200 лет со дня рождения А.И.Герцена

Ирена Желвакова

Осколки былого

В историческом старомосковском районе Арбата, в доме, где Александр Иванович Герцен, уже прославившийся автор романа «Кто виноват?», прожил творчески активные годы (1843–1846), в 1976 году возник музей. Успешно проработав 33 года, после плановой реставрации исторический особняк вновь готов открыть свои двери. Юбилейная дата и впрямь знаменательная: 6 апреля 2012 года Герцену — 200 лет.

Некоторые итоги пройденного пути: с каким охватом историко-культурных событий и лиц музей сохранял память о жизни великого человека и среде его обитания, представив объективно многоликую картину времени, на фоне которой Герцен, его друзья и недруги, «наши» и «не наши» обретали свое достойное посмертное отображение на подлинных музейных материалах, — были подведены в давних уже публикациях¹.

Но как было получить доступ в семейные собрания за рубежом, запертые для нового музея на все замки, в том числе по причине полного неприятия потомками Герцена советского порядка? Как найти особые возможности человеческих контактов?.. Вопросы тогда казались неразрешимыми.

И тут первым эмиссаром, музейным связным, дарителем и нашим общим другом, активно участвующим в создании нового музея, становится дочь знаменитого хирурга-онколога (внука писателя) Петра Александровича Герцена — москвичка Наталья Петровна Герцен (1917–1983). Ей навстречу, с французской стороны, на арену беспримерного подвижничества и служения памяти предка выходит тоже правнук, ее кузен и задушевный друг г-н Леонард Рист (1905–1982), посол и финансист, хранитель целого домашнего музея в своем версальском доме. Отсюда более трехсот фамильных раритетов в 1972–1982 годах постепенно перекочевывают в сивцеввражский герценовский особнячок.

С 1987 года, во времена «перестройки», у Дома-музея появилась наконец возможность установить контакты с зарубежными потомками А.И.Герцена. Железный занавес постепенно приподнимался.

За последнюю четверть века нашими друзьями и бескорыстными помощниками стали: американцы Майкл и Маргарита Герцен, швейцарцы Серж и Мари Герцен, их дети — Наташа и Мишель; французы — Робер Мабий, Жан Пьер Рист, Симона Рист-Грабнер и ее брат Марсель Рист, Кристиан Амфу, Элеонор и ее сын Франклен Рист. Счастливая перспектива знакомства с их коллекциями, о содержании которых они подчас даже сами не подозревали, безмерно воодушевляла…

Собранные в Швейцарии и во Франции в 1992–2004 годах уникальные материалы Герцена, Огарева и их ближайшего окружения (около трехсот единиц хранения), переданные в дар музею верными хранителями наследия знаменитого предка, позволили существенно обогатить уже существующий в Гослитмузее с 1934 года герценовский мемориальный фонд, расширить музейную экспозицию и обнаружить раритеты, казалось бы, исчезнувшие навсегда².

Понятно, что без знания родословной материалы из личных зарубежных коллекций за давностью лет трудно было бы обнаружить.

Достаточно взглянуть на герценовское генеалогическое древо, составленное в 1990-е годы филологом-русистом и бизнесменом из США, основателем фирмы по торговле с СССР медицинским оборудованием Майклом Герценом, чтобы убедиться — ныне живущих на Западе потомков писателя более двухсот, а людей с фамилией Герцен — около двадцати пяти, и все они потомки сына Александра Ивановича — Александра (1839–1906).

Известный физиолог и отменный семьянин Александр Александрович обзавелся огромной семьей, став отцом трех дочерей и семи сыновей: Александра, по прозвищу Тутс, Владимира, Алексея, Петра, Ольги, Николая, Нерины, Уго (Гуго), Неллы, Эдуарда. Дочери Нерина и Нелла дали начало фамилиям Эрман и Корназ. По линии Владимира выросла ветвь Мабий. Поколением, следующим за младшим Эдуардом Герценом и его сыном Сержем, стала семья Юзер.

Старшая дочь Герцена — Тата, Наталья Александровна (1844–1936), историограф семьи и хранитель наследия отца, замуж никогда не выходила. Женская линия идет от младшей ее сестры — Ольги Герцен (1850–1953), по мужу Моно, матери двух сыновей и двух дочерей, родоначальниц современных французских фамилий — Рист и Амфу, которые и станут предметом нашего особого интереса.

Среди ветвей родословного древа в первую очередь надо было обнаружить наиболее «плодоносящие», чтобы двинуться по следу поисков в верном направлении.

А след этот, едва различимый в паутине родственных связей и закрытых фамильных собраний, был зашифрован тремя магическими буквами: АСГ. Это неясное указание на местонахождение раритетов — Архив семьи Герцена (впрочем, согласованное с потомками писателя) — пошло еще со времени, когда неутомимый собиратель герценовского наследия М.К.Лемке приступил к изданию и комментированию «Полного собрания сочинений и писем» (1915–1925) своего кумира. Посетив Тату Герцен в 1912 году в ее лозаннском доме «Блан-Кастель», он сумел ознакомиться с множеством вещей, картин, портретов и снять копии с большинства рукописных оригиналов. Но все подлинники так и остались в Швейцарии.

«Наводку» для будущих разысканий давали сохранившиеся описания предметов: 1. Перечень изобразительных материалов, составленный М.К.Лемке; 2. «Каталог портретов, гравюр, картин Александра Герцена», собранный внуком писателя Николаем Александровичем Герценом, и 3. «Путевые заметки» организатора Комнаты 1840-х годов при Румянцевском музее Е.С.Некрасовой, дважды посетившей детей Герцена в 1893 году в Лозанне и членов его семьи в Париже.

