруг света. 1993. №5.

⁸³ ОР ГТГ. Ф.180. №8174. Письмо написано по-французски, дано в переводе. Странное совпадение: два письма Туссена, в которых упоминается имя Гумилева, датированы весьма памятными для русской истории датами — 25 октября и 7 ноября. В публикации Е.Степанова в журнале «Toronto Slavic Quarterly» (№31) подробно рассказано, как был воспринят октябрьский переворот русскими службами в Париже; здесь мы этой темы касаться не будем.

⁸⁴ Оригинал письма — HIA-GSP. Box 102. Fol. 4. Впервые опубликовано: Ustinov-1993. P. 300-301.

⁸⁵ Последние новости. №444. Письмо было перепечатано в: Гумилев–Струве-4. С. 632-633, с пояснением Струве: «Письмо А.Цитрона стало мне известно лишь недавно, благодаря Ю.А.Топоркову, который сообщил мне копию его. Ни о судьбе самого Цитрона, ни об оставшихся у него книгах Гумилева мне ничего не известно. Картины, по всей вероятности, находятся в собрании М.Ф.Ларионова — может быть, в музее основанного недавно "Общества друзей М.Ларионова" на юге Франции. Когда я переписывался с М.Ф.Ларионовым в связи с подготовкой тома "Неизданный Гумилев", он мне ничего об этих картинах, рисунках и альбоме не писал».

⁸⁶ РГВИА. Ф.15304. Оп.2. Д.42. По картотеке РГБ удалось установить, что Александр Львович Цитрон родился в 1879 г., а в начале 1910-х гг. он жил в Петербурге; его имя встречается в связи с «Новым журналом для всех» (Литературное наследство. Т.92, кн.2. М., 1981. С.98). В 2011 г. в Москве, к состоявшимся в декабре выборам в Государственную думу, была факсимильно переиздана в шикарном оформлении его книга: Цитрон А. 72 дня первого русского парламента. СПб.: Книгоиздательство Баум, 1906. В выходных данных книги и сопроводительной аннотации никаких данных об авторе не приводится. К сожалению, все попытки узнать, когда он скончался и где похоронен, — успехом пока не увенчались.

⁸⁷ Николай Сергеевич Ермолов (28.9.1853 — 21.01.1924, Лондон) — генерал-лейтенант; служил Военным агентом в Англии, с небольшим перерывом, на протяжении 26 лет, вплоть до ноября 1917 г. После Октябрьской революции остался в Лондоне, продолжая формально исполнять обязаннос-ти Военного агента, входя в кабинет бывшего министра иностранных дел С.Д.Сазонова. Умер и похоронен в Лондоне.

⁸⁸ ОР ГТГ. Ф.180. №8523; впервые письмо было опубликовано по копии из HIA-GSP в: Ustinov-1993. P.300.

⁸⁹ Судя по отсутствию оригинала письма в ОР ГТГ, Струве получил не копию, а оригинал, хранящийся ныне в архиве Струве: HIA-GSP. Box 87. Fol. 8.

⁹⁰ Подразумевается приведенное выше письмо в редакцию газеты «Последние новости».

⁹¹ Александр Борисович Кусиков (Сандро Кусикян, 29.9.1896, Армавир — 20.6.1977, Париж, похоронен в Пуаньи-ла-Форе, под Парижем) — поэт, автор популярных романсов («Бубенцы», «Обидно, досадно...» и др.), активный участник «Ордена имажинистов», приятель и спутник С.Есенина, В.Шершеневича и др. В 1922 г. уехал вместе с Б.Пильняком в командировку в Берлин, где издал несколько сб. стихов. В Советскую Россию не вернулся, в 1923 г. обосновался в Париже. См. о нем: Российское зарубежье-1. С.790.

⁹² Василий Николаевич Яковлев (14.1.1893, Москва — 29.6.1953, Москва, похоронен на Новодевичьем кладб.) — советский художник, строгий приверженец академической живописной манеры, активный деятель АХРР, называвший себя «воинствующим реалистом», реставратор и педагог, лауреат Сталинской премии, постоянно проживал в Москве. В 1927 г. совершил поездку в Париж. Выезжал из СССР на Запад и позже, в 1930-е гг. встречался в Италии с М.Горьким.

⁹³ ОР ГТГ. Ф.180. №8522. Первоначально в архиве письмо это было ошибочно датировано 1919 г., хотя по содержанию очевидно, что оно относится к 1927 г.

⁹⁴ ОР ГТГ. Ф.180. №8524.

⁹⁵ См.: Смирнов А. Заговор недорезанных // Зеркало (Тель-Авив). 2006. № 27-28.

⁹⁶ Миниатюра эта была показана специалистам из Эрмитажа; по их мнению, она не персидского происхождения, а написана в начале XX в. персом — художником и каллиграфом — в Париже.

⁹⁷ РГВИА. Ф.15234. Оп.3. Д.9. Л.86.