Большой знаток герценовской иконографии Н.П.Анциферов обобщил в своем обзоре иконографических материалов «пражской коллекции»³ все найденное и утраченное за полвека. Однако даже огромная «пражская коллекция», пришедшая в СССР после войны из Заграничного архива в Праге (в свое время материалы были переданы туда Татой Герцен), не могла закрыть множества обнаруженных лакун. Местонахождение большинства указанных очевидцами вещей так и оставалось неизвестным.

Случай предоставил мне возможность заняться их поисками.

Наибольший интерес, несомненно, представляли рукописи и портреты самого Герцена. Оставалось добраться до Франции.

Неожиданные встречи и находки в Париже

Идея оказаться в Париже мне, «невыездной» по каким-то неведомым причинам «свыше», не могла присниться даже в самом радужном сне. Тем не менее сон обернулся явью.

«Итак, я действительно в Париже, не во сне, а наяву», — снова и снова повторяю вслед за Герценом слова из его мемуаров. Вот поразившая новоявленного путешественника пляс Вандом с колонной «чугунного» императора «с пасмурным челом». В две стороны от овала не такой уж большой площади — к рю де Риволи (где закончатся его земные дни) и к роскошной рю де ля Пэ. На месте Рейнской гостиницы — первого приюта Александра Ивановича — по-прежнему шикарные отели: о теперешнем «Ритце» мы услышим позже, когда принцесса Диана с другом аль-Файедом закажут свой последний поздний ужин.

Совсем недалеко впадающая в Елисейские поля авеню де Мариньи, откуда Герцен будет отправлять свои первые «Письма» в Россию.

Приезд в Париж с целенаправленным желанием посетить известный мне адрес правнука Герцена (улица Мишле, № 6), увы, совпадает с трауром в семье Рист, адресатов моего давнего интереса.

Скончался внук Ольги Герцен-Моно — именитый профессор Пастеровского института и страстный почитатель своего прадеда г-н Ноэль Рист. Большой знаток и собиратель герценовского наследия, Ноэль был в давней переписке с Литературным музеем и всячески приветствовал восстановление Дома Герцена. После посещения Москвы и участия в научном конгрессе в конце 1960-х годов последовал целый ряд уточнений местонахождения семейных раритетов, а когда музей открылся, Н.Рист прислал фотокопию с находящегося у него малоизвестного портрета Герцена работы его дочери Таты (1865). Приезжал в Москву, как позже стало известно, и средний из трех приемных детей Ноэля — Жан Пьер Рист, адвокат по профессии и будущий владелец семейной коллекции.

Помянутые Ристы, так щедро обогатившие герценовский Дом-музей с момента его открытия, идут по женской линии от дочери Герцена — Ольги Александровны, вышедшей замуж за историка, любимого ученика Жюля Мишле — Габриеля Моно. Их дочь Жермен, бывшая женой крупного финансиста, экономиста Шарля Риста, имела пятерых сыновей — Жана, Клода, Леонарда, Ноэля и Марио, из которых предпоследний — г-н Ноэль Рист стал настоящим отцом Жану Пьеру.

Заметим кстати, что в семьях потомков Герцена прослеживается удивительная по гуманности традиция — брать на воспитание детей, даже если сами семьи достаточно многочисленны. Случалось это, как правило, в трудные времена, военные и послевоенные.

Долгий мой путь к знакомству с Жаном Пьером был далеко не прост, прошли мы по нему вместе с Мариной Вишневской, прекрасной переводчицей, подлинно знающей Францию изнутри и немало способствовавшей моему появлению в Париже на улице д,Алезья, где перед домом в стиле «art nouveau», теперь, конечно, модернизированном, — с массивной кодовой дверью и прозрачным лифтом, мы оказались летом 1997 года.

Здесь в скромной квартире на 7-м этаже обосновался так долго разыскиваемый нами наследник собрания.

Квартира на рю д'Алезья казалась необжитой; по всему, Жан Пьер въехал сюда недавно. Беглое обозрение окраин хозяйского кабинета: в углу гора чемоданов, саквояжей и каких-то увесистых папок; книги, среди которых отмечаю глазом старинные переплеты (может случиться, и герценовские), не совсем еще устроились на полках; под столом — штабеля картин. Однако на самом видном месте уже возвышается внушительный гипсовый слепок — барельеф пожилой женщины в профиль с процарапанной надписью по-французски — «Тетя Тата» (1916), в котором без труда узнается старшая дочь Герцена Наталья Александровна; чуть поодаль — писанный ею маслом в 1865 году тот самый портрет, никогда не покидавший пределы семьи и знакомый лишь по редким воспроизведениям. Дочь изобразила отца в серой блузе, белой рубашке, красным пятном жилета словно высветила темный фон, сделав профиль стареющего Герцена более выпуклым.

Под заверения Жана Пьера, что рано или поздно оба эти раритета окажутся в музее, рука моя инстинктивно тянется к мягкой папке, устроившейся на вершине сгрудившихся чемоданов. Предусмотрительно извиняюсь, опережая свой весьма неожиданный и, по меньшей мере, рискованный жест, и хозяину, видящему странное мое нетерпение, ничего не остается, как позволить открыть папку. Думаю, в тот самый момент он и сам не подозревал, что в ней...

В синей бумажной обложке — альбом для рисования, полный живых сценок воскресающего на глазах былого... Десятки отдельных листков — рисунки, карикатуры, наброски карандашом, акварелью, гуашью, пером с нежной растушевкой — портреты, пейзажи, картинки, сделанные профессиональной рукой или уж совсем новичком в живописи. Мелькают фигуры, профили, лица. Кое-где подписи: «N. Herzen». Сомнений нет — рисует дочь Герцена Тата. Под ее кистью и пером возникают портреты родных и сценки в доме Герценов, вернее в домах, так как квартиры и адреса менялись постоянно. В ее подписях под рисунками, будто на время, задержатся голоса, звуки и шорохи отшумевшей жизни...

На листе большого формата — карандашный профиль, в котором без труда узнается Огарев, портрет неизвестен. Под изображением — дарственная надпись: «Милой моей Натали для ея рождения 14-аго июля 1859 года. Тата Г.» За три года до этого и сын Герцена Саша спешит поздравить приехавшую в Лондон с Огаревым Наталью Алексеевну Тучкову-Огареву. В венке из цветов, аккуратно вырисованных акварелью, он выводит, как может, по-русски: «Натали. В день ея раждений Друг ея Саша 1856 г. 2/14 июля. Лондон». 11 июня 1859 года Тата рисует 9-летнюю сестру Ольгу. Через много лет, в Лозанне, Тата передарит этот портрет своей племяннице, Жермен Шарль Рист, бабке Жана Пьера.

Перелистываю альбом. Вот совсем новое изображение Герцена. Он с Татой, прогуливаются по набережной Лемана (видим мы их со спины).

Начало апреля в Монтрё 1866-го, как ни странно, выдалось необычно холодным. Герцен в пальто, на голове меховая шапка. Тата тоже утеплилась, поверх модного платья с воланом, отделанного лентами, которое мы узнаем и на других ее рисунках, накинула жакет. На альбомном листе — отец и дочь, удаляющиеся от нас по берегу озера. Она и в прежние времена рисовала подобные сценки совместных любимых прогулок. Одну из них так и подписала: «Отец и дочь, ошибки быть не может!!!» (ЛН. Т.99. Кн.2. С.509).

«Однако погуляла я пять неделей в Монтрё, — отчитывалась Тата в письме к доброму другу семьи Марии Каспаровне Рейхель в мае 1866 года. — Расставшись с Boissiиre, я поехала к Natalie, хотела у них погостить неделю, а осталась больше месяца. Жили мы в Hotel des Alpes, Veytaux — около Chillon, подальше Montreux» (ЛН. Т.99. Кн.2. С.522).

«Монтрё, конечно, ссылка», — будет ворчать Герцен, но, заметим от себя, место совсем не плохое, и на теплую, мягкую швейцарскую Ривьеру издавна стекается всякого рода публика. Вот и теперь Тата знакомится с некоторыми обитателями Монтрё и Вето.

«Наши "коопенсионеры" (по «Hotel des Alpes») большей частью англичане, были чрезвычайно любезны ко мне», — продолжает свой отчет Тата. Один из таких персонажей появляется на страницах альбома.

На набережной Лемана впервые видим (фотографии нам не известны) только приехавшего в Монтрё Аполлона Николаевича Жемчужникова, родственника Натальи Тучковой, такого же несчастного, «как она сама» («недавно потерял жену, которую страстно любил, и дочку, после рождения которой жена умерла»). Тата берется за портреты симпатичного ей человека, с которым поднимается в горы, катается на лодке по озеру, не упуская возможности оставить нам его изображения и в фас, и в профиль, и в рост, рядом с уже знакомой собачонкой, которая не отстает от наших героев.

Увы, многие, попавшие на Татин карандаш, так и остаются для нас незнакомцами. В Монтрё в это время живут и встречаются с ней: Савицкий (Стелла), учитель в герценовской семье. Известно, что Тата делала большой его портрет (пока не обнаруженный). В Монтрё — супруги Жуковские: Николай Иванович и Ада Степановна, супруги Ауэрбах — так что в кружке ближайших Татиных знакомых следует искать их изображения.

На 10-м альбомном листе поверх выполненного ранее рисунка наклеен новый. Действие из Швейцарии переносится в Италию: Тата в лагере Гарибальди.

«Весьма может быть, — продолжает свой отчет Тата в письме Марии Рейхель 23 мая 1866 года, — что... сделаю маленькую прогулку в Como с Папашей, чтобы посетить Гарибальди. Главная квартира волонтеров будет там. Значит, скоро Европа будет опять вся в крови. Ужасная эта война!» (ЛН. Т.99. Кн.2. С.523.)

Известно, что Гарибальди во главе своих волонтеров принял участие в войне Пруссии и Италии против Австрии, и уже 3 июня в битве под Садовой ее исход был предрешен победой прусских войск. Венецианская область отошла к Италии не благодаря победам союзников, а вследствие сделки короля Виктора Эммануила II с Наполеоном III. «Пощечина для полуострова, пощечина для Гарибальди!» Горькая ирония разлита в письмах Герцена той поры.

Однако перед войной патриотический подъем был так высок, что помимо закаленных бойцов под знамена Гарибальди стекались юноши, девушки... Вот и Ольга Герцен вообразила, что следует записаться в «дочери полка», идти к Гарибальди в качестве сестры милосердия.

Намерение Герцена отправиться в Комо не осуществилось. Но Тата, расставшись с отцом после отъезда из Лозанны 25 июня 1866 года, возможно, побывала там и сделала свои зарисовки, включив и себя в число действующих лиц. Конечно, уже после войны.

На рисунке «В лагере Гарибальди» — справа, в гарибальдийском костюме, с флажком на длинном древке — сама художница. Сидит в обществе неизвестной нам гарибальдийки (уж не Джесси ли Уайт-Марио, писательницы, сестры милосердия в армии Гарибальди и давней знакомой Герцена?). На переднем плане на перекладине висит планшет с надписью, гласящей, что это «Лагерь амазонок — уланов — волонтерок Гарибальди. (Июнь 1866)», а карандашная надпись под изображением дополняет, что это их «летние костюмы». «Ожидание в палатке» — так назван следующий альбомный рисунок из гарибальдийской сюиты. Четыре женские фигуры собраны в кружок. Одна из девушек сидит, опираясь правой рукой на колено и подпирая ладонью голову. Тата. Точно, она...