⁹⁸ ОР ГТГ. Ф.180. №6125. Л.2.

⁹⁹ Там же. №№ 4905, 6773-6776; письма и записи относятся к 1926–1928 гг.

¹⁰⁰ РГВИА. Ф.15234. Оп.1. Д.20.

¹⁰¹ Там же. Оп.3. Д.43. Л.127.

¹⁰² Т.е. Булонь-сюр-Мер (Boulogne-sur-Mer) — город на севере Франции в департаменте Па-де-Кале, расположенный на кратчайшем расстоянии от Англии.

¹⁰³ РГВИА. Ф.15304. Оп.3. Д.87. Л.13. Документ дан в переводе, оригинал на фр. яз.

¹⁰⁴ Документ дан в переводе, оригинал на фр. яз. Сохранилось два идентичных удостоверения. Одно из них, видимо дубликат, оставлено в канцелярии Военного агента в Париже, хранится в РГВИА (Ф.15304. Оп.3. Д.87. Л.14). Командировочное удостоверение, выданное ему на руки, Гумилев оставил в Лондоне, и оно опубликовано Г.Струве в: Гумилев–Струве-1. С.LIII; оригинал — HIA-GSP. Box 151. Fol. 7. Именно на этом удостоверении проставлен штемпель с датой его отплытия из Булони.

¹⁰⁵ РГВИА. Ф.15304. Оп.3. Д.87. Л.1об. и Л.4; Ф.15234. Оп.1. Д.72. Л.9.

¹⁰⁶ ОР ГТГ. Ф.180. №6125.

¹⁰⁷ Подробный, сопровождаемый документами рассказ о причинах того, почему Гумилеву было отказано в отправке в Персию, почему он был на три месяца задержан в Лондоне и как складывалась там его жизнь, приведен в публикации Е.Степанова в «Toronto Slavic Quarterly» (№31).

¹⁰⁸ HIA-GSP. Box 151. Fol. 8.

¹⁰⁹ РГВИА. Ф.15304. Оп.3. Д.87. Л.25. К списку прилагаются индивидуальные рапорты офицеров; в частности, рапорт поручика 13-го Уланского Владимирского полка Аничкова: Ф.15304. Оп.3. Д.87. Л.20. Рапорт самого Гумилева остался в Англии и был впервые опубликован Струве в: Гумилев–Струве-1. С. L-LI; рукописный оригинал (HIA-GSP. Box 151. Fol. 5) факсимильно воспроизводится здесь впервые.

¹¹⁰ HIA-GSP. Box 152. Fol. 5; листок был прислан Струве вдовой художника А.К.Ларионовой-Томилиной. Изображенный на рисунке Гумилева персонаж вполне соответствует по возрасту Аничкову (который был на 20 лет старше Гумилева), а завитые вверх усы можно видеть, например, на его фотографии в словаре «Русские писатели» (Т.1. М., 1989. С.77), где ошибочно указано, что он был откомандирован не на Месопотамский (или Персидский), а на Салоникский фронт.

¹¹¹ HIA-GSP. Box 151. Fol. 14-15. В архиве Ларионова в ГТГ, уже после его разборки, неожиданно обнаружился автограф Гумилева (ОР ГТГ. Ф.180. №10666) с составленным в Париже планом пьесы, еще без названия. Над планом — четыре зачеркнутые строки из монолога Имра в первой сцене пьесы, вошедшие в окончательный текст в слегка переработанном виде. Документ этот интересен тем, что он является самым ранним автографом, относящимся к работе над пьесой «Отравленная туника». Все остальные автографы Гумилев захватил с собой в Лондон, где продолжил работу над трагедией. Часть автографов он потом оставил Анрепу, а наиболее законченные фрагменты и варианты увез в Россию.

¹¹² РГВИА. Ф.15234. Оп.3. Д.43. Л. 66-71.

¹¹³ Из писем Б.В.Анрепа / Публ. Г.Струве // Альманах «Мосты». Мюнхен, 1970. №15 (в дальнейшем — Анреп-1970). С.412. Оригиналы писем Б.Анрепа хранятся в: HIA-GSP. Box 73. Fol. 12-15. Воспоминаниям о Гумилеве посвящено письмо от 15.11.1968 г., которое приводится по оригиналу: HIA-GSP. Box 73. Fol. 14.

¹¹⁴ HIA-GSP. Box 73. Fol. 14.

¹¹⁵ Гумилев–Струве-1. С.LV; оригинал — HIA-GSP. Box 151. Fol. 9.

¹¹⁶ К.Льдов проживал в «гумилевском районе» — между Трокадеро, сквером у метро «Пасси» и улицей Декам.

¹¹⁷ В ОР ГТГ (Ф.180. №7087) сохранилось письмо Льдова к М.Ларионову от 17 января, поясняющее ситуацию с Рембрандтом: «Многоуважаемый Михаил Федорович, в дополнение к нашей беседе, сообщаю Вам, что за портрет Рембрандта я получу 33,000 франков, если Вы продадите его всего за 35 тысяч; в противном случае, т.е. если Вы продадите дороже, то я получу, как мы первоначально условились, 35,000». Наличие этого письма заставляет предположить, что Ларионов вновь выступил советчиком Гумилева по вопросам собирательства и познакомил его с Льдовым и его коллекцией.