Знакомство дочерей Герцена с самим Гарибальди происходит лишь следующей весной, 17 апреля 1867 года, во Флоренции, при посредничестве Джесси Уайт-Марио, о чем Тата восторженно сообщает отцу и Огареву. Образ и внешность героя («какая славная голова у Гарибальди, и такое тихое, доброе выражение») (ЛН. Т.63. С.461) вдохновляют ее на портрет, увы, как и многое не известный исследователям.

Из Флоренции Тата едет в Ниццу, чтобы повидать Лизу; в результате — целая серия «недорисуночков». Беззаботные ниццкие денечки проходят на фоне общей драмы, трагедии распадения «гнезда», пораженного болью невосполнимых утрат и взаимного непонимания.

Истоки этой драмы, как известно, берут свое начало еще со времени вхождения в герценовский дом Натальи Алексеевны Тучковой-Огаревой. Она приехала с Огаревым в Лондон к Герцену в 1856 году и вскоре стала его гражданской женой. Через два года на свет появится Лиза, объявленная дочерью Огарева, и тайна, «по общему согласию и ввиду русских родных» (Т.ХХХ. Кн.1. С.215)^3а, скрываемая от детей, друзей и врагов, уже сама по себе, определит жизнь, характер и судьбу талантливой, но надломленной, своевольной девочки.

Под вечной угрозой разрыва и отъезда Натальи Алексеевны в Россию развертывается настоящая война вокруг Лизы, и редкие перемирия Тучковой и Герцена не в силах сгладить той накаленной страхом и ревностью атмосферы, в которой подрастает их дочь, страстно любимая ими обоими. В письмах Герцена этой поры, полных тревоги, заботы о девочке и нескрываемого восхищения ее способностями, даже при краткой разлуке, все тот же вопрос: «Что Лиза — поминает ли она дядю?» (Т.ХХVII. Кн.1. С.63). Трагическая несуразица. Девочка называет отцом не того, чье единственное устремление, печаль и счастье — его дочь Лиза.

Вся «обращенная на личное», Тучкова требовала от Герцена невозможного — целиком сосредоточиться на ее семье, отречься от собственных детей. Вот почему в этой истории «погубленной частной жизни», где нет правых и виноватых, настойчивым, почти фанатичным лейтмотивом звучит трагедия отца, одержимого единым желанием — собрать всех под одним кровом, сплотить всех детей, где старшей и любимой Тате отводится немалая воспитательная роль — приобщить, приблизить родившихся на чужбине младших ее сестер — Ольгу и Лизу к русской демократической традиции. Собственно, художница Наталья Герцен, как бессменный часовой семьи, доказавшая всей своей долгой жизнью верность герценовским идеалам, даже в своих юношеских «недорисуночках» словно воплотила эту призрачную возможность фамильного единения.

Под ее кистью и пером возникают портреты родных и знакомых, оживают забавные бытовые сценки, пойманные художницей в редкие мгновения семейных встреч.

Купание в Ницце... — всего лишь несколько забавных Татиных набросков, а вы уже слышите плеск воды и радостные выкрики купальщиков... Звенят детские голоса, заглушая трагический фон давно отшумевшей жизни на других берегах, где дрожит «серебряным огнем Средиземное море...» (Т.Х. С.280), где в праздничной Ницце отпущено Герцену столько счастливых мгновений и горьких минут. Там, на высоком холме кладбища Шато, упокоились его близкие, да и сам он воплотится в бронзовый памятник, обращенный к «бездонному морю», где однажды «в безлунную ночь, навсегда погребенные под водами слепого океана» (Т.Х. С.276), исчезли его сын и мать. Mеmento mori!⁴ Красота продолжающейся жизни, «торжественная радость» (по слову Герцена) от встречи с южной природой как вечное противостояние смерти и вечное о ней напоминание...

Но пока в Ницце весна 1867 года, и ничто не предвещает ни новых трагедий, ни скорой его кончины, всего через три весны...

С благословения отца и не без дальних целей, хоть как-нибудь воспрепятствовать «душевредительству ребенка», которого Наталья Алексеевна, по мнению Герцена, не в состоянии правильно воспитать, Тата едет в Ниццу, чтобы повидать Лизу.

«Вот я и в Ницце, дорогой мой Папаша», — пишет она 27 мая 1867 года, через четыре дня после приезда к Тучковой и Лизе. Судьба умной талантливой девочки сильно заботит Тату, и она хочет сделать все возможное, чтобы повлиять на сложный характер Лизы, который «очень пострадал от <...> несистематического и неестественного воспитания <...> Я, во всяком случае, займусь теперь больше ее характером, чем просто умом или учением. Впрочем, это все идет вместе. Мы почти не расстаемся, она читает, мы разговариваем и рассуждаем — она меня, кажется, очень любит. Ах! Если бы решилась N<atalie> мне ее отдать на воспитание...» — восклицает Тата (ЛН. Т.99. Кн.2. С. 429-430). Но тщетно. Их с Натали взгляды на воспитание слишком расходятся... Да и Лиза почти не управляема. Самовольничает, дерзит. «Дошло до такой степени, что просьбы и слова на Лизу ничуть не действуют, — сокрушается Тата в письме к отцу, — надобно бы все-таки искать другие средства». Может быть, некоторые успехи есть у Таты в физическом воспитании младшей сестры. И в этом смысле «она очень полезна для Лизы, — некий итог Герцен подводит уже в августовском письме к сыну, — Лиза плавает, прыгает с досок в море, делает planche…»⁵ (Т.ХХIХ. Кн.1. С.160).

Успехи сестер в плавании досконально отражены в рисунках Таты. Она работает пером, чернилами, графитным карандашом, кое-где проходит растушевкой. Действие происходит на шикарном пляже, с прекрасными кабинами, вероятно, возле их дома на Английской набережной (7, Promenade des Anglais), а поднятый флаг с инициалом (N) Ниццы указывает, что купание дозволяется.

На одном из рисунков Лиза прыгает с мостка. Фигура девочки в центре. Она в комбинезоне — в штанишках и рубашке с мелкими пуговками и вышитым воротничком.

В воде — Тата, купальщик в круглой шапочке и забавная ныряющая фигура (которую вновь обнаружим в открытом море на других набросках художницы).

Любопытно, что на обороте одного из рисунков кто-то из семьи переписал небольшой фрагмент из «Что делать?» Чернышевского. Герцен читает роман как раз в это время, летом 1867 года, и хотя критикует его, но считает необходимым знакомство с ним, в частности, пишет сыну: «поучиться есть чему в манере ставить житейские вопросы» (ЛН. Т.64. С.574). Это небольшое отступление подкрепляет нашу датировку рисунков и уточняет ее в других случаях⁶.

5 августа 1867 года в Ниццу приезжает Герцен. Пишет Ольге: «Тата стала первым пловцом. Лиза плавает прекрасно (надо бы и тебе непременно научиться)» (ЛН. Т.99. Кн.1. С.220).

17 августа об успехах сообщается и сыну: «Лиза идет в ученье хорошо, у нее яркие способности <...> Учители хороши, и очень. Плавает она <…> очень храбро. Главное баловство — в грубости. Присутствие Таты много помогает всей атмосфере» (Т.XXIX. Кн.2. С.175).

Несомненные достижения в плавании Тата вновь спешит зафиксировать. Вот Тата и Лиза сидят на доске, готовые броситься в открытое море, где за ними все же присматривает купальщик, а знакомая ныряющая фигура не меняет привычной позиции.

Таково беззаботное лето в Ницце 1867-го...

Последний акт надвигающейся трагедии, к счастью, при жизни Герцена еще не завершен, но неминуемо ведет к страшной развязке...

Своевольная девочка, не знающая видимых преград страстная девушка, жонглирующая жизнью и смертью, желающая только одного — любви, плавно вплывает в смерть.

17-летняя Лиза Герцен, получившая свое подлинное имя в последний год жизни своего отца Александра Ивановича Герцена, покончила жизнь самоубийством 23 декабря 1875 года на флорентийской вилле своего брата Александра.

Об этой трагедии нахожу все новые и новые свидетельства, извлеченные из архивов французских потомков в отведенное мне время «парижской жизни».

Еще и еще рисунки Таты. Словно из небытия появляются персонажи «второго плана», которых мы прежде и в глаза не видывали: повар Тассинари — «горячий итальянский патриот», взятый Герценом в Фулемский дом по рекомендации Джузеппе Маццини; хорошенькая Жеоржина, горничная, неизменно сопровождающая Тучкову; благонравная воспитательница Лизы мисс Турнер; расплывшийся от неумеренности в питье и пище «слуга-камердинер» Жюль, в конце концов провозглашенный Герценом «королем пороков» и изгнанный из дома. А сколько других, неопознанных лиц, имена которых еще предстоит разгадать...

Увы, многие, попавшие на Татин карандаш, так и остаются для нас незнакомцами.

Искусству живописи Тата основательно училась. С 1862 года у нее уже полезный опыт работы в мастерской первого бельгийского живописца Луи Галле, и Герцен, поощряя художественные устремления дочери, посылает ее в Италию. На Тату он возлагает особую надежду и без устали советует, наставляет: «Талант у тебя есть, но для развития таланта необходим упорный, выдержанный труд. Ни таланта, ни любви к искусству недостаточно, чтоб сделаться художником, — один труд в соединении с ними может что-нибудь сделать. Без работы — можно быть дилетантом, аматёром — художником никогда. Итак, работа должна господствовать <…> Привычка к работе — дело нравственной гигиены. Для работы надобно жертвовать многим…»

Эти советы-наставления Герцен — незаурядный воспитатель-дидактик — вписывает в подаренную дочерям «напутственную тетрадь», чудом обнаруженную на соседней с рю д,Алезья улице Лярусс в квартире праправнучки Герцена Симон Рист-Грабнер. Через год, по решению ее брата Марселя, они преподнесут тетрадь с 19-ю заполненными Герценом листами в дар музею.

О существовании работ художницы — портретов, рисунков, набросков, «недорисуночков» (ее словечко), копий с картин великих мастеров — было, конечно, известно из мемуаров и писем, но вот сами оригиналы Таты в большей части, казалось, навсегда утрачены.

Между многочисленными рисунками, вложенными в папку, покоящуюся на груде чемоданов, обнаруживаю самый большой раритет. На тонком, почти прозрачном листке — карандашный профиль Герцена, рисованный его умирающей женой Натальей Александровной в Ницце 1851 года, после их «туринского примирения» — последней попытки соединить разбитую жизнь. История давняя и трагическая, вошедшая в «Былое и думы» как рассказ о «кружении сердца».

После появления в доме Герценов Георга Гервега, осененного внезапной романтической славой поэта и новоявленного героя (предводителя неудавшегося Баденского восстания), которого Александр Иванович два года будет числить в ближайших друзьях, называя идейным близнецом, радужное его настроение должно резко поколебаться. Герцен задет излишним вниманием жены к Гервегу, силится скрыть назревающие недовольство и ревность. Взрыв необузданного бурного чувства Натальи Александровны, всеми возможными силами скрываемого, не может не привести к семейной драме, имевшей роковые последствия.