¹¹⁸ Возможно, в публикации письма ошибка, не А.Н., а А.М. В конце 1890-х гг. Льдов познакомился с дочерью известного скульптора и художника М.О.Микешина Анной Михайловной, по мужу Баумгартен. Новая привязанность оказалась сильной и продолжительной. Он посвящал Анне Михайловне стихи и книги, завещал ей право собственности на все свои труды и сочинения, утверждал, что «еще не было на свете женщины, способной так улавливать мельчайшие оттенки и изгибы художественного слова и философской мысли». Были ли у Льдова другие подруги, обнаружить не удалось.

¹¹⁹ ПСС-8. Письма Гумилеву. №49; оригинал — HIA-GSP. Box 87. Fol. 3. Впервые письмо и приложенные к нему стихи Льдова опубликованы Г.Струве: Опыты. Нью-Йорк, 1953. №1. С. 181-190. О Константине Льдове (настоящее имя и фамилия — Витольд-Константин Николаевич Розенблюм; 1862–1937) см.: Русские писатели. Т.3. М., 1994. С. 432-433; Российское зарубежье-2. С.99. Как замечал Струве в своих комментариях, «из его письма можно заключить, что и со стихами Гумилева он познакомился лишь в Париже, после личного знакомства с ним. <…> Из письма явствует, что в Париже Льдов имел обстановку и даже ценные картины, которые собирался продавать с аукциона». Подробнее об отношениях Гумилева и Льдова в: Ustinov-1993. P. 301, 310.

¹²⁰ HIA-GSP. Box 87. Fol. 3. Экспромт впервые воспроизведен в работе: Ustinov-1993. P.310.

¹²¹ Труды и дни. С.515. Когда Лукницкий работал над «Трудами и днями», в 1920-е гг., паспорт, по которому Гумилев вернулся из Англии, еще существовал. По имеющимся сведениям, в семье Лукницкого он хранился, по крайней мере, до начала 1980-х гг. Во временных описях переданного в Пушкинский Дом архива Лукницкого обнаружить его не удалось. Уцелел ли паспорт и где он сейчас находится — сказать трудно. Известно, что В.К.Лукницкая передала далеко не весь архив своего мужа в Пушкинский Дом. После смерти ее сына Сергея Лукницкого установить судьбу остававшихся в семье бумаг оказалось и вовсе затруднительным.

¹²² РГВИА. Ф.15304. Оп.2. Д.50. Л.34.

¹²³ HIA-GSP. Box 151. Fol. 12.

¹²⁴ Анреп Б. О черном кольце // Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С.86.

¹²⁵ Анреп-1970. С.411; здесь цитируется по автографу — HIA-GSP. Box 73. Fol. 13.

¹²⁶ Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925. Paris: YMCA-Press, 1991. С.34.

¹²⁷ В письме от 31 декабря 1943 г. Анреп писал Струве: «Я был так занят личными работами, что еще не подумал приняться за Гумилева. Но сейчас же это сделаю» (HIA-GSP. Box 73. Fol. 12).

¹²⁸ Анреп-1970. С.410; HIA-GSP. Box 73. Fol. 13. Подробный, итоговый рассказ о том, что было создано Гумилевым за границей, что он там оставил, а что привез с собой, приведен в главе «Лондон — подведение итогов» в публикации Е.Степанова (Toronto Slavic Quarterly. №31).

¹²⁹ На самом деле, около 12-15 апреля.

¹³⁰ Подчеркнуто в письме Ларионовым.

¹³¹ ПСС-1. №57. С. 110-111.

¹³² ПСС-3. №114. С. 192-193. Автограф стихотворения хранится в архиве М.Лозинского, вместе с переработанным вариантом приведенного выше стихотворения «Униженье», красноречиво переименованного в «Позор». Видимо, не случайно эти два стихотворения, с явно политическим подтекстом, оказались рядом.

¹³³ См.: Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. Москва и Петроград. 1917–1920 гг. Т.1. Ч.1. М., 2005. С.222. «Костер» вышел в издательстве «Гиперборей», вместе с двумя другими книгами: «Фарфоровый павильон» и «Мик».

¹³⁴ Цветаева М. История одного посвящения // Собр. соч. В 7 т. Т.4. М., 1994. С.142.

¹³⁵ Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966). М.; Torino: Giulio Einaudi editore, 1996. С.486.

¹³⁶ См.: Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. Москва и Петроград. 1921–1922 гг. Т.1. Ч.2. М., 2005. С.142.

¹³⁷ РГВИА. Ф.15304. Оп.1. Д.191. Л. 54-56.

¹³⁸ ОР ГТГ. Ф.180. №2232. Л.16.