Заветный листок с герценовским профилем летит со мной в Москву. А через год Жан Пьер, верный данному слову, передает все свое собрание герценовскому музею. Помимо живописного, уже упомянутого портрета Герцена, маленькой открытки-вышивки «Владимирский сувенир» с надписью Герцена дочери Лизе, серии раскрашенных литографий «Сцены великой французской революции» (из коллекции Герцена), синего альбома и множества рисунков Таты, он вручает мне еще и автографы А.И.Герцена. К списку разысканных писем Герцена добавляются шесть подлинников, скрытых упомянутой аббревиатурой АСГ: три письма к Жюлю Мишле (1 апреля 1859, 17 декабря 1864, 11 февраля 1868), два — к дочери Ольге (<сентябрь 1866>, 19 декабря 1867) и одно — к М.Мейзенбуг (25 июня 1866).

Казалось бы, подобная удача не повторяется дважды. Однако к 2000 году Музею Герцена был припасен новый подарок…

Миллениум под музыку Фридриха Ницше

Ничто не может соперничать с радостным нетерпением музейщика от сознания, что рядом, на сетчатой полке вагона 2-го класса поезда-молнии «ТЖВ», мчащегося из города Монпелье во французскую столицу, притулился неказистый клетчатый чемоданчик, полный сокровищ.

И впрямь — нечаянная радость, подарок музею к новому веку, и связан он с семьей Андре Амфу, правнука Герцена, сына Жанны Амфу-Моно, дочери Ольги Герцен.

В 1990 году, оказавшись в Париже с телефонами и старыми адресами, я отважилась все же позвонить на юг Франции во Фрежюс, где на вилле «Mazet» жил Андре Амфу. В то время ему было за восемьдесят, он был не совсем здоров, и все закончилось благожелательным разговором и самыми добрыми словами в адрес музея. Прошедшие годы унесли всех четырех братьев Амфу, и было неясно, к кому перешли их фамильные собрания, в которых были письма Герцена и его портрет работы Натальи Александровны.

Знакомство в Руане в 1998 году со старшим сыном Андре — Жоэлем, хотя и было запоминающимся (невыносимо жарким днем прошлись по городу, где на костре горела Жанна д'Арк), — поговорили о музее, о семье, о родословии, но главный мой вопрос, «архивный», так и не прояснился. Сам Жоэль никаким собранием не располагает и думает, что от отца архив, скорее всего, перешел к брату Кристиану, а возможно, и к сестрам. На уточнение их координат ушло еще некоторое время.

И вот, будучи в Швейцарии в 2000 году у правнука Александра Ивановича Сержа Герцена и его жены Мари, я осведомилась об Амфу. Андре Амфу, Мари вспоминает: «Чудный был человек, добрейший, а какой прекрасный хирург...» Из высокогорного Шандолэна, где Герцены с семейством проводят уикенды, звоним по «мобильнику» в международную справочную и находим многочисленных Амфу. Связываемся с Монпелье, неожиданно попадаем на сына покойного Андре — Кристиана. Его решение незамедлительно — он отдает музею всё герценовское собрание, доставшееся ему от отца и трех братьев Амфу.

Теперь вспоминается старый, облезлый, но такой трогательный дом на улице Сублейрас, ровно из тех, что немало видено в задушевных французских фильмах, но с вполне реальными обитателями. Здесь 22–25 января 2001 года — четыре дня нашей с Кристианом Бернаром Амфу многочасовой работы по разбору коллекции. В результате обнаружена целая россыпь подлинников, и среди них герценовский портрет, лучший в его иконографии, рисованный архитектором А.Витбергом во время их с Герценом вятского заточения (1836) и присланный Наталье Александровне — Наташе Захарьиной еще до их романтического бракосочетания.

Ее переписка с Герценом до замужества, занимающая целый седьмой том Сочинений А.И.Герцена в издании Ф.Павленкова (С.-Петербург, 1905), воскрешает классические образцы любовного эпистолярия, пусть на сегодняшний взгляд чрезмерно экзальтированного (от чего, правда, они и сами избавлялись). Шаг за шагом развивается тема портрета, ожидаемого из Вятки, где сосланного Герцена сводит судьба с «великим человеком» — Александром Лаврентьевичем Витбергом — художником, архитектором, автором проекта храма Христа Спасителя на Воробьевых горах.

Из переписки влюбленных сентября–октября 1836 года, словно разыгрываемой двоими «в четыре руки», слышится тема «портрета-иконы», о котором мечтает Наташа Захарьина.

Александр: «О портрете буду хлопотать; вероятно, Витберг не откажет, но совестно просить его...»

«Я хотел его доставить к твоему рожденью, но это вряд ли возможно, ибо сегодня только Алекс<андра> Лавр<ентьевича> я упросил, а тяжелая почта ходит 14 дней».

Наташа: «И в каком восторге я от портрета и от того, что он будет написан Витбергом! ... Да, у меня будет образ Александра!»

«...Портрет, я думаю, поспеет к 22. Ангел мой, в каком я буду восхищении! Только прикажи же, чтоб непременно его отдали мне, а то папенька скажет опять, что мне не надо сентиментальничать».

Александр: «Наташа! Прежде нежели ты получишь это письмо, у тебя (ежели отдадут) будет мой портрет — мой подарок в день твоего рождения. Сходство разительное, там все видно на лице — и моя душа, и мой характер, и моя любовь. Кроме Витберга, кто мог бы это сделать?»

Наташа: «Ангел мой, не требуй, чтоб я написала, как увидела твой портрет, как взяла его, что делала. <...> Даже мне кажется, и весь дом наш, и вся Москва исполнились святостью, радостью, восторгом и, право, кажется, все веселее смотрят оттого, что портрет Александра Ивановича приехал в Москву».

Александр: «Ты забыла, как называется костюм, в котором я на портрете, и я расхохотался над серьезностью, с которой три раза в письме просишь напомнить. Бешмет. ... Ты пишешь, что я могу теперь бросить все земное, порочное. Ха, ха, ха, в том-то и дело, что могу, что должен, и не делаю этого! Тут-то и есть это необъятное расстояние между человеком Александром и ангелом Наташей».

Казалось, судьба портрета, о котором так заботилась Наталья Александровна, сложилась благополучно. Висел он себе на стене в их московском доме на Сивцевом Вражке треть века, и каждый посетитель Музея Герцена мог восхититься изяществом штриха и романтически-байронической внешностью человека, которого привыкли представлять вполне земным по классическому портрету работы Н.Н.Ге в Третьяковке. Но оказывается, что это был лишь вариант.

Монпелье преподносит новый поворот давно сложившейся истории. Среди множества фотографий, гравюр, плотных конвертов с многослойными надписями по-французски разных поколений семьи — внучки Герцена Жанны Амфу, ее сына Андре, отца нашего дарителя из Монпелье Кристиана, обнаруживаю папку с таким знакомым карандашным рисунком — Герцен Витберга. Что это? Авторское повторение? Оригинал? Мелким, очень узнаваемым почерком подпись: «Александр Иванович Герцен». На обороте — остаток сургучной красной печати с клочком так и не отклеившегося голубого конверта и с надписью, конечно, рукой Натальи Александровны: «Получен 22 октября». Это долгожданный оригинал — портрет, полученный Наташей Захарьиной аккурат ко дню ее рожденья.

Однако это вовсе не означает, что старый музейный портрет теряет свое значение раритета. Он был создан Витбергом, очевидно, как авторское повторение, что вполне в традиции художника и герценовской семьи. Третье — менее удачное изображение (в Третьяковской галерее) — очевидная копия с того же портрета, выполненная уже кем-то в Москве и подаренная другу Герценов Николаю Кетчеру — «рыцарю» дружбы, свидетелю их «действительного бракосочетания» 8 мая 1838 года — того светлого аккорда судьбы, звучащего и поныне в «Былом и думах».

О 21 письме Герцена дочери Ольге (1866–1869), находящихся в коллекции бабушки Кристиана — Жанны Амфу, было известно из парижской публикации А.Звигильского (1970), теперь доступной читателю в переводах «Литературного наследства»⁷. Вот почему, углубившись в разбор семейного архива на улице Сублейрас, я тайно надеялась обнаружить их среди прочих бумаг.

На третий день наконец найден белый конверт с 19-ю письмами на тонких листках. Рука Герцена. Его почерк...

Вскоре попались и совсем неизвестные письма. Вот послание Ольге, и, как обычно, по-французски, где вслед за Тучковой, пытающейся как-то соблюсти видимость семейного сплочения (пишет: «Сомкнем наши ряды»), приписывает с нежной усмешкой Герцен, соединяя эпитет с именем — Carolga: «Дорольга, прошу тебя не разрезать на две части "плед", который я подарил тебе, и сохранить его длину и ширину. Addio А.Герцен. Получила ли ты телеграмму, которую я тебе вчера послал в 11 часов. Все в порядке».

Нашлись и новые письма Таты. 23 мая 1866 года она пишет из Женевы, где живет в доме отца, к младшей сестре, иллюстрируя свои записочки живыми картинками: «Вот тебе, милая Ольга, портрет дорогой твоей Линды в то время как она гуляет, чтобы на белый свет посмотреть и себя показать людям и собакам...» На набережной Женевского озера вновь появляется небезызвестный горбатый господин — ветеринар-поляк, по фамилии Кузел, который тащит за собой запаршивевшую Ольгину собачонку, препорученную его заботам.

Еще и еще новые письма — два в черных окантовках — написаны Тучковой после смерти Герцена, многочисленные фотографии — четыре с его автографами. На стене незаконченный портрет Александра Ивановича работы Таты — трудно решиться на новую просьбу Кристиану — снять портрет с привычного места, чтобы затем переместить его на Сивцев Вражек.

На очереди и самая большая неожиданность. Среди кипы герценовских материалов — коленкоровая папка, отделанная фиолетовым муаром, с золотой вытисненной надписью — «Monodie а deux». Что за «Монодия для двоих», с видимой игрой слов? Вложенные в папку ноты сомнений не оставляют… Мелодия записана собственноручно Фридрихом Ницше 6 марта 1873 года как свадебный подарок своему другу, историку Габриелю Моно, и дочери Герцена Ольге к дню их бракосочетания.

Ницше — поэт, филолог, философ; о диапазоне мыслителя и его «обоюдоострых» взглядах не утихают споры и по сей день. К тому же еще и композитор? На вопрос, пришедший из Базельского университета, можно ли Ницше (тогда 24-летнему, без научной степени, еще никому не известному) доверить кафедру филологии, его ученый друг и учитель Ритчль отвечал, что Ницше может сделать все, что только захочет, ибо попросту сказать — он гениален.

С детства у него была мысль стать музыкантом. Еще в школе Ницше садится за Бетховена, Баха и Шумана. В университете пишет несколько музыкальных пьес, но все же решает выбрать другую судьбу. В Базеле Ницше живет по соседству с Рихардом Вагнером и страстно мечтает о встрече. Почти ритуальная его прогулка с друзьями по Фирвальдштедтскому озеру, стремление обрести понимание музыкального гения приводит его к одинокой вилле, где укрывается Вагнер. Сближение с композитором и его женой Козимой, дочерью Листа, в мае 1872 года во время закладки Вагнеровского театра в Байрейте, нелегкая их дружба, претерпевшая ряд трагических сомнений и разрывов, возносит философа на Олимп музыкальных пристрастий, с которыми ему было трудно расстаться. Летом того же года в Мюнхене, где ставили тогда вагнеровского «Тристана», Ницше встречает страстную поклонницу и восторженную почитательницу композитора — Мальвиду фон Мейзенбуг, которая вскоре становится и его неизменным другом.

Ницше беспредельно почитал эту добрую, преданную всем «страждущим» женщину, словно воплощавшую для него истинный женский тип с «великим сердцем» и талантом сопереживания. В 1876 году Мальвидины «мальчики» (Ницше, Бреннер, Ре), как называл их Вагнер, даже образовывают в Сорренто своеобразную интеллектуальную коммуну, правда, продержавшуюся недолго. Действительно, Мальвида умела создавать себе кумиров, деятельно дружить с выдающимися мужчинами, приходя им на помощь в самые драматические периоды их жизни.

В одну из таких минут она и вошла в дом вдовца Герцена, став на некоторое время (до приезда Тучковой-Огаревой) его хозяйкой и воспитательницей детей, а впоследствии «второй матерью» Ольге.

Кстати, во Франции обнаружились ее новые письма к Герцену за 1865–1869 годы⁸, дополняющие образ его постоянной корреспондентки, поясняющие, заново открывающие уже известные послания Герцена. В письмах слышится отзвук личных суждений Герцена и ответы на полемические несогласия или умолчания его «друга-врага».

Именно благодаря Мейзенбуг Ницше знакомился с русской литературой и, в частности, с ее переводом «Былого и дум», который читал «с восхищением», и еще в 1872 году в одном из писем оценивал Герцена как художника с «благородно-пламенной и стойкой душой».

Мальвида Мейзенбуг ввела Ницше в герценовский круг. Так в музыкальном наследии Ницше среди прочих его композиций («Отзвук новогодней ночи», «Медитация Манфреда», «Гимн дружбе», «Гимн одиночеству»; романсы на слова А.Пушкина, Ф.Рюкерта, Ш.Петефи и др.), не всегда оцененных и принятых современниками, остался реверанс в сторону герценовской семьи — открытая заново «Монодия».

История умалчивает обо всех подробностях музыкального подношения Ницше своему другу Габриелю Моно и его жене Ольге в памятный мартовский день 1873 года. Любопытно, что позже Ницше вежливо уклоняется от планов Мальвиды посватать ему Тату («Меня убеждают здесь в отношении Натальи Герцен... — замечает Ницше. — Но и ей 30 лет (Тате — 33. — И.Ж.), было бы лучше, будь она на 12 лет моложе. Вообще-то мне вполне подходит ее характер и ум»). Интерес Ницше к дочерям Герцена очевиден. А к миловидной и подвижной младшей — Ольге он возник еще при первой их встрече в Байрейте, когда философ смело вручает воспитаннице М.Мейзенбуг свою фотографию с дарственной надписью: «М-ль Ольге Герцен — отвергать всё посредственное и жить смело всей полнотой прекрасного».

* * *

Итак, семейные собрания Ж.П.Риста и К.Амфу украсили музей.

Волнующим было знакомство и с другими продолжателями рода Герцена, так сказать, «de visu». Дружеские отношения с семьей швейцарского правнука, незабвенного Сержа Герцена, принесли музею подлинники писем Герцена, редкие статьи из «Колокола», герценовские издания, семейные фотографии, отдельные личные вещи.

Французский праправнук Робер Мабий пожертвовал фото, одну из немногих вещей, оставшихся в семье после давнего пожара. Франклен Рист, племянник Леонарда и Ноэля Рист, привез на 20-летие Дома-музея принадлежавший Герцену дагеротип его жены, сделанный за год до смерти Натальи Александровны.

Сотрудничество с французской праправнучкой Симон Рист и ее братом Марселем увеличило рукописное собрание музея на 7 писем Герцена и рукописную тетрадь с 19-ю листами, заполненными его рукой. В целом, только Рукописный отдел Литературного музея обогатился на 37 оригиналов Герцена (не считая писем его родственного и дружеского окружения). И, очевидно, это еще не предел.

Находки в Европе, где на полтора столетия затаилось многое из оставленного Герценом наследства, вновь подтвердили неисчерпаемость семейных сокровищ. Дальнейшие поиски, возможно, принесут новые открытия.

Примечания

¹ Желвакова И.А. Дом в Сивцевом Вражке / Предисл. И.Л.Андроникова. М.: 1982; Герцен — мыслитель, писатель, борец / Предисл. С.А.Макашина. М., 1985; Дом-музей А.И.Герцена. Четверть века на Сивцевом Вражке / Сост. И.А.Желвакова, Е.Г.Нарская, Н.В.Горянова. Организация издания, редактирование и подготовка к печати В.В.Пассек. М., 2004.

² Эти последние поступления из-за рубежа зафиксированы в Каталоге II: А.И.Герцен, Н.П.Огарев и их окружение, вышедшем в 2011 г. при посредничестве друга Музея Герцена, издателя Л.Слуцкина.

³ См.: Литературное наследство. Т.63. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1956. С. 753-792. Далее ссылки на «Литературное наследство» (ЛН) указываются в тексте.

^3а Далее ссылки на Собрание сочинений А.И.Герцена в 30-ти т. даются в тексте, с указанием тома и страниц.

⁴ Помни о смерти (лат.).

⁵ Буквально, доску, т.е. плавает на спине (фр.).

⁶ Так, известный рисунок Таты в письме к Огареву из Ниццы в 63 томе «Литературного наследства» (с. 471), где Лиза прыгает с мостка, неверно датирован 1868 годом. Среди новонайденных набросков Таты есть аналогичная зарисовка, конечно же сделанная тем жарким летом 67-го, когда она вновь отчитывалась отцу: «А мы здесь вот как шалим, как я тебе представила на этом маленьком рисунке... Лиза плавает как рыбка, а я всех лучше плаваю, прыгаю, кувыркаюсь и ныряю...»

⁷ Herzen A. Lettres inйdites а sa fille Olga / Introduction et notes par A.Zviguilsky. Paris, 1970; ЛН. Т.99. Кн.1. М., 1997.

⁸ НЛО. 2001. №49. С. 214-240